Фуко. Слова и вещи. Фрагменты., страница 2

ткани любого языка, при котором без конца вводятся дополнительные

определения в комментарии.

Однажды Бюффон удивился тому, что у такого натуралиста, как

Альдрованди, можно найти невообразимую смесь точных описаний,

заимствованных цитат, небылиц, касающихся в равной степени анатомии,

геральдики, зон обитания, мифологических характеристик какого-нибудь

животного и применений, которые можно им найти в медицине или магии.

Действительно, обратившись к "Historia serpentum et draconum", можно

увидеть, что глава "О Змее вообще" строится согласно таким разделам:

Экивок (то есть различные значения слова з м е я), синонимы и этимологии,

различия, форма и описание, анатомия, природа и нравы, темперамент,

совокупление и рождение потомства, голос, движения, места обитания,

питание, физиономия, антипатия, симпатия, способы ловли, смерть и

ранения, причиненные змеей, способы и признаки отравления, лекарства,

эпитеты, названия, чудеса и предсказания, чудища, мифология, боги, которым

посвящена змея, апологии и мистерии, иероглифы, эмблемы и символы,

поговорки, монеты, чудесные истории, загадки, девизы, геральдические знаки,

исторические факты, сны, изображения и статуи, использование в питании,

использование в медицине, разнообразные применения. Бюффон замечает:

"Пусть определят после этого, какую же долю естественной истории можно

найти во всей этой писанине. Все это легенда, а не описание".

Действительно, для Альдрованди и его современников все это именно легенда,

то есть вещи, предназначенные для чтения. Но дело не в том, что авторитету

людей отдано предпочтение перед непогрешимостью непредубежденного

взгляда, а дело в том, что природа сама по себе есть непрерываемое

сплетение слов и признаков, рассказов и характеров, рассуждений и форм.

При составлении и с т о р и и животного бесполезно, да и невозможно

сделать выбор между профессией натуралиста и компилятора; нужно просто

собрать в одну и туже форму знания все то, что было у в и д е н о и

у с л ы ш а н о, все р а с с к а з а н н о е природой или людьми

, языком мира, традиций или поэтов. Познать животное, растение или

какое-нибудь явление на земле - значит собрать всю совокупность знаков,

которые могут содержаться в них или быть отнесены к ним; значит найти

также все те сочетания форм, где эти знаки принимают геральдическое

значение. Альдрованди был не худшим и не лучшим наблюдателем, чем Бюффон;

он не был ни более доверчивым, чем он, ни менее убежденным в значении

наблюдения или рационального начала в вещах. Просто его взгляд на вещи

организовывался другой системой, другим расположением э п и с т е м ы.

Альдованди сосредоточенно созерцал природу, которая была снизу доверху

исписана.

