79818 (Достоевский, петрашевцы и утопический социализм («Село Степанчиково и его обитатели»)), страница 2
Описание файла
Документ из архива "Достоевский, петрашевцы и утопический социализм («Село Степанчиково и его обитатели»)", который расположен в категории "". Всё это находится в предмете "литература" из , которые можно найти в файловом архиве . Не смотря на прямую связь этого архива с , его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе "остальное", в предмете "литература и русский язык" в общих файлах.
Онлайн просмотр документа "79818"
Текст 2 страницы из документа "79818"
Явно более к Петрашевскому и петрашевцам, чем к кому бы то ни было из прочих предположительных адресатов пародии, может относиться и следующий пассаж Ростанева: «Сочинение пишет! – говорил он, бывало, ходя на цыпочках еще за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. – Не знаю, что именно, – прибавлял он с гордым и таинственным видом, – но уж, верно, брат, такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой такая кувырколегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам говорил» (3, 15). О «производительных силах» Петрашевский писал в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н.Кирилловым», в статье «Организация производства или произведения»: «При настоящей организации общественной главными производительными силами, или началами во всяком произведении или производстве являются талант, капитал и работа». Петрашевский вполне сознавал и даже подчеркивал, что его представление о «производительных силах» идет вразрез с общепринятым. После рассмотрения всех этих трех «производительных сил» по отдельности он замечал: «Вот коренные, существенные и жизненные вопросы политической экономии, которые вовсе не западают в головы прежних экономистов, привыкших держаться своих экономических фактов, убитых несчастным формализмом и смешной генерализацией (см. эту статью в Приб. к Словарю) частного явления» [xxxiii]
«Некоторые поступки Фомы (обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве и разделении труда), – верно отметила А.В.Архипова, опираясь на М.Гуса, – связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы “мужик его деревни, идя за плугом”, читал бы “в то же время книгу о громовых отводах Франклина, или Вер “Георгики”, или химическое исследование почв» (3, 501). Кошкарев же, в свою очередь, представляет собой, как известно, пародию на социалистов. Однако беседы с крестьянами «об астрономии, электричестве и разделении труда», а, между прочим, также и «о министрах» (3, 15), возможно, связаны и с личными впечатлениями Достоевского от личности Петрашевского, который, по свидетельству К.Веселовского, «не довольствуясь приобретением себе адептов в среде интеллигентной», «пробовал проводить излюбленную им доктрину и в более простые души, полагая, по-видимому, что для восприятия его проповеди довольно иметь уши. Собрав однажды дворников домов своих и соседних, он прочитал им лекцию о фурьеризме и спросил: “поняли, ребята?”.
– Поняли, сударь, поняли, как не понять!
Довольный таким ответом, Петрашевский дал им по двугривенному на брата и пригласил придти еще в другой раз и привести с собою и других своих товарищей». [xxxiv] В подкрепление всего сказанного выше напомню, что в романе «Бесы» с Петрашевским соотнесен Петр Верховенский. «Придерживаться более типа Петрашевского», «Нечаев отчасти Петрашевский» (11, 106) – гласят авторские записи самого Достоевского к «Бесам». Наконец, призрак петрашевцев еще раз – причем снова в пародийном виде – мелькает в отзыве ультрарационального и одновременно наивного в своей доверчивости приобретателя Мизинчикова о неудачном похищении Обноскиным Татьяны Ивановны: «– Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! (3, 129; выделено мной – С.К.)
