Bryulov (Жизнь и творчество Карла Павловича Брюллова), страница 2

Та же наблюдательность и внимание к натуре приводят худож­ника к определенным и очень знаменательным для развития его творчества обобщениям, к раскрытию образа человека. Всегда увлекавшийся театром и обладавший, по свидетельствам современников, незаурядным актерским дарованием, Брюллов в пер­вые годы своего пенсионерства участвует в любительской поста­новке «Недоросля» Д. И. Фонвизина, играет характерные роли Простакова и Вральмана, пишет декорации. Его эскиз, как вспо­минает Гагарин, «представлял маленькую деревенскую гостиную, верно характеризующую помещичий быт времен императрицы Екатерины: портрет императрицы, портреты хозяина и хозяйки дома, писанные с натуры, по моде и стилю того времени, карти­на, изображающая фрукты, с разрезанным пополам арбузом и вареным омаром, стенные часы с маятником, ширма и ратуше другие характерные аксессуары. В глубине сцены через откры­тые окна и дверь представляется вид настоящего русского двора, с обязательной голубятней и свиным сараем, которым по спра­ведливости так гордится Тарас Скотинин. Подобной декорации никогда даже не увидишь в настоящем театре. Это была скорее жанровая картина — тонкая, гармоническая, полная, полусвета и оттенков, и юмористическая в то же время, как повесть Гоголя» ³.

В отличие от своего учителя, Андрея Иванова, Брюллов мог уже и в такой форме воплощать свои мысли о действительности, но в то же время представление о большом полотне — картине в соб­ственном смысле этого слова связывалось для него с «всеобщей», общезначимой идеей, требовавшей для своего претворения «чрез­вычайных» коллизий и ситуаций.

5. Педагогический метод К. Брюллова.

Брюлловская педагогика отличалась необычайной гибкостью. Учитель давал лишь общие установки, у него не было традицион­ного подхода к ученикам или традиционных заданий. Высказы­вания многочисленных брюлловских питомцев о методах его за­нятий кажутся очень противоречивыми. Если все они говорят о том, какое большое место занимали в преподавании Брюллова беседы об искусстве, то в отношении собственно живописной тех­ники резко расходятся. Одни утверждают, что Брюллов считал главным объяснять метод работы, не пользуясь при этом каран­дашом и кистями, другие, наоборот, говорят о том, что Брюллов почти все показывал на собственном примере.

В действительности же речь идет о разных разделах обучения и, что не менее важ­но, о разных учениках. Некоторые молодые художники, и среди них Мокрицкий, по настоянию Брюллова постоянно наблюдали за работой мастера, от которого часто слышали, «что для меха­низма необходима большая наглядность и что в этом деле луч­шая наука для ученика - следить за кистью своего учителя» ⁴. В от­ношении других своих питомцев Брюллов не считал нужным де­лать на этом сколько-нибудь значительного акцента, поскольку по складу характера они могли извлечь для себя большую поль­зу из объяснений. Кроме того, в принципе, наглядный пример допускался только в ходе начального знакомства с основами мастерства, когда этот пример многое раскрывал перед молодым художником, не навязывая ему приема, тогда как при работе над картиной любой показ становился опасным, мешая форми­рованию собственного подхода к вопросам живописи.

В брюлловской педагогике все это тесно связывалось с проблемами твор­чества. Индивидуально подходя к каждому ученику, избегая едино­образия заданий и обязательной их последовательности, особен­но во внеклассных занятиях, не повторяясь в упражнениях, ко­торые он предлагал ученикам, Брюллов вместе с тем руководст­вовался очень четкой схемой обучения. Обучение делилось им на три самостоятельных и в известном смысле противопоставленных друг другу раздела. Первый, служивший в соответствии с тради­циями Академии фундаментом подготовки художника, заклю­чался в ознакомлении с технической стороной искусства, как бы его технологией. Этот раздел Брюллов считал целесообразным проходить в раннем возрасте. «Рисовать надобно уметь прежде, нежели быть художником, — говорил он, — потому что рисунок составляет основу искусства; механизм следует развивать от ран­них лет, чтобы художник, начав размышлять и чувствовать, пе­редал свои мысли верно, и без всякого затруднения; чтобы ка­рандаш бегал по воле мысли: мысль перевернется, и карандаш должен повернуться».

По идее Брюллова, изучение «механизма» рисунка и живописи во многом определяло ту свободу и полноту, с которыми художник мог себя в дальнейшем проявить в твор­честве, однако собственно творческие моменты в нем отсутство­вали.

