54993 (Тишайший. Строптивый патриарх), страница 2

Накануне суда

Дело запутывалось. В 1660 году собравшийся Собор осудил и низложил Никона. Однако тот отказался признать законность (каноничность) подобного решения и потребовал суда равных - вселенских патриархов. Но собрать несколько восточных патриархов в Москве, пускай и падких на царские щедроты, было трудно. Однако иного выхода для царя не было. Никон тоже вступил в переписку с патриархами, но сделал это очень неловко. Особенно повредило ему письмо 1665 года Константинопольскому патриарху Дионисию, в котором он представил свое положение в самом мрачном свете: всюду "злобство, вражда и ложь". Столь же печально, по словам Никона, и положение церкви, стесненной царской властью. Но письмо перехватили. Нетрудно догадаться, насколько возмутился царь написанным: для него все в письме было страшной клеветой, порочащей его перед православным миром.

Оказавшись в опале, патриарх поневоле взялся за перо. Протопопа Аввакума из него не вышло: не та мера таланта, не та и тема. Особенно пространным оказалось сочинение - ответ на вопросы-обвинения боярина Стрешнева и на рассуждения грека Паисия Лигарида.

Паисий Лигарид - человек, безусловно, умный и образованный (он окончил греческий коллегиум святого Афанасия в Риме, созданный специально для соединения греческой и римской церквей), но отличался полной беспринципностью. Это качество плюс обширные богословские познания делали его тогда незаменимым. Лигарид мог, кажется, доказать все что угодно, лишь бы польстить сильному. А сильный (это Паисий смекнул с первого шага на московской земле) сидел в Кремле, а не в Ново-Иерусалимском монастыре.

Паисий обворожил царя своей ученостью и обходительностью и был привлечен к делу Никона. Позднее, когда выявились многие щекотливые обстоятельства жизни Паисия, Алексей Михайлович оказался в двусмысленном положении. Обнаружилось даже, что за одно из пропапских сочинений восточные патриархи предали Паисия анафеме. Но царь был уже слишком тесно связан с ним делом Никона. Осудить Лигарида значило бы дать повод к торжеству опального патриарха. Потому, когда Паисий принялся оправдываться, царь должен был поверить. Репутация ученого грека стояла в Москве чрезвычайно высоко, возможно, поэтому ему поручили "отшлифовать" обвинения против Никона, придав им богословскую монументальность.

Это уже было серьезно. Никона принудили держать ответ. Главная тема его возражений хорошо известна: "священство выше царства". Патриарх развернул теперь эту тему многопланово: священство "честнее" царства, священство "преболе" царства, священство приемлет "начальство" не от царей, царей же "на царство помазует" священство.

Утверждение Никона не было новацией, и в учениях отцов церкви говорилось о превосходстве священства. Но только - в духовном отношении, поскольку небесные блага, даруемые через церковь, не могут быть равнозначны благам земным, получаемым и охраняемым государством. Во исполнение идеи "симфонии властей" объявлялись неприкосновенными все установленные властью Вселенских соборов святые каноны. На них, стоящих неизмеримо выше гражданских законов, смотрели как на что-то неизменное, чему должны были подчиняться все. Более того, последние должны находиться в согласии с первыми.

Именно поэтому Никон чувствовал себя вправе отвергать многие статьи Соборного уложения. Особенно его возмущало вмешательство светской власти в церковный суд. В своем сочинении "Разорение" он вспоминает о заклятии, прозвучавшем в Уставе святого Владимира и грозившем нарушителю отречением: "...Лишается он имени христианина, и все такие да будут прокляты св. отцами". Напоминание недвусмысленное, оно адресовано самому царю Алексею.

