Камю. Падение., страница 3

поцелуешь руку бедняжке и покончишь на этом разговор. Поверьте,

дорогой мой, это высокое удовольствие, недоступное вульгарному

честолюбию. Ты при этом поднимаешься на вершину благородства,

которое не нуждается в каком-нибудь поощрении.

Остановимся на этих высотах. Вы теперь понимаете, конечно,

что я хотел сказать, заявив, что я "метил выше". Я правильно

назвал это "вершиной благородства", единственной, на которой я

мог жить. Да, я чувствовал себя свободно, только когда

карабкался вверх. Даже в житейских мелочах мне всегда хотелось

быть выше других. Троллейбус я предпочитал вагонам метро,

автобусы - автомобилям, террасы - антресолям. Я любитель

спортивных самолетов, когда у тебя над головой открытое небо, а

на пароходах я всегда выбираю для прогулок верхнюю палубу. В

горах я бегу от ущелий, взбираюсь на перевалы, на плато; уж если

равнина, то высокогорная, на меньшее я не согласен. Если бы по

воле судьбы мне пришлось выбирать себе какое-нибудь ремесло,

например токаря или кровельщика, будьте спокойны, я бы выбрал

крыши и не побоялся головокружения. Трюмы, погреба, подземелья,

гроты, пропасти вызывают у меня ужас. Я даже возненавидел

спелеологов, которые имеют нахальство занимать первую полосу в

газетах, и подвиги этих исследователей были мне противны.

Спускаться в пропасть на глубину восемьсот метров ниже уровня

моря, рискуя не вытащить головы из расщелины в скале (из

"сифона", как говорят эти безумцы), - на такой подвиг, казалось

мне, могли пойти только люди извращенные или чем-то

травмированные. В этом есть что-то мерзкое.

Природная терраса на высоте пятьсот или шестьсот метров над

уровнем моря, которое еще видишь, которое залито светом, - вот

где мне дышалось легче всего, особенно если я был там один,

вдали от человеческих муравейников. Я очень хорошо понимал,

почему проповеди, смелые пророчества, чудеса огня происходили на

вершинах. По-моему, никто не мог предаваться размышлениям в

подземельях или в тюремных камерах (если только последние не

были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) -

[286]

там не размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в

монахи, а потом стал расстригой из-за того, что окно кельи

выходило не на светлые просторы, а на глухую стену. Будьте

уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и ежечасно я

наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там

яркие костры и внимал веселым приветственным крикам,

доносившимся снизу. Так я радовался жизни и собственному своему

совершенству.

Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему

стремлению к высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на

lnhu ближних, которым я всегда оказывал услугу, не будучи им

ничем обязан. Она ставила меня выше судьи, которого я в свою

очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан был,

конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами,

сударь: я пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен

никакому суду, не находился на подмостках трибунала. Я был где-

то над ним, в колосниках, как боги в античном театре, которые

время от времени при помощи машины спускались, чтобы преобразить

ход действия и дать этому действию угодный им оборот. В конце

концов жить, возвышаясь над другими, - вот единственная

оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и

приветственных криков толпы.

Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил

убийство именно из таких побуждений. Уголовная хроника в

газетах, собственная ничтожная роль в жизни и высокое мнение о

себе, несомненно, повергали их в печальную экзальтацию. Как и

многие люди, они не в силах были смириться со своей

безвестностью, и нетерпеливая жажда "прославиться отчасти и

могла привести их к злополучным крайностям. Ведь чтобы добиться

известности, достаточно убить консьержку в своем доме. К

несчастью, такого рода слава эфемерна - уж очень много на свете

консьержек, которые заслуживают и получают удар ножом. На суде

преступление все время находится на переднем плане, а сам

преступник появляется у рампы лишь мельком, его тотчас сменяют

другие фигуры. Словом, за краткие минуты триумфа ему приходится

платить слишком дорого. А вот мы, адвокаты, защищая этих

несчастных честолюбцев, жаждущих славы, действительно можем

прославиться одновременно с ними и рядом с ними, но более

экономными средствами. Это и побуждало меня прибегать к

достохвальным усилиям, дабы они платили как можно меньше. Ведь,

расплачиваясь за свои проступки, они немного платили и за мою

репутацию. Негодование, ораторский талант, волнение, которое я

на них растрачивал, избавляли меня от всякого долга перед ними.

