157078 (Традиция и антрополатрия в наследии К.Н. Леонтьева)

Традиция и антрополатрия в наследии К.Н. Леонтьева

Емельянов-Лукьянчиков М. А.

Антрополатрия — на греческом значит "человекопоклонничество". Этот богословский и философский термин в современном мире приобретает качественно новое звучание, которое связано с необходимостью осмысления того состояния, в котором находятся ныне существующие цивилизации, в том числе Россия и Европа.

Как известно, исследователями леонтьевского наследия весьма часто делается такое допущение: раз он любил силу, и не просто силу, а красивую, величественную силу —духовную, умственную, нравственную, творческую, силу государственную как крепость организации и дисциплины, — то доживи мыслитель до сталинской эпохи, он восхищался бы ее своеобразным духом.

По понятным причинам несколько реже, но тем не менее довольно часто проводится аналогичное допущение в отношении Третьего Рейха — якобы ночные факельные шествия чернорубашечников покорили бы Леонтьева…

Либерально настроенные исследователи всячески открещиваются от леонтьевского "членства" в своих рядах, — это происходит на основании тезиса: "Он выступал за всяческое ущемление свободы". Собственно говоря, именно на основании мифа о Леонтьеве-"замораживателе" от него открещивались его современники, тщившиеся представлять "истинное христианство", затем некоторые деятели Серебряного века, русской эмиграции и наши современники, увлеченные идеями хилиазма и толстовства.

Все приведенные и многие другие устоявшиеся штампы в значительной мере являются следствием не разделения ТРАДИЦИИ и НЕТРАДИЦИИ (которая может быть охарактеризована с помощью понятия АНТРОПОЛАТРИЯ). Без этого разделения Леонтьева понять очень сложно.

Традицию, исходя из леонтьевского наследия, можно определить как совокупность мировоззренческих идеалов, созидающих и охраняющих цивилизацию (например, русскую). Нужно оговориться, что хотя Леонтьев вместо слова "цивилизация" во многих случаях употреблял слово "культура", к концу жизни он все чаще отказывался от употребления этих слов в качестве синонимов. Уже в своем фундаментальном труде 1875 года "Византизм и славянство" он делает различие между терминами "цивилизация" и "культура". Это характерно для многих его работ: подтверждением этого служат пометы Леонтьева на "России и Европе" Данилевского, сделанные в 1890 году. Так, в фразе Николая Яковлевича о том, что "Греция, столь богатая своей цивилизацией, была, однако же, слишком бедна политической силой" он подчеркнул слово "цивилизация", и приписал: "надо бы сказать — "культурой" (1). Отсюда можно заключить, что здесь Леонтьев соотносил "цивилизацию" и "культуру" как целое и часть (2).

Так как состав цивилизации для Леонтьева сводится к религии, государственности и собственно культуре (включает науку, искусство, бытовое своеобразие и т. д.), то, соответственно и традиция состоит из религиозных, государственных и культурных идеалов.

Что касается идеалов нетрадиционных, то либерализм для Леонтьева есть учение, олицетворившее собой основные тенденции кризиса цивилизации: характер либерализма основывается не на созидании, а на чистом отрицании всего того, что связано с традицией. При этом причиной значительной популярности либерализма в Европе, а затем и в России является то, что он спекулирует на христианском понимании равенства перед Богом, свободы духовного выбора и братства христиан. Как писал Леонтьев, либерализм "вышел именно из христианских стран, как антитеза духовному, аскетическому, стеснительному христианству, а не из гор Кавказа или Мекки" (3). Очень часто либералы — это люди, причисляющие себя к христианам, либо агностики-моралисты, которые пытаются отделить свободу от дисциплины, любовь — от смирения и страха, а мораль — от религии. Как отмечал Леонтьев, "множество людей либеральны только потому, что они жалостливы и добры": они не понимают, что в политике "великодушие и даже ложно понятая справедливость — могут порождать зло" (4).

Уничтожая традицию, либерализм не показывает впереди ничего лучшего. Либеральное всеотрицание и безыдейность характеризуются Леонтьевым растяжимостью, аморфностью положительных убеждений: "Система либерализма есть, в сущности, отсутствие всякой системы, она есть лишь отрицание всех крайностей, боязнь всего последовательного и всего выразительного" (5).