Обвиняя и осуждая, Никон мечтал о возвращении. Однако делал это по-своему. Иногда хитрил, изъявляя согласие пойти на уступки, но, словно вспомнив внезапно о своем высоком предназначении, упрямился и все рушил. Воистину, он был слишком резок и самобытен, чтобы стать "ласкательным". Царь ждал никоновского покаяния, за которым могли последовать встречные шаги (правда, Никон предпочитал иную схему: возвращение без покаяния). По этому сценарию предпринята одна из попыток примирения. Патриарший боярин Зюзин уверил Никона, что Алексей Михайлович давно сожалеет о своем проступке. Надо лишь сделать первый шаг, объявиться в Москве. И Никон решился. В ночь на 18 декабря 1664 года он неожиданно прибыл в Москву. Его появление в Успенском соборе вызвало страшный переполох. Он же повел себя бесспорным владыкой, взял оставленный им шесть лет назад патриарший посох, призвал к благословению духовенство. Те помялись и... пошли к руке.

Между тем известие о приезде патриарха достигло царских палат, вызвав не смятение, а возмущение. Собрались ближние люди, бояре объявили Никону царскую волю: он должен возвратиться в монастырь. Не помог и последний аргумент Никона, заранее приготовленное письмо с описанием очередного патриаршего видения: явившийся ангел передал ему божественное повеление вернуться на архипастырский престол. Однако давно прошли времена, когда к видениям Никона относились с пиететом. Видение Никона истолковали тут же с издевательством: то его смущал ангел "черна", а не "светла", то есть посланник сатаны.

Московская неудача подкосила Никона. Утратив надежду на возвращение, он уже готов отречься от сана и взамен лишь просит сохранить за ним Ново-Иерусалимский монастырь, то есть то, что ему было некогда обещано. Но поздно. В Москву уже ехали патриархи для суда над ним.

Суд

Посланный на Восток иеродиакон Мелентий наконец нашел судей. В Египте он уговорил отправиться в Москву Александрийского патриарха Паисия, а в Грузии - собиравшего милостыни Антиохийского патриарха Макария. Правда, Мелентий, согласно наказу, не осмелился прямо говорить патриархам, для чего их столь настойчиво зазывают в Москву. Опасались, что известное грекофильство Никона может остудить намерения Макария и Паисия. Однако в Москве напрасно беспокоились. Приглашенные архиереи были из сговорчивых. Взялись за осуждение Никона вполне сознательно, побуждаемые надеждами на особую царскую благодарность. И не ошиблись. Их услуги обошлись казне чуть ли не в 200 тысяч рублей каждому - сумма для того времени огромная.

2 ноября 1666 года патриархи появились в Москве. Пять дней спустя в Столовой избе в присутствии духовенства и думных людей царь объявил о проступках Никона. Для ознакомления с делом требовалось время, тем более, что приходилось переводить с русского на греческий. И здесь необычайный вес приобретала фигура главного переводчика. Естественно, им мог быть только Паисий Лигарид. Умный Паисий обрушил на Никона град обвинений, в том числе несправедливых и вымышленных, и достиг своего. Патриархи готовы были соборно спросить с Никона отчета за его вины. Разбирательство еще не началось, а Никона фактически уже осудили.

Самого Никона привезли в Москву в ночь на первое декабря 1666 года. Ночное время выбрали неслучайно. Обратившись в гонимого, патриарх стал страдальцем и скоро снискал сочувствие - прямое следствие природного недоверия народа ко всякой власти, которая в сознании масс всегда преследует невинного.

На мосту перед Троицкими воротами сани остановили и обыскали. Все лишнее (а лишним посчитали даже захваченную снедь) отобрали. Поместили Никона на Архангельском подворье, близ Никольских ворот. Вокруг выставили многочисленную стражу, Никольские ворота затворили. Мало того, на всякий случай разобрали деревянный мост через ров перед воротами. Но надо знать Никона, которому чем хуже, тем лучше. В обстановке вражды, мелочного мщения и повсеместного отступничества он ощущал себя христианским мучеником.

Собор, призванный осудить владыку, открылся в декабре в царской Столовой палате. Самого Никона повезли туда с подворья на простых санях. У Успенского собора он велел остановиться: хотел выйти, помолиться. Но едва сделал несколько шагов, как двери собора перед ним затворились. Боялись непредсказуемой выходки Никона. Что пережил в этот момент опальный, не знает никто. Никон снова сел в сани (пешком не пошел, не по чину, хотя и близко было). Подъехав к месту, велел поставить свои простые сани рядом с богато изукрашенными уже прибывших патриархов: он берег высоту своего сана и ни в чем не желал уступить.