Помимо этих более или менее конкретных деталей, в характере Опискина есть еще немало черт, которые сближают его с Петрашевским и петрашевцами. Это такая же, как и у Петра Верховенского, склонность Петрашевского к эксцентрическим выходкам и позерство, не раз вызывавшие насмешки и отвращавшие от него, а также сама внутренняя парадоксальность его деятельности, поскольку, направленная на словах на освобождение человека, она, на деле была в значительной степени продиктована самолюбием и вела к его более полному закрепощению. Все эти черты Петрашевского не раз отмечал сам Достоевский: «Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун» (18, 191), [xxxv] «Меня всегда поражало много эксцентричности и странности в характере Петрашевского. Даже знакомство наше началось тем, что он с первого разу поразил мое любопытство своими странностями» (18, 118), «Петрашевский известен почти всему Петербургу своими странностями и эксцентричностями, а поэтому и вечера его известны хотя в людской молве было больше насмешки к вечерам Петрашевского, чем опасения» (18, 129-130). [xxxvi]
Побудительной причиной деятельности Петрашевского Достоевский полагал самолюбие: «У меня было давнее, старое убеждение, что Петрашевский заражен некоторого рода самолюбием. Из самолюбия он созывал к себе в пятницу, и из самолюбия же пятницы не надоедали ему» (18, 135). При этом он усматривал в Петрашевском и в других русских фурьеристах немало смешного: «вреда серьезного, по моему мнению, от системы Фурье быть не может, и если фурьерист нанесет кому вред, так разве только себе, в общем мнении у тех, в которых есть здравый смысл. Ибо самый высочайший комизм для меня – это ненужная никому деятельность. Деятельность фурьеристов была бы самая ненужная, след, самая комическая» (18, 134; курсив Достоевского – С.К.), «как ни изящна она, она все же утопия самая несбыточная. Но вред, производимый этой утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в ужас. Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, до такой степени непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе» » (18, 133; курсив Достоевского – С.К.).
Достоевский ясно видел и у сен-симонистов, и у фурьеристов начала деспотизма: «Он говорил, что жизнь в Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги». [xxxvii] Между тем, как известно, «Петрашевский со своим окружением менее критически подошел к фурьеризму. Выступая против мелочной регламентации быта и фантастической космогонии Фурье, петрашевцы многие утопические идеи его, в том числе и “казарменные”, воспринимали вполне сочувственно». [xxxviii] Герцен в эпилоге к своей известной книге «О развитии революционных идей в России» (1850) писал о западных и русских фурьеристах и в первую очередь об «обществе Петрашевского»: «Фаланстер – не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных. Замечено, что у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм – это русское самодержавие наоборот». [xxxix] В какой-то степени аналогичную диалектику деспотизма и рабства – не на общественно-политическом, а на социальном и бытовом уровне – Достоевский воплотил в «Селе Степанчикове».
Как известно, среди петрашевцев было немало поэтов демократического происхождения и романтической направленности: А.Н.Плещеев, А.П.Пальм, А.П.Баласогло, Д.Д.Ашхарумов, С.Ф. Дуров. [xl] Уже в 1840-е сложилась прочная традиция критики их за туманность и фразерство, подобная той, которую Салтыков-Щедрин в своей повести «Запутанное дело» продолжил в образе поэта Алексиса Звонского (в нем усматриваются некоторые черты А.Н.Плещеева). [xli] В юности писал стихи и сам Петрашевский. [xlii] При этом многие из петрашевцев пытались во второй половине 1840-х годов создать «фаланстеры», хотя бы в виде коммун на паях в совместно снимаемых квартирах. [xliii] Так, членом подобной «ассоциации» вместе с братьями Бекетовыми, Залюбецким и другими в 1846-1847 гг., как уже отмечено выше, был и Достоевский.