Творческие задачи впервые ставились перед учащимся только на следующем этапе обучения, который включал в себя овладение рисунком, живописью, композицией, их правилами, иначе говоря, практически связывал технологическую сторону этих методов с задачей непосредственного изображения натуры. Заключительную и важнейшую по своему значению ступень под­готовки составляла работа над картиной, то есть собственно творчество художника. В этом разделе Брюллов предъявлял к педагогу особенно большие требования. Он считал задачей мас­тера помочь молодому художнику найти метод реализации в ис­кусстве своего видения, определить соответственно круг «своих» тем и пути их воплощения. Именно отсюда шла такая искренняя заинтересованность Брюллова работами других художников, бла­гожелательная и требовательная одновременно, когда главным представлялось выявление индивидуальности живописца или ри­совальщика. «Ни одно самое незначащее - произведение не было им оставлено на выставках без внимания, - вспоминает М. Меликов, — никогда он не пропускал отметить, что хорошо и прав­диво. Зато был неумолим, когда видел совершенную бездар­ность».

Формально построение брюлловского метода находило пря­мую аналогию в методе его учителей и потому казалось тради­ционным, однако это сходство носило чисто внешний характер. Различие заключалось в смысле и целенаправленности отдельных разделов обучения. Так, ремесленное, условно говоря, начало обучения не было простым приобретением технических навыков умения точно повторять любую линию, любой абрис, изображать каждый предмет и человека вообще с тем, чтобы в дальнейшем только корректировать по натуре отклонения от этого выработав­шегося эталона. Техника в представлении Брюллова была только и прежде всего техникой профессиональной, помогающей решать последующие задачи при работе с натуры и в самостоятельном творчестве. Тем самым ремесло окончательно отделялось от соб­ственно техники рисунка и живописи. Утомляющее подчас моло­дого художника обилие упражнений, подобно игре гамм, должно было иметь своей целью свободное овладение мастерством. «Уж некогда будет учиться, когда придет время создавать, — повторял Брюллов. — Не упускайте ни одного дня, не приучая руку к по­слушанию, делайте с карандашом то же, что делают настоящие артисты со смычком, с голосом — тогда только можно стать впол­не художником» ⁵.

Что же практически означала подобная установка? Брюллов очень редко давал рисовать копии и подходил к отбору оригина­лов с исключительной строгостью. Иногда он предлагал делать рисунки со своей живописи, иногда

"Стоящая девушка с посохом в руке". 1828 - 1829 гг.

со своих рисунков, и только в некоторых случаях оригиналами служили эстампы или гравю­ры. Перефразируя учителя, Мокрицкий писал, что манерность многих живописцев рождается «от долговременного пребывания с плохими оригиналами или раннего заимствования чужой мето­ды, то есть ученик при писании с натуры не руководится собст­венным зрением».

Однако эта считающаяся брюлловской точка зрения далеко не точно раскрывает взгляды педагога. Для Брюл­лова вопрос никогда не сводился к хорошим образцам, а к тому, чтобы в ходе копирования молодой художник не терял связи с натурой. Работы мастера и должны были сохранять у начинаю­щего рисовальщика это ощущение. Технические навыки не отры­вались от навыков работы с натуры, то есть навыков изображе­ния реального предмета, чему и служили приобретаемые приемы. То же самое можно сказать и об овладении законами рисун­ка, живописи и композиции в педагогическом методе Брюллова. Первое место здесь занимало не столько изучение собственно за­конов рисунка или живописи, что, естественно, имело большое значение, сколько сообщение ученику умения решать определен­ную изобразительную, или, точнее сказать, сюжетную задачу.

6. Наброски картины «Гибель Помпеи».

В конце 20-х годов XIX века художественная Европа была увлечена открытием Помпеи, маленького римского городка, став­шего в 79 году н. э. жертвой извержения Везувия. Почти мгно­венная гибель этого города под потоками раскаленной лавы со­хранила в неприкосновенности обстановку городской жизни — улицы, здания, вещи, даже людей — так, как их застигла катастрофа.