Итак, Никон шел в Столовую палату. И тут выяснилось, что устроители суда, стремившиеся все предусмотреть, не предусмотрели важнейшего - как встречать осуждаемого? Пока спорили, двери затворили и Никона не пускали. Решили встретить, не вставая. Но Никон шествовал по Кремлю с выносным крестом. (Эту манеру он перенял у католиков - там перед папой, кардиналами и нунциями несут большой крест, что, кстати, было истолковано как склонность Никона к "папизму" и поставлено ему в вину.) И крест внесли первым. Можно лишь догадываться, какая вышла сцена: крест, Никон, судьи и... пауза. Царь поднялся навстречу кресту, а получилось - Никону.

Вольно или невольно, но начало осталось за судимым, которого встретили как патриарха. Поэтому судьи поспешили указать Никону его место и предложили сесть не вровень с греками-патриархами, а ниже. Никон ответил с достоинством: "Места, где бы мне сесть, я здесь не вижу, а с собой не принес. Я пришел узнать, для чего меня звали". И остался стоять. Он простоял все заседание - десять часов!

Первым и главным обвинителем выступил царь. Явно чувствовалось стремление царя скорее освободиться от непомерной тяжести затянувшегося дела. Для него столкновение с Никоном - переживания глубоко личные, разрыв с некогда близким и почитаемым человеком. Извечная трагедия обманутого доверия: он его поднял, приблизил, возвысил в надежде обрести опору. И не обрел.

Царь говорил о самовольном оставлении патриаршества Никоном, когда тот, "никем не гоним", отрекся от своего сана. Главный обвинитель напомнил Никону известные слова о вечном оставлении кафедры и об анафеме. И действительно, в защите Никона сей момент был одним из самых уязвимых. В сердцах он и в самом деле говорил об анафеме, но затем отрекся и стоял на том недвижимо. Теперь кроме одного упрямства прибавил аргумент практический: уходя, он забрал с собой архиерейскую мантию, следовательно, об оставлении патриаршества не помышлял: "То де на меня затеяли"!

Далее Алексей Михайлович заговорил о вещах, особенно его обидевших. Он упомянул о попытках Никона связаться письмами с восточными патриархами, в которых на царя были возведены "многия безчестья и укоризны". Патриархи про то задали вопрос Никону, но тот парировал: "Что-де в грамотках писано, то и писано, а стоял-де за церковные догматы". В грамотах восточным патриархам Никон намекал на неправедный и беспричинный гнев государя на него и требование оставить престол. И все же он признал, что гонений на него не было и от государя никто не приходил с требованием оставить патриаршество. Гнев же у Никона был: обидели его человека, а удовлетворения ему не дали. Окольничий Богдан Хитрово тут же объявил, что ударил человека патриарха не узнавши, за проступок просил у патриарха прощения и тот его простил.

И вновь собор единодушен в том, что Никон ушел с патриаршества не от обиды, а по собственному соизволению, беспричинно - "с сердца". Формула эта звучит достаточно неопределенно, но зато какое точное попадание! Патриарх и в самом деле многое делал "с сердца" и уже потом - "с ума"…

Не в натуре опального патриарха было оправдываться, хотя, возможно, переступая порог палаты, он и хотел этого. Но слишком тяжелы предъявленные ему вины, слишком обидны уколы и неизменен бурный темперамент: патриарх не выдержал и сам перешел в наступление. Он объявил, что ныне на Москве, вопреки святым правилам, всякий церковный чин ставится по царскому указу, по указу же собираются соборы, судят и осуждают духовных. Царь отклонил обвинение: то, что делалось, всегда делалось в период межпатриаршества.

Патриархи признали Никона повинным в своевольном и беспричинном уходе с кафедры. Затем стали читать специально подобранные правила, дающие канонические основания для осуждения патриарха. Когда дошли до правила: "Кто покинет престол волею без навета и тому впредь не быть на престоле", - Никон взорвался и обрушился на своих судей: правила эти не апостольские, не вселенских и поместных соборов, оттого он их и не признает.

