73176 (Наполеон Бонапарт как кумир многих поколений), страница 4

Да, слова и поступки Наполеона, свидетелем которых становится десятилетний мальчик, основаны, как и у Толстого, на подлинных исторических документах (генерал Иволгин, надо отдать ему должное, начитан в предмете). Это придает рассказу генерала особую пикантность. Наполеон "Идиота" вписан в трагические декорации 1812 г. Но если у Толстого герой дан через всеобъемлющее авторское созерцание, Достоевский рассматривает его глазами ребенка, правда слегка затуманенными поздней генеральской слезой.

В тексте "Идиота" встречаются реминисценции другого рода. Так, генерал Иволгин говорит князю Мышкину: "Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве кормили хлебом французские солдаты". Упоминание не названного здесь по имени, но, конечно, легко узнаваемого Герцена придает этой литературной игре еще большую остроту.

Порою кажется, что Наполеон Достоевского - тончайшая пародия на Наполеона "Войны и мира": попытка не столь безобидная, если вспомнить, кто именно в "Идиоте" подвизался в качестве воспоминателя.

Но здесь начинаются различия. Они чрезвычайно важны.

Для Толстого все движение исторической жизни подчинено некой мировой предопределенности. История совершилась именно так - и она не могла совершиться иначе. Достоевского подобное предположение не устраивает ни в коей мере. В "Дневнике писателя" он "просчитывает" различные политические комбинации и прикидывает возможные варианты. Он говорит, что счастье состояло в том, что мы одолели Наполеона в союзе с Австрией и Пруссией. "Если б мы тогда одни победили, то Европа чуть только оправилась после Наполеона, бросилась бы опять на нас". (Любопытное наблюдение, особенно если распространить его на ситуацию второй мировой войны - разумеется, с заменой упомянутых стран "новыми" союзниками) Для автора "Дневника" история многовариантна. Так, подробно обсуждается, что произошло бы, если бы Россия, изгнав наполеоновские полчища из своих пределов, не двинулась дальше. Предполагается, то в этом случае Россия мирно отдала бы Запад недавнему врагу, а сама прочно бы утвердилась на Востоке (своеобразный альянс уважающих друг друга сверхдержав). Для Толстого подобная постановка вопроса просто немыслима.

Немыслим для Толстого и тот образ завоевателя Москвы, который представлен в "Идиоте".

В Наполеоне "Идиота" - все черты "русского" Наполеона (героя не только Пушкина и Лермонтова, но и народной песни "Кипел, горел пожар московский... ").

Конечно, можно приписать этот взгляд целиком генералу Иволгину. Но интересно, что князь Мышкин, пытаясь уточнить частности и внутренне стыдясь генеральской лжи, нимало не оспаривает саму его концепцию Наполеона (напротив, он, кажется, даже ее разделяет!) - концепцию, характерную для "массового" сознания.

И в полном соответствии с этой романтической установкой маленький Иволгин советует императору "в минуту жизни трудную" написать письмо не законной супруге (вспомним цветаевскую неприязнь к Марии Луизе, "Fraiche comme une rose" (свежей как роза) и дуре"!), а к экс-императрице Жозефине, воззвать к "третьему" (после самого Иволгина и маленького римского короля) любящему Наполеона сердцу.

Да, будущий генерал - один из этих трех. "Le petit boyard" (маленький боярин) существует в сознании императора рядом с "le roi de Rome" (римским королем): симпатии к русскому камер-пажу поддерживаются тоской по оставленному во "Франции милой" Орленку.

Если в "Войне и мире" (сцена накануне Бородинского боя) портрет играющего земным шаром наследника служит Наполеону лишь поводом для демонстрации своих. родительских чувств, то в рассказе Иволгина отцовская любовь искренна и сокровенна. Конечно, если не предполагать, что Наполеон способен лицемерить даже перед десятилетним ребенком.

И тут мы с удивлением убеждаемся: Наполеон Достоевского наивен и прост! Его поведение не есть преднамеренное актерство (как у Наполеона Толстого). Это естественная театральность, характерная для цельных, рефлексирующих и вместе с тем игровых натур.

Наполеон Толстого - человек самоупоенный.

Наполеон Достоевского - человек страдающий.

Ибо в самих глубинах "романного" смеха вдруг возникает глухая и щемящая нота.

В одной из рукописных редакций "Подростка" сказано: "В НЕМ, хищном типе" страстная и неутомимая потребность наслаждения жизнию, живой жизнию, но в широкости ее. Он не желал бы захватить слишком видный жребий (Наполеона, например)". Этот жребий отпугивает Подростка. Его страшит мера личной расплаты: "Слишком много на тебя смотрят, слишком много надо кривляться, сочинять себя и позировать (можно подумать, что герой только что прочитал "Войну и мир"! - И. В). Вкусы разные, и я люблю больше свободу. Особенно люблю тайну".