Брюллов приезжает в Помпеи, и некогда разыгравшаяся тра­гедия живо предстает перед его глазами. Здесь же, на полураз­рушенных улицах в прошлом шумного города, рождается замы­сел «Последнего дня Помпеи». Но говоря о «Последнем дне Пом­пеи» как о произведении, стяжавшем художнику самую громкую славу, чаще всего не анализируют при этом путей, которые при­вели к возникновению этой картины. Письмо, написанное Брюлловым сразу после посещения города, не позволяет предугадать будущей картины. Брюллов поражается, задумывается над уви­денным в Помпеях, но все это не настолько сильно, чтобы поме­шать тут же перейти к описанию последовавшего на другой день восхождения на Везувий. С другой стороны, характер подготов­ленности художника, стремление к решению общечеловеческой и отмеченной большим внутренним наполнением темы обусловили то, что едва ли не аналогичное посещению мертвого города впе­чатление производит на него постановка оперы современного итальянского композитора Д. Паччини «Последний день Пом­пеи», пользовавшаяся большим успехом у зрителей. И совершен­но справедливо один из учеников мастера замечает: «Брюллову нужна была только великая идея и большой холст, остальное приложилось само собой».

Обуреваемый жаждой большой исторической темы, в 1830, побывав на месте раскопок древнего города, Брюллов начинает работу над полотном "Последний день Помпеи". Результатом становится величественная "картина-катастрофа" (завершенная в 1833 и хранящаяся в Русском музее), которая иконографически примыкает к целому ряду родственных по духу произведений мастеров романтизма (Т. Жерико, У. Тернера и др.) — произведений, возникающих по мере того, как череда политических потрясений, вызванных начальным сейсмическим импульсом Великой французской революции, охватывает разные страны Европы. Трагический пафос картины усиливается бурной пластической экспрессией фигур и резкими светотеневыми контрастами. Брюллову удалось изобразить охваченную единым порывом толпу граждан в роковой момент ее исторического бытия, создав тем самым первый пример той многофигурной исторической картины-итога, которую вся русская живопись 19 века осознавала в качестве своей сверхзадачи.

"Последний день Помпеи" производит фурор — как на родине мастера, так и за рубежом. В Италии и Франции картину приветствуют как первый триумф русской художественной школы. Н. В. Гоголь посвящает ей одноименную восторженную статью (1834), назвав ее "полным, всемирным созданием", где "все отразилось", — отразилось в образе "сильных кризисов, чувствуемых целой массой". Политический заряд "Помпеи" чутко ощутил и А. И. Герцен⁶ ("Новая фаза русской литературы", 1864).

Хотя последующие поколения художников связывали обычно брюлловское полотно исключительно с искусством Академии пер­вой половины XIX века и многим оно представлялось высшим проявлением проповедовавшихся последней принципов, свести к этому значение «Последнего дня Помпеи» невозможно и невер­но. Эта картина не была памятником уходящему и отжившему художественному методу. Рядом со старым в ней поднимались ростки нового, настолько бурные и ощутимые, что они не могли не вызвать столь же сильной ответной реакции у зрителей. И для самого художника, и для всего русского, а в известном смысле и для европейского искусства картина явилась живым откликом на современность. В ней нашли свое решение сюжетные поиски тех лет, решение, актуальность которого и определила мировую из­вестность картины.

Господствовавший в начале века романтизм, был порожден стремлением передать в искусстве «чувствующего человека», а сами чувства как драму страстей. Романтизм про­явился в различных жанрах живописи — портрете, пейзаже, сю­жетной картине, он сказывался на общественной и культурной жизни, накладывая на их явления специфический отпечаток.

Как немногие произведения в европейском искусстве картина Брюл­лова с большой полнотой и четкостью подытоживала и форму­лировала принципы этого направления. Все положительное и от­рицательное, отживающее и обещающее новое в живописи, что заключал в себе овеянный сильнейшим влиянием романтизма поздний классицизм, было воплощено в этом полотне Брюллова с такой силой и убедительностью, что на пороге нового искусства художники и зрители восприняли его как нечто очень живое и полнокровное.

Стремление к точному вос­произведению исторического факта заходит у Брюллова так да­леко, что он только в виде компромисса решается ввести в кар­тину один эпизод, связанный с гибелью не Помпеи, а другого римского городка — Геркуланума. Но вместе с тем он нигде и никогда не впадает в описательство. Метод раскрытия темы, ко­торым пользовался живописец, и в основе которого лежали луч­шие традиции Академии, предполагал создание обобщенного об­раза человеческих чувств и действий. Только исключительность изображаемого момента позволила Брюллову выйти за пределы обычных переживаний и обусловила известную их приподнятость. В эмоциональном и живописном отношении завязкой картины послужил эффект молнии, невероятной вспышкой осветившей происходящее, и в то же время объяснившей и подчеркнувшей трагизм происходящего. От нее и в связи с ней, как по камерто­ну, строились отдельные фигуры, сам строй человеческих чувств, неудержимой лавиной обрушившихся на полотно.