Судьи карали, ибо обвиняемым полагалось искупить свою вину, а я,

свободный от всякого долга, не подлежавший ни суду, ни

наказанию, царил, свободно рея в райском сиянии. Как же не

назвать раем бездумное существование, дорогой мой? Вот я и

блаженствовал. Мне никогда не приходилось учиться жить. По этой

части я был прирожденным мастером. Для иных людей важнейшая

задача - укрыться от нападок, а для других - поладить с

нападающими. Что касается меня, то я отличался гибкостью. Когда

нужно было, держался

[287]

запросто, когда полагалось, замыкался в молчании, то проявлял

веселую непринужденность, то строгость. Неудивительно, что я

пользовался большой популярностью, а своим победам в обществе и

счет потерял. Я был недурен собой, считался и неутомимым

танцором и скромным эрудитом, любил женщин и вместе с тем любил

правосудие (а сочетать две эти склонности совсем нелегко), был

спортсменом, понимал толк в искусстве и в литературе - ну, тут

уж я остановлюсь, не то вы заподозрите меня в самовлюбленности.

Но все-таки представьте себе человека в цвете лет, наделенного

прекрасным здоровьем, разнообразными дарованиями, искусного в

физических упражнениях и в умственной гимнастике, ни бедного, ни

богатого, отнюдь не страдающего бессонницей и вполне довольного

собою, но проявляющего это чувство только в приятной для всех

общительности. Согласитесь, что у такого счастливца жизнь должна

была складываться удачно.

Да, мало кому жилось так просто, как мне. Мне совсем не

приходилось ломать себя, я принимал жизнь полностью такою, какой

nm` была сверху донизу, со всей ее иронией, ее величием и ее

рабством. В частности, плоть, материя - словом, все телесное,

что расстраивает или обескураживает многих людей, поглощенных

любовью или живущих в одиночестве, не порабощали меня, а

неизменно приносили мне радости. Я создан был для того, чтобы

иметь тело. Оттого и развились у меня это высокое самообладание,

эта гармоничность, которую люди чувствовали во мне и порой даже

признавались, что она помогала им жить. Неудивительно, что их

тянуло ко мне. Нередко новым моим знакомым казалось, что они

когда-то уже не раз виделись со мной. Жизнь и люди с их дарами

шли навстречу всем моим желаниям; я принимал восхищение моих

почитателей с благожелательной гордостью. Право же, я жил

полнокровной жизнью, с такой простотой и силой ощущая свое

человеческое естество, что даже считал себя немножко

сверхчеловеком.

Я происходил из порядочной, но совсем незнатной семьи (мой

отец был офицером), однако иной раз утром, признаюсь смиренно,

чувствовал себя принцем или неопалимой купиной. Заметьте,

пожалуйста, что я отнюдь не воображал себя самым умным человеком

на свете. Подобная уверенность ни к чему не ведет хотя бы

потому, что ею исполнены полчища дураков. Нет, жизнь очень уж

баловала меня, и я, стыдно признаться, мнил себя избранником,

чье особое предназначение долгий и неизменный успех. Такое

мнение я составил из скромности. Я отказывался приписать этот

успех только своим достоинствам и не мог поверить, чтобы

сочетание в одной личности разнообразных высоких качеств было

случайным. Вот почему, живя счастливо, я чувствовал, что это

счастье, так сказать, дано мне неким высшим соизволением. Если я

вам скажу, что я человек абсолютно неверующий, вы еще больше

оцените необычайность такого убеждения. Обычное или необычное,

но оно долго поднимало меня над буднями, над обывательщиной,

благодаря ему я парил в высоте целые годы, и я с сожалением

вспоминаю о них. Долго парил я в поднебесье, но вот однажды

вечером... Да нет, это

[288]

совсем другое дело, лучше всего забыть о нем. Впрочем, я, может

быть, преувеличиваю. Мне жилось так приятно, а вместе с тем я

хотел все новых и новых радостей, никак не мог насытиться.