Наполеон - это несвобода, это сверхличная власть порабощающая своего носителя. Это авторитет, но без чуда и тайны. Подросток говорит, что он предпочел бы "жребий Унгерн-Штернберга" - романтического разбойника, обитавшего на одном из островов Балтийского моря и заманивавшего мореплавателей на скалы, на верную погибель - иными словами, он предпочел бы анонимное и таинственное могущество. Не устроила ли бы его также участь великого инквизитора? Власть, если носитель ее - существо нравственное, сопряжена с несвободой и чревата страданием.

В 1812 г. Подростка еще не было на свете. Можно, однако, предположить, что в его генетической памяти отложился наполеоновский опыт маленького камер-пажа.

С особой значительностью генерал сообщает князю Мышкину, что, служа у Наполеона, он оказался "свидетелем ночных слез и стонов великого человека". Рассказчик безмерно горд, что был, так сказать, допущен в императорскую опочивальню: "... этого уж никто не видел, кроме меня!" Он, очевидно, забыл, что туда уже проник взор автора "Войны и мира": правда, пред этим взором открылась совсем иная картина...

Невозможно представить толстовского Наполеона плачущим - к примеру, в той самой спальне, где "камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора". Толстовский Наполеон не удостоен страдания. И именно такой бесстрастный Наполеон захватывает воображение Андрея Болконского. Равно как и Родиона Раскольникова.

В воззрениях Достоевского Наполеон мыслился как западный феномен; России он чужд, противопоказан. Наполеон насилием переделывал внешний мир - Достоевский этот путь решительно отвергает, он ратует за изменение человека изнутри, в духе любви и смирения. Наполеон олицетворяет великого человека, возвысившегося над судьбой и ставшего судьбой для людей и народов. А.П. Суслова, чьи любовные отношения с Достоевским складывались тягостно и мучительно, вспоминала эпизод совместной поездки в Италию в сентябре 1863 г.: Когда мы обедали, он, смотря на девочку, которая брала уроки, сказал: "Ну вот, представь себе, такая девочка с стариком, вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: "Истребить весь город". Всегда так было на свете". Да ведь это какая-то жестокая бесчеловечная сила, злой рок!

Разрушительная сила Наполеона во многом от связи его, от ассоциации его с бурей Французской революции и торжеством буржуа. Наиболее полно эти воззрения Достоевского отразились в "Дневнике писателя" за 1877 г.: "Немыслимость продолжения старого порядка дел была явною в Европе истиною, для передовых умов ее, накануне первой европейской революции, начавшейся в конце прошлого столетия с Франции. Между тем кто в целом мире, даже накануне созвания Генеральных Штатов, мог бы предвидеть и предсказать ту форму, в которую воплотится это дело почти на другой же день, как началось оно... А уже когда воплотилось оно, кто мог, например, предсказать Наполеона, в сущности бывшего как бы предназначенным завершителем первого исторического фазиса того же самого дела, которое началось в 1789 году?"

Наполеон воспринимается и трактуется как важная закономерная часть смены старого порядка буржуазным, как порождение, выражение и завершение Французской революции. Впоследствии эту мысль четко сформулировал приверженец и толкователь идей писателя В. Розанов: "Революция, безликая, неясная, массовая до Наполеона, в нем получила себе сосредоточение и лицо, уста говорящие и руку действующую, которые высказали ее смысл миру, очень резко разошедшийся с тем, какой предполагали в ней мечтатели от Руссо до Кондорсэ".

Известно, что Достоевский размышлял над событиями Французской революции. Явно осуждал смуту, террор, сочувствовал Людовику XVI, Марии Антуанетте. И вот Наполеон - "уста говорящие и рука действующая" революции. Кстати, и сам Бонапарт, будучи консулом, говорил: "Я - французская революция". Но ведь не только так, не совсем так. Характерно замечание одного из героев романа "Подросток", афериста Стебелькова: "Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция - это первый человек, а Наполеон - второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек". В рассуждениях Стебелькова проглядывает понимание писателем того, что Наполеон Бонапарт не просто завершил революцию, но и присвоил ее результаты, повернул дело в своих собственных интересах.

Достоевский настаивает, что Наполеон не случаен. "Мало того, во время Наполеона I, может быть, всякому в Европе казалось, что появление его есть решительная и совершенно внешняя случайность, нимало не связанная с тем самым мировым законом, по которому предназначено было измениться с конца прошлого столетия, всему прежнему лику мира сего..." Автор "Дневника писателя" решительно отвергает подобные поверхностные представления. Наполеон для него - органический закономерный персонаж борьбы и торжества третьего сословия во Франции и за ее пределами.