При рассмотрении диалектики дисциплины и свободы либерализмом совершенно упускается из виду одна часть и абсолютизируется другая, а также не акцентируется внимание на том, что истинная свобода есть преимущественно свобода духовная, которая выражается в свободе от греховной зависимости. В итоге, понятие свободы, будучи вырвано из контекста, становится сугубо отрицательным и разрушительным. Институт "прав человека" есть точно такое же расщепление диалектики прав и обязанностей, как и расщепление свободы и дисциплины. Кроме того, для либерализма характерно преувеличенное уважение к человеческой личности, которое разрастается до пределов индивидуализма и тем самым губит действительную индивидуальность характеров.

В современной историографии по отношению к мировоззрению Леонтьева нередко употребляется термин "монархический социализм", который призван показать, что он был апологетом слияния монархии и социализма. Действительно, Константин Николаевич считал, что решение так называемого рабочего вопроса возможно, если монархическое правительство возьмет под контроль социалистическое движение (6). Призывая монархию к этому шагу, он реагировал на надвигающийся социализм, но, конечно же, никак не провозглашал идеалы социального и экономического равенства.

Рассматривая отношение Леонтьева к учению социализма, необходимо понимать, что в сознании Леонтьева всегда четко разделялись идеальная истина (например, религиозные ценности) и истина конкретно-историческая. Отсюда, нет никакого противоречия в том, что резко отторгая социализм - как антихристианское явление позднего, кризисного, периода развития русской и европейской цивилизаций, явление, основанное на расторжении цивилизационной гармонии (посредством абсолютизации роли государства, и особенно, экономики), для современной ему России он считал одним из главных вопросов "вопрос социально-экономический" (7), в частности "организацию отношений между трудом и капиталом" (8).

Социализм, по Леонтьеву, является реакцией на либеральность, такой реакцией, которая проговаривает вслух то право революции, которое не решается произнести либерализм. Ибо если свобода безгранична, то она распространяется и на мое право быть творцом того социального строя, который максимально приятен и удобен для существования. Как писал Константин Николаевич, социалистические идеи, "теория экономического равенства", "суть только естественное и дальнейшее развитие того самого западного либерализма, который теперь с ужасом отступает от своего детища и напрягает все силы свои на борьбу с ним" (9). Здесь Леонтьев согласен со славянофилом А. И. Кошелевым, что "несмотря на достаточное и даже чересчур сильное развитие личности на Западе, довольства в народе там мало, — чему очевидным доказательством и служит все более и более распространяющиеся и утверждающиеся социализм и коммунизм" (10). Когда по всей Европе обнаружились плоды либеральности, выяснилась истина, что "вслед за падением сословного строя должно воцариться господство денег и мелкой учености, грубая плутократия", многим это не понравилось — ведь, борясь за свое счастье, они обнаружили, что завоевали счастье банкиров и адвокатов. Поэтому наступила реакция против господства либеральной плутократии — "учение экономического равенства, учение вначале мечтательное и кроткое, а позднее взявшее в руки ружье, динамит и револьвер" (11).

Говоря о социализме, необходимо в противность часто провозглашаемой его христианскости, подчеркнуть отсутствие таковой: несмотря на риторику, заимствованную из традиционного ценностного багажа христианской Европы, социализм не является христианским движением. Это, казалось бы, естественный тезис. Но во все времена существования как европейского, так и русского социализма находились желающие поднять знамя "христианского социализма". Точно так же, как и либерализм, взяв идеалы христианства: братство во Христе, равенство перед Богом и т. д., социализм отбросил саму веру, а потому, как писал А. Тойнби, хотя "верующий коммунист — посвященная душа, и он может засвидетельствовать свою веру, доказывая ее весьма впечатляющими делами" (12), но все-таки эта вера — не христианская.

Обратимся к племенизму (13) (то есть к нацизму, фашизму и тому подобным псевдонациональным идеологиям). При этом, необходимо отметить, что рассматривая идеалы социализма и племенизма в одном ряду, мы не склонны отождествлять советский политический режим с режимом Третьего Рейха. Ибо дух мая 1945 года позволяет говорить о значимом (хотя и не продолжительном) возвращении русской нации к традиции.