Таким образом, знание состоит в отнесении языка к языку, в

воссоздании великого однородного пространства слов и вещей, в умении

заставить заговорить все, то есть, над всеми знаками вызвать появление

второго слоя -- комментирующей речи. Особенность знания состоит не в том,

чтобы видеть или доказывать, а в том, чтобы истолковывать. Когда дело идет

о толкованиях Священного Писания, древних авторов, сообщений

путешественников, легенд и сказаний, от каждого из этих видов речи

требуется не выяснение его права на высказывание истины, а только

возможность говорить о ней. Язык в себе самом содержит свой внутренний

принцип развития. " Гораздо больше труда уходит на перетолкование

толкований, чем на толкование самих вещей и больше книг пишется о книгах,

чем о каких-либо иных предметах: мы только и делаем, что составляем глоссы

друг на друга" *1). Это вовсе не констатация краха культуры, погребенной

под своими собственными памятниками, но определение неизбежного отношения

языка XVI века к самому себе. С одной стороны, такое отношение открывает

перед языком возможность бесконечного кипения, непрекращающегося развития,

самоусовершенствования и наслоения последовательно возникающих форм. Может

быть, впервые в западной культуре обнаруживается эта абсолютная открытость

языка, который уже не может больше остановиться, потому что, никогда не

замыкаясь в каком-то одном определенном слове, он будет выражать свою

истину лишь в рамках речи, обращенной в будущее, целиков предназначенной

для выражения того, что будет сказано; однако сама эта речь неспособна

остановиться на себе, и то, что она выражает, она содержит в себе как

обещание, завещанное к тому же другой речи... Задача комментария, по

существу, никогда не может быть выполнена до конца. И все-таки комментарий

целиков обращен к загадочной, неясно выраженной части, скрывающейся в

комментируемой речи: под существующей речью он открывает другую речь, более

глубокую и как бы более "изначальную"; именно ее-то комментарий и должен

восстановить. Комментарий возникает лишь как стремление выявить за

читаемым и истолковываемым языком глубочайшее значение исходного Текста.

И именно этот текст, обосновывая сам комментарий, обещает ему в награду в

конечном итоге свое открытие; вследствие этого необходимое разрастание

экзегетики / «экзегетика» - искусство толкования, изначально – толкования Священного Писания, Текста текстов/ наделено мерой, идеальным образом ограничено и тем не менее

неизменно одухотворено этим безмолвным царством. Язык XVI века, --

понимаемый не как эпизод в истории языка, а как глобальный опыт культуры,

-- без сомнения, оказался вовлеченным в эту игру, в этот промежуток между

первичным Текстом и бесконечностью Истолкования. Говорят на основе письма,

составляющего одно целое с миром; говорят до бесконечности о письме, и

каждый из его знаков становится в свою очередь письмом для новых речей;

однако каждая речь обращается к этому первичному письму, возвращение

которого она обещает и в то же время откладывает.

Очевидно, что опыт языка принадлежит к тому же самому

археологическому срезу, что и познание вещей природы. Познавать вещи

означало раскрывать систему сходств, сближающих и связывающих их между

собой; но обнаружить подобия можно было только в той мере, в какой

совокупность знаков образовывала на их поверхности однозначный текст.

Сами эти знаки были лишь игрой сходств, они отсылали к бесконечной задаче

познать подобное, которая по необходимости не может быть завершена. Точно

так же язык, за исключением одной инверсии, задается целью воссоздать речь

в ее абсолютно изначальном виде, но он может ее выражать лишь в

приближении, пытаясь сказать по ее поводу нечто ей подобное, до

бесконечности порождая при этом близкие и сходные версии истолкования.

Комментарий бесконечно похож на то, что он комментирует и что он никогда

не может выразить; так, знание природы всегда находит новые знаки в

сходстве, потому что сходство не постигается посредством самого себя, а

знаки не могут быть ничем иным, как подобиями. И как эта бесконечная игра

природы находит свою связь, свою форму и свой предел в отношении

микрокосма к макрокосму, так и бесконечность задачи комментария

гарантируется обещанием дать действительно написанный текст, который со

временем будет выявлен интерпретацией во всей своей полноте.

5. БЫТИЕ ЯЗЫКА

Начиная со стоицизма система знаков в рамках западного мира была

троичной, так как в ней различались означающее, означаемое и "случай"

("Сопjoncture"…). Однако начиная с XVII века диспозиция знаков становится

бинарной, поскольку она определяется, в том числе и учеными Поль--Рояля,

связью означающего и означаемого. В эпоху Возрождения организация знаков

иная и более сложная; она является троичной, поскольку она прибегает к

формальной сфере меток, к содержанию, на которое они указывают, и к

подобиям, связывающим метки с обозначенными вещами; но так как сходство

есть столь же форма знаков, сколь и их содержание, три различных элемента

этого распределения превращаются в одну фигуру.

Эта же диспозиция вместе с игрой элементов, которую она

допускает, обнаруживается, но в обращенной форме, в практике языка.