Высмеивая близорукий взгляд на случайность Наполеона, Достоевский писал: "Ибо что такое, скажите, были эти события конца прошлого века в глазах дипломатов - как не случайности? Были и есть. А Наполеон, например, - так уж архислучайность, и, не явись Наполеон: умри он там, в Корсике, трех лет от роду от скарлатины и третье сословие человечества, буржуазия, не потекло бы с новым своим знаменем в руках изменять лик всей Европы (что продолжается и до сих пор), а так бы и осталось сидеть там у себя в Париже, да, пожалуй, и замерло бы в самом начале!" Нет, не осталось бы сидеть в Париже не замерло бы, обязательно потекло бы изменять лик всей Европы! Но и Наполеон не умер от скарлатины, стал вождем и символом этого великого похода.

Победное шествие третьего сословия по Европе, по мнению Достоевского, имело ужасающие губительные последствия: были расшатаны традиционные устои нации и государства, наметилось роковое противостояние буржуазии и пролетариата, восторжествовала буржуазная цивилизация. Ну а буржуазную цивилизацию писатель на дух не принимал. Не принимал абсолютно, отвергал решительно, обличал страстно и пристрастно. Он считал ее проявлением и парламентаризм, и либерализм, и социализм - и все это ненужно, ложно, вредно; извращение в истории человечества. Буржуазный Запад для него - отказ от идеалов нравственности и гуманности, засилье бездуховного материалистического начала, торжество эгоизма, разобщенности, насилия. "Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым образом, точно шампанское. Вот вам все наше девятнацатое столетие... Вот вам Наполеон - и великий, и нынешний" - эти слова героя "Записок из подполья" мог бы произнести и сам автор.

Гибельному пути Запада писатель противопоставлял жизнеспособный путь православной России. "Наша цивилизация и европейская. Не хотим европейской. Все различие: Вера, Будущее..." - упрямо утверждал Достоевский. Он истово верил в традиционно-монархические устои России, во всемирно-историческую миссию православия и русского народа. Россия для него выше западной цивилизации духовно, нравственно.

А если все же "наполеоновскую идею" да на русскую почву? Такая вот искусственная пересадка в основе истории преступления и наказания Родиона Романовича Раскольникова.

Не случайная эта история: что-то такое носилось в воздухе. "Ну полноте, кто же у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?" - говорит сообразительный следователь Порфирий Петрович. Да и как может быть иначе? Самоотверженная Соня Мармеладова вынуждена идти на панель, несчастная Катерина Ивановна умирает от чахотки, гордая Авдотья Романовна соглашается на унизительный брак с Лужиным, а наглый Лужин процветает, развратник Свидригайлов собирается жениться на чистой шестнадцатилетней девочке - все это мерзко, гадко, несправедливо. При шаткости понятий и воззрений, при гордости и нетерпении, как не обратиться к примеру Наполеона - великого человека, властелина, изменившего облик мира. Вот и Родион Раскольников размышляет о Наполеоне, хочет что-то изменить, на что-то решиться. Он и решился - топором... старуху процентщицу Алену Ивановну, а заодно и ее сводную сестру Лизавету.

Впоследствии Раскольников исповедуется Соне: "Штука в том: я задал себе один раз такой вопрос: что если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?"

Долго промучившись, он пришел к однозначному выводу: Наполеон и задумываться бы не стал. Наполеон для Раскольникова - Мефистофель, демон-искуситель; он символ нарушения всех божьих и человеческих законов, он воплощает право проливать кровь, распоряжаться жизнями...

А ведь "передергивает" Родион Романович в рассуждениях, ибо Наполеон потому и Наполеон, что у него Тулон, Египет и переход через Монблан, а не убийство "старушонки легистраторши". Пролитая кровь вроде бы и уравнивает, да смысл, масштаб и значение происшедшего - все розно. При этом в рассуждениях Раскольникова Наполеон как волшебный камень, отбрасывающий благородный отблеск даже и на убийство старухи процентщицы. По замыслу Достоевского все наоборот: убийство старухи процентщицы и Лизаветы покрывает мрачной тенью самого Наполеона, доказывает неправедность любого пролития крови. В набросках к роману есть спор у Разумихина: "А кровь? А Наполеона кровь удерживала? То не преступление. Почему нет... Почему истратить 100 000 при Маренго не то, что истратить старуху". Все преступление, считает Достоевский, а Наполеон - злодей, пусть и великий злодей.