Переходил с празднества на празднество. Случалось, я танцевал

ночи напролет, все больше влюбляясь в людей и в жизнь. Иной раз

в поздний час такой безумной ночи, когда танцы, легкое

опьянение, разгул, всеобщая и неистовая жажда наслаждений

приводили меня в какое-то экстатическое состояние, я,

утомленный, как будто достигнув предела усталости, на минуту,

казалось, постигал тайну людей и мира. Но на утро усталость

проходила, а вместе с тем забывалась и разгадка тайны, я вновь

бросался в погоню за удовольствиями. Я гнался за ними, всегда

находил их, никогда не чувствовал пресыщения, не знал, где и

когда остановлюсь, и так было до того дня, вернее, вечера, когда

музыка вдруг оборвалась и погасли огни. Празднество, на котором

я был так счастлив... Но позвольте мне воззвать к нашему другу

примату. Покивайте ему головой в знак благодарности, а главное,

выпейте со мной, мне нужна ваша благожелательность.

Вижу, что такое заявление удивляет вас. Разве вы никогда не

испытывали внезапную потребность в сочувствии, в помощи, в

дружбе. Да, несомненно. Но я уже привык довольствоваться

сочувствием. Его найти легче, и оно ни к чему не обязывает.

"Поверьте, я очень сочувствую вам", - говорит собеседник, а сам

думает про себя: "Ну вот, теперь займемся другими делами".

"Глубокое сочувствие" выражает и премьер-министр - его очень

kecjn выразить пострадавшим от какой-нибудь катастрофы. Дружба -

чувство не такое простое. Она иногда бывает долгой, добиться ее

трудно, но, уж если ты связал себя узами дружбы, попробуй-ка

освободиться от них - не удастся, надо терпеть. И главное, не

воображайте, что ваши друзья станут звонить вам по телефону

каждый вечер (как бы это им следовало делать), чтобы узнать, не

собираетесь ли вы покончить с собой или хотя бы не нуждаетесь ли

вы в компании, не хочется ли вам пойти куда-нибудь. Нет,

успокойтесь, если они позвонят, то именно в тот вечер, когда вы

не одни и когда жизнь улыбается вам. А на самоубийство они

скорее уж сами толкнут вас, полагая, что это ваш долг перед

собою. Да хранит вас небо от слишком высокого мнения друзей о

вашей особе! Что касается тех, кто обязан нас любить - я имею в

виду родных и соратников (каково выражение!), - тут совсем

другая песня. Они-то знают, что вам сказать: именно те слова,

которые убивают; они с таким видом набирают номер телефона, как

будто целятся в вас из ружья. И стреляют они метко. Ах, эти

снайперы!

Что? Рассказать про тот вечер! Я дойду до него, потерпите

немножко. Да, впрочем, я уже и подошел к этой теме, упомянув о

друзьях и соратниках. Представьте, мне говорили, что один

человек, сострадая своему другу, брошенному в тюрьму, каждую

ночь спал не на постели, а на голом полу - он не желал

пользоваться комфортом, которого лишили его любимого друга. А

кто, дорогой мой, будет ради нас спать на полу? Да разве я сам

стал бы так спать? Право, я хотел бы и мог бы пойти на это.

Когда-нибудь мы все сможем, и в этом будет наше спасение. Но

[289]

достигнуть его нелегко, ведь дружба страдает рассеянностью или

по крайней мере она немощна. Она хочет, но не может. Вероятно,

она недостаточно сильно хочет? Или мы недостаточно любим жизнь.

Заметили вы, что только смерть пробуждает наши чувства? Как

горячо мы любим друзей, которых отняла у нас смерть. Верно? Как

мы восхищаемся нашими учителями, которые уже не могут говорить,