Действительно, язык существует сначала в своем свободном, исходном бытии,

в своей простой, материальной форме, как письмо, как клеймо на вещах, как

примета мира и как составная часть его самых неизгладимых фигур. В

каком-то смысле, этот слой языка является единственным и абсолютным. Но он

немедленно порождает две другие формы речи, которые его обрамляют: выше

этого слоя располагается комментарий, оперирующий прежними знаками, но в

новом употреблении, а ниже -- текст, примат которого, скрытый под видимыми

для всех знаками, предполагается комментарием. Отсюда наличие трех уровней

языка начиная с неповторимого бытия письма. К концу Возрождения исчезает

эта сложная игра уровней. И происходит это двояким образом: потому что

фигуры, непрерывно колеблющиеся между одним и тремя терминами, происходят

к бинарной форме, делающей их устойчивыми; и потому что язык, вместо того

чтобы существовать в качестве материального письма вещей, обретает свое

пространство лишь в общем строе репрезентативных знаков.

Эта новая диспозиция влечет за собой появление новой, дотоле

неизвестной проблемы: действительно, прежде вопрос стоял так: как узнать,

что знак и вправду указывает на то, что он означает? Начиная с XVII века

вопрос формулируется так: как знак может быть связан с тем, что он

означает? На этот вопрос классическая эпоха отвечает анализом

представления, а современная мысль -- анализом смысла и значения. Но тем

самым язык оказывается не чем иным, как особым случаем представления (для

людей классической эпохи) или значения (для нас). Глубокая

сопричастность языка и мира оказывается разрушенной. Примат письма

ставится под сомнение. Таким образом, исчезает этот однородный

слой, в котором увиденное и прочитанное, видимое и высказываемое

бесконечно перекрещивались между собой. Вещи и слова отныне

разделены. Глазу предназначено видеть, и только видеть, уху --

только слышать. Задачей речи становится высказывание того, что

есть, но она уже не является ничем сверх того, что она говорит.

Так происходит грандиозная перестройка культуры, в истории

которой классическая эпоха была первым и, пожалуй, наиболее

значительным этапом, поскольку именно этот этап порождает новую

диспозицию слов и вещей, во власти которой мы до сих пор

находимся, и поскольку именно он отделяет нас от культуры, в

которой не существовало значение знаков, ибо оно было растворено в

господствующем значении Подобного, но в которой загадочное,

однообразное, навязчивое, изначальное бытие знаков мерцало в своем

бесконечном раздроблении.

Ни в нашем знании, ни в нашем мышлении не осталось даже

воспоминания об этом бытии, не осталось ничего, кроме быть может,

литературы, да и в ней это воспоминание просматривается скорее как

намек, как нечто косвенное, а не непосредственное. Можно сказать,

что в каком-то смысле "литература", в той форме, в какой она

сложилась и обозначилась на пороге современной эпохи, выявляет

воскрешение живой сути языка там, где этого не ожидали. В XVII и

XVIII столетиях существование языка как такового, его давнишняя

прочность вещи, вписанной в мир, растворяются в функционировании

представления; любой язык имел ценность как дискурсия. Искусство

языка сводилось к способу "подать знак", то есть обозначить

какую-либо вещь и разместить вокруг нее знаки, -- иначе говоря, это

искусство - назвать, а затем посредством одновременно украшающего

и доказывающего удвоения поймать это название, замкнуть его и

скрыть, обозначить его в свою очередь другими именами, которые

были его отсроченным присутствием, знаком вторичного порядка,

риторической фигурой, украшением. Однако в течение всего XIX века

и до наших дней -- от Гельдерлина до Малларме и Антонена Арто --

литература существовала и все еще существует в своей автономии;

она резко отделилась от любого иного языка, образовав своего рода

"противодискурсию" и вернувшись, таким образом, от связанной с

представлением или обозначением функции языка к тому его грубому

бытию, которое после XVI века было забыто.

Те, кто полагает, будто постижение самой сути литературы

осуществимо путем ее исследования на уровне не того, что она

говорит, а сигнификативной формы, остаются в пределах

классического статуса языка. В современную эпоху литература -- это

то, что компенсирует (а не подтверждает) сигнификативное

функционирование языка. Благодаря литературе блеск бытия языка

вновь распространяется до самых пределов западной культуры и