Для Леонтьева, нация является совокупностью идеального и материального. Он представил нацию графически как площадь пересечения двух кругов: на одном написано "цивилизация" (т. е. совокупность религиозных, государственных и культурных отличий), а на другом — "племя" (т. е. совокупность физиологических и лингвистических отличий). Чем более гармонично выглядит пересечение кругов племени и цивилизованности, тем более плодотворна нация. С одной стороны, перетягивая жизнь в сторону более идеальную, мы усиливаем в нации культурный слой, хотя при этом не нужно забывать, что человеку нельзя полностью оторваться от своего тела — это уже было бы иллюзией в духе манихейства. С другой стороны, перетягивая жизнь в сторону "этно-природную, почти чисто-физиологическую", — мы содействуем разрушению нации, превращению людей в животных, всеобщей ассимиляции (14). Константин Николаевич писал: "Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь?.. И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное!.. Любить племя за племя — натяжка и ложь" (15).

Либеральное происхождение племенизма (так же, как и социализма) не вызывало сомнений у Леонтьева, который полагал, что племенизм одновременно есть реакция на либеральное уравнивание наций и логичное развитие принципа безграничной свободы, ибо национальное начало, взятое "вне религии, есть не что иное, как все те же идеи 1789 года, начала всеравенства и всесвободы, те же идеи, надевшие лишь маску мнимой национальности" (16). Как пишет Н. А. Нарочницкая, соглашаясь с мнением немецкого исследователя, "с тезисом Нольте, что явление фашизма возможно только в либеральном обществе, которое порождает крайности — коммунистические и фашистские, нельзя не согласиться" (17). Это мнение современного мыслителя согласуется с представлениями Константина Николаевича.

Необходимо без обиняков сказать: Леонтьев предвидел нацизм и фашизм за полвека до их появления. Тот факт, что сразу же после объединения Германии, национально-государственное дело там стало "чисто племенным" (18), высказывание Вильгельма II о том, что "необходимо поддерживать в солдатах религиозное чувство; но при этом обращать внимание не на различие догматов, а на нравственную сторону дела", было истолковано Леонтьевым как признак новых кровавых событий. Сначала происходит внутренний переворот сознания, и лишь потом следуют революции и захваты, а отделение морали от религии (характерное для этого высказывания императора) всегда было знаком приближающейся угрозы. "Куда это ведет? — размышлял Леонтьев, — ведь и Робеспьер заботился о Верховном Существе и о чистой этике" и "наши желябовы внимали голосу собственной совести" (19).

Итак, если придерживаться духа леонтьевского мировоззрения, то попытки либерально настроенных исследователей обвинить Леонтьева в социализме и племенизме превращаются в фарс: его обвиняют в исповедании тех взглядов, само появление которых на сцене истории произошло благодаря мировоззрению тех, кто обвиняет, — то есть, благодаря либерализму.

Таким образом, необходимо разделять традиционный патриотизм Леонтьева и племенизм в духе Третьего Рейха; разделять традиционное христианское понимание свободы и либеральное понимание свободы как вседозволенности; разделять традиционное иерархизированное представление о социальности и социалистическое "искушение хлебом" (см.: Мф. 4, 3—4). Именно от не различения всего того, что имело столь четкие границы в сознании Леонтьева, до сих пор происходит то "додумывание" мыслителя, о котором еще в 1910 г. писал Никольский.

Если же попытаться осмыслить, каковы общие черты всех трех названных идеологий, то можно заметить, что одной из них является прогрессизм как учение о бесконечном развитии мира и человека от первоначального примитивного состояния ко все более и более совершенному. В самом явлении развития, по Леонтьеву, заложена мысль о неравнозначности явления прогресса в зависимости от периода, в котором находится цивилизация, и априорная конечность любого прогресса. Понимание этих тезисов далеко от современного сознания. Мало того, явление прогресса по большей части сводится к качественному и количественному росту экономико-технических показателей, что является вопиющей профанацией этого явления.