2002 Ответы на экзаменационные билеты 2, страница 21

Творчество в его философии получает онтологический статус - это, именно творчество реальности, - реальности подлинной, имеющей непреходящее значение. Разнообразным проявлением зла в мировой истории противостоит прежде всего творческая активность человека. Эсхатологически настроенный мыслитель был убежден, что близость исторического финала не обесценивает значения исторического творчества: «Наступают времена в жизни человечества, - писал он, - когда оно должно помочь самому себе, сознав, что отсутствие трансцендентной помощи не есть беспомощность, ибо бесконечную имманентную помощь найдет человек в себе самом, если дерзнет раскрыть в себе творческим актом все силы Бога и мира». Для Б. даже «богооставленность» мира свидетельствовала отнюдь не о том, что история утратила свой сакральный смысл. Напротив, в драматической разорванности «богочеловеческих» отношений в истории он видел указание на исключительное значение исторического творчества человека, в котором нуждается не только он сам, но и Бог: «Религиозный феномен двойственен, он есть раскрытие Бога в человеке и человека в Боге, в нем обнаруживается тоска человека по Богу и тоска Бога по человеку». Образ «тоскующего Бога» у Б. несомненно имел своим истоком далеко не в последнюю очередь историософские идеи Шеллинга, высказанные в работе «Философские исследования о сущности человеческой свободы», которую русский мыслитель оценивал исключительно высоко. «Без понятия страдающего человеческим страданием Бога, - писал Шеллинг, - вся история становится непонятной». Б. также стремился сделать «понятной» историю, обращаясь к идее «богочеловечества» («богочеловечности»). На страницах его книг постоянно встречаются определения человека как «сотрудника» Бога, утверждения о метафизической ответственности человека буквально перед всей реальностью, к творческому преображению которой он должен стремиться.

Критикуя философские концепции, ориентированные на определение общих закономерностей исторического развития (в частности, учения Гегеля и Маркса) за «абстрактность», Б. утверждал, что в «истории нет ничего абстрактного, отвлеченного», что «все абстрактное по существу противоположно историческому». Для русского экзистенциалиста понимание истории предполагает глубоко личностное к ней отношение. «Настоящий путь философии истории, - писал он, - есть путь к установлению тождества между человеком и историей, между судьбой человека и метафизикой истории». Таким образом, история оказывается олицетворением человеческой судьбы во времени; трагизм и противоречивость исторического процесса есть отражение трагичности существования индивидуального человека. Этот трагизм человеческого бытия в истории не может быть преодолен. Сколь бы значительными ни были результаты культурно-исторического творчества человека, по мысли Б., они остаются «великой неудачей». Над культурным творчеством тяготеет проклятие «объективации», следствие разобщенности бытия на субъекта и объекта. И тем не менее даже «объективация» не может обесценивать значение творческих усилий человека. «Объективация есть искажение духовности и вместе с тем объективация необходима в осуществлении судеб человеческих и мира в движении к царству Духа».

Оценка истории Б. вообще имеет принципиально двойственный характер. «Апокалиптическое» сознание может рассматривать «всемирную историю только как комедию», но этой, можно сказать, фарсовой стороной смысл истории отнюдь не исчерпывается. Культура есть «великая неудача», но она имеет и непреходящую ценность. «Объективация…противоположна движению к Богу», но нельзя считать «процесс объективации лишь отрицательным». Только такой подход, по Б., позволяет увидеть тот внутренний, эзотерический смысл исторических событий, который может быть назван «экзистенциальной диалектикой божественного и человеческого» в истории. Результат этой «диалектики» – «экзистенциальный опыт творчества», сохраняющий свое значение даже перед грядущей вечностью: «Времени больше не будет. Это не конец во времени, а конец времени. Но время экзистенциальное, ускоренное в вечности, остается, и в нем-то и приходит конец вещей. Будет вхождение в новый эон».

Б. нельзя упрекнуть в отсутствии интереса к исторической конкретике. Многие его оценки и интерпретации исторических событий были глубоки и реалистичны. Но задачу историософии он видел отнюдь не в постижении характера и логики изменений конкретных форм исторической жизни. История, утверждал Б., вообще «не есть объективная эмпирическая данность, история есть миф». Миф же никоим образом не вымысел, а реальность более высокого порядка, чем так называемая эмпирическая данность». И собственное учение о «богочеловечестве» Б., призывая «не ограничиваться понятиями» и «оперировать мифами», по существу характеризовал как опыт мифотворчества: «Основной миф есть миф о богочеловеческом и богочеловечестве». Историософия русского мыслителя представляет собой своеобразную мифологизацию истории. Точнее, ее смысла, поскольку именно определяя религиозно-метафизический смысл истории, Б. апеллировал к мифу о трагической судьбе человека, постоянно терпящего неудачу в своем историческом творчестве, но несмотря ни на что продолжающего свои усилия.