И все же в какой мере все выше сказанное позволяет говорить нам о том, что Опискин представляет собой пародию на Петрашевского и петрашевцев? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, обратим внимание на то, что черты, роднящие Опискина с Петрашевским и петрашевцами, одновременно сближают его, например, с Белинским и отчасти с самим Достоевским. Как хорошо показал Л.П.Гроссман, перенесенные гонения, слабая литературная одаренность, необъятное самолюбие, нетерпение и раздражительность – то есть практически те же, черты, которые сближают Опискина с Петрашевским и петрашевцами – являются общими для героя Достоевского и Белинского (вновь к этому добавляются некоторые конкретные вещи, вплоть до буквального совпадения в отзывах). [xliv] Демократическое происхождение Опискина определенно сближает его с Белинским, а не с Петрашевским. [xlv]
Совершенно аналогичные приведенным выше упрекам в адрес Петрашевского Достоевский высказывал и в адрес Белинского: «Письмо Белинского написано слишком странно, чтоб возбудить к себе сочувствие. Ругательства отвращают сердце, а не привлекают его; а все письмо начинено ими и желчью написано. Наконец, вся статья образец бездоказательности – недостаток, от которого Белинский никогда не мог избавиться в своих критических статьях болезнь, сведшая его в могилу, сломила в нем даже и человека. Она ожесточила, очерствила его душу и залила желчью его сердце. Воображение его, расстроенное, напряженное, увеличивало все в колоссальных размерах и показывало ему такие вещи, которые один он и способен был видеть. В нем явились вдруг такие недостатки и пороки, которых и следа не было в здоровом состоянии. Между прочим явилось самолюбие, крайне раздражительное и обидчивое» (18, 126-127). А если вспомнить, например, позднейший упрек Достоевского Гоголю в том, что он врал и паясничал, «да еще в своем завещании» (16, 330), то мы увидим, что и из Гоголя для создания образа Опискина берутся примерно те же черты, что и из Петрашевского и Белинского. [xlvi] Учитывая же то обстоятельство, что, например, гражданская казнь петрашевцев была таким спектаклем, до которого далеко было и Петрашевскому, и Гоголю, у Достоевского было более чем достаточно оснований полагать фарсовую театральность едва ли не стилем эпохи. [xlvii]
В связи с этим возникает более общий вопрос: не представляет ли «Село Степанчиково» в каком-то смысле пародию на Петрашевского и на общество петрашевцев, а, возможно, также и на Белинского, написанную отчасти по лекалам второго тома «Мертвых душ»? [xlviii] С той лишь разницей, что второй том «Мертвых душ» местами представляет собой явную на них пародию, [xlix] а в «Селе Степанчикове» элементы такой пародийности глубоко скрыты. Совершенно очевидно, что после каторги и ссылки писателю было неудобно вернуться в литературу с произведением, которое слишком бы смахивало на декларацию отступничества от прежних взглядов, хотя это отступничество по многим, хотя и не по всем, пунктам было у писателя совершенно искренним.
Однако во втором томе «Мертвых душ» есть также и элементы криптопародийности по отношению к Белинскому – в частности, в приведенном выше гоголевском образе «огорченных людей». И у Гоголя, и у Достоевского образ «огорченных людей» это в какой-то степени реминисценция из переписки Белинского с Гоголем, за чтение которой в обществе петрашевцев Достоевский, как известно, и был главным образом осужден. [l] В своем первом письме к Белинскому (от 8 (20) июня 1847 г.) Гоголь называет его статью о «Выбранных местах…» «голосом человека, на меня рассердившегося», далее варьирует этот оборот: «глазами рассерженного человека», затем упоминает о логике, которая «может присутствовать в голове только раздраженного человека». Он также пишет: «Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные – все огорчились». [li] И, между прочим, именно с фразы: «Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги» – начинается письмо Белинского к Гоголю. [lii]
Белинский в этом письме иногда впадает в чрезмерную напыщенность и договаривается до забавных вещей: «И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, – является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь (курсив мой – С.К.), и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки…». [liii] Гоголь не мог отказать себе в удовольствии вложить это выражение «неистового Виссариона» в уста Чичикова: «Я также, если позволите заметить, – сказал он, – не могу понять, как при такой наружности, какова ваша, скучать. Конечно, если недостача денег или враги, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь...». [liv] Более того, ту же самую формулу мы находим и в характеристике «бабы и дурака» приказчика Тентетникова: «И стал он (Тентетников – С.К.) хозяйничать и распоряжаться не на шутку. На месте увидел тотчас, что приказчик был баба и дурак, со всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а, в прибавленье ко всему, подозревал мужиков в покушеньи на жизнь свою». [lv] Таким образом, Достоевский в «Селе Степанчикове» действительно в какой-то степени развивал криптопародийность, отчасти реализованную Гоголем во втором томе «Мертвых душ».