Не согласившись с правилами, на которых строился суд, Никон, по сути, прибегнул к аргументации своих противников по церковной реформе, давно сомневавшихся в благочестии греков. Но было ли травимому, разгневанному Никону до строгой логики? Оказавшись перед сонмом греческих иерархов-судей, людей в вере далеко некрепких и непостоянных, Никон был глубоко уязвлен. Кто судим и кто судьи?! Но не он ли в свое время сам привечал и возвышал греков?

Едва ли не единственным средством защиты на суде для Никона стала ирония. Ею он владел мастерски. Досталось от него всем: и тем, кто раскрывал рот, и тем, ктo довольно помалкивал. Московские бояре - великие ненавистники строптивого владыки - на суде молчали. Никон это красноречивое молчание приметил: "Благочестивый государь, - обратился он к царю, - девять лет они готовились к этому дню, а теперь и рта не могут открыть. Прикажи уж им лучше бросать в меня камни, это они скорее могут делать".

Низложение

Разбирательство завершилось. Патриархи обратились к епископам с вопросом о наказании Никона. "Пусть он будет низвергнут самым полным образом, ибо он виновен во многих винах", - потребовали те. Патриархи без возражений присоединились к мнению епископов.

12 декабря в патриаршей Крестовой палате участники собора подписали постановление о низложении Никона. Он принял приговор с достоинством. Или точнее - не принял и не согласился с ним, изначально отказывая такому суду в праве судить себя. Макарию и Паисию же бросил фразу, свидетельствующую о том, что ему до донышка понятен смысл устроенного представления: вы не осмеливались бы так говорить, не разреши вам такое царь. С этим спорить не приходилось, и патриархи предпочли благоразумно промолчать.

Затем последовала церемония низложения Никона. Она происходила в надвратной церкви Благовещения Чудова монастыря. Царь отсутствовал, прислав вместо себя бояр. Из русских епископов попытался уклониться от церемонии, сказавшись больным, Симеон Вологодский. Но даже такое нарушение единодушия не захотели допустить. Симеона принесли на носилках в церковь и положили в углу - "плакать". В присутствии членов собора перед Никоном прочитали соборное решение о его низложении: "А изе же кто от ныне дерзнет именовати его патриархом, да будет повинен во епитимиях святых отец". Александрийский патриарх собственноручно снял с теперь уже бывшего архипастыря клобук и панагию.

Никон и здесь не смолчал. Если они творят справедливое дело, то почему тайно? Где государь и народ? Пойдемте в собор, где принимал сан, снимите его прилюдно, на глазах тех, при ком его возводили в патриаршее достоинство! Ему отвечали: там или здесь - все едино, "а что государя здесь нет, в том воля его царского величества".

Перед тем как разойтись, Макарий прочитал старцу Никону поучение: жить следует тихо и немятежно, патриархом не называться и не писаться. Никон ответил резко, с вызовом: знаю и сам как жить, а вы бы лучше с клобука жемчуг и панагию между собой разделили... За упрямство на суде Никону отомстили. Увозили его в заточение в Ферапонтовский монастырь наскоро и по-воровски, чуть не заморозив насмерть: бывшему патриарху не дали даже нагольного тулупца покрыться.

Никону не нужно было искать причин своего падения. Он все прекрасно понимал, правда, отлично от нашего отстраненного понимания, где мало эмоций и много логических заключений. Никон же - клубок нервов. Иногда кажется, что он даже хотел, жаждал этого. Настало время страдать! Горестная, драматическая фигура. А ведь он знал безошибочный отечественный рецепт существования во власти. "Отчего это приключилось с тобой?" - задавался он вопросом и сам же находил на него "правильные" ответы: "Что бы ни приключилось - не говори правды, не теряй дружбы. Если бы ты вечерял с ними за роскошными трапезами, то этого не случилось с тобой".

Кто скажет, что это не так?!

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.nkj.ru/