2935-1 (Монархия означающего), страница 2

Государь как Другой — это часть «меня», т. е. одна из субличностей думающего о государе, инстанция «моей» речи, «моего» приказа. «Родина зовет», «государь повелел» — это и есть отсылка к субличностному Другому. Собственно, объективация государя возможна ровно настолько, насколько он уже является моим Другим. Очевидно, что человеческая личность представляет собой целый комплекс субличностей, каждая из которых способна участвовать в процессах символизации и десимволизации. Причем ни одна из этих субличностей «не знает» о существовании иных субличностей. То есть сама личность «действует» всегда от лица какой-либо одной из своих субличностей, а потому порой склонна отрицать «собственные» слова и поступки, приписывая их Другому как внешней инстанции. Но этот Другой всегда символичен и всегда в нас самих. Хотя видим мы его всегда внешним и несимволическим.

Интересно, что любые формы «реального» существования государя также онтологизируются в качестве речи. Любое движение тела, все экспликации его биологических процессов, все жесты, мимика означиваются зрителями в качестве высказываний. В этом смысле суровая инфернальность взгляда российского государя означивает полную свободу интерпретаций зрителя.

3. Государь будет вертикален

Субъект (народ) неизбежно очеловечивает весь этот воображаемый мир. В частности, тьму окружающего космоса он персонифицирует в образе некоего носителя Зла. Субъект (народ) вытесняет за пределы своей личностной сферы все, что интерпретируется как негативное и наделяет этими свойствами это самое персонифицированное мировое Зло. Государь как часть этого субъекта (т. е. в образе его же собственного Другого) восседает «вертикально» как бы в идеальном упорядоченном центре Вселенной, на перифериях которой наступает хаос, с которым он и призван бороться, и отдает приказы субъекту, как ему уничтожить этот самый хаос. То есть если, предположим, этот субъект — это сам государь, то ему остается только признать, что «периферийный хаос», «центральная вертикаль порядка» и даже сам государь (т. е. государь государя) — это все его собственные субличностные символические структуры.

В этом смысле мы можем сказать, что, к примеру, и кремлевские башни со звездами, и собор Василия Блаженного, и Ленин в Мавзолее, и все девять высотных зданий в Москве, и Пик Коммунизма, все шпили, колокольни, космические станции и все прочие объекты, символизирующие некую «вертикаль», — тождественны фигуре правителя. Ведь они изначально задумывались и строились как атрибуты могущества власти, т. е. как часть самой символической власти. А власть по своей природе символична. Стало быть, власть и состоит из всех этих символов, в том числе из государя и государства. Это все вещи, предметы власти, не олицетворяющие ее мощь, а являющиеся ею. И их утрата невозможна. В этом пространстве формулы «государь любит колокольню», «государь хотел быть подлодкой» или «государь будет вертикален» приобретают вполне определенные смыслы.

Не будем также забывать, что борьба с хаосом, наступающим на вертикаль власти, всегда велась исключительно на периферии «мира». Борьбу с хаосом всегда должен «возглавлять» государь. Это в массовом сознании придает ему черты героя, демиурга, попирающего мировое зло. В таком контексте отсутствие информации о прошлом государя, о его родословной представляется глубоко закономерным. Прошлое Творца — это тайна. У настоящего Демиурга не должно быть бабушки и дедушки. Он декларируется как создатель нового упорядоченного мира. А то, что располагается на периферии и за ее пределами, автоматически приобретает характеристики небытия. Мир хаоса — главный враг власти в борьбе за возрождение этой самой вечно стоящей вертикали.

Итак, власть сегодня по-прежнему зиждется на концептах вроде «центр»/«периферия», «верх»/«низ», «катастрофа»/«спасение», «смерть»/«возрождение», «вертикаль»/«горизонталь», «победа»/«поражение», «свой»/«чужой» и т. п. И периферийные катастрофы для нее — самые проблемные, где бы они ни происходили, на дне океана, в небесах, на южных границах, в подземельях метрополитена или на космических станциях. И все эти периферийные катастрофы генерируются этой самой идеей членения пространства на «центр»/«периферию». Метафора «периферии», производная от метафоры «государя» как центра, и порождает периферийный «хаос». Хотя бы потому, что чиновник, властвующий на «периферии», от осознания собственной «периферийности», «окраинности» задает правила существования отличные от правил «центра». Символика окраины и порождает идею «края» во всех сферах «реального». А идея «края» порождает ослабление «порядка» в его «государевом» понимании.

4. Ритуальный бред

Конечно, все это «мифологические» образы. И именно в силу своей «мифологичности» они наделяются качествами алогического, иррационального. Политика превращается в некую «ритуально-мифологическую» игру, «ритуальный бред», по выражению М. К. Мамардашвили7.

И эта символическая модель начинает работать. То есть действительно в России «ритуал» становится способом понимания мира и способом существования мира в его вполне «мифологических» формах.

В таком «ритуализированном» пространстве виновного настигнет не закон, а рука «ритуального» мстителя или божья кара. Что, в общем-то, — одно и то же. Ибо в этом воображаемом мире констатация близкой смерти заменяет и смертный приговор, и божий промысел, и сам факт смерти. В рамках ритуала функцию последовательных доказательств чьей-либо вины заменяет «обнаружение врага» с последующими ритуалами его изгнания из социума или уничтожения. Ну, а эта граница смерти, точнее, граница между миром живых, миром порядка, добра и миром смерти, хаоса и зла проходит именно через государя, поскольку именно он стоит на страже посюстороннего мира. Получается, что государь одновременно принадлежит и миру живых, и запредельному ужасу смерти. В этом двойственность образа русского государя, именно поэтому он должен быть равно ужасен и прекрасен. И именно в своей инфернальной ипостаси государь должен быть лишен «черт характера», «личностных качеств». Государь должен быть «вне» каких-либо выраженных «черт», явных человеческих эмоций. Его лицо — зеркало того самого несущего смерть и разрушение хаоса, с которым он борется. Его маска должна быть сурова, холодна и бесстрастна. Его взгляд должен символизировать тот потусторонний ужас и хаос, от которого он призван спасти свой народ. Это взгляд идеального Отца, Пантакратора. Чтобы быть любимым, государь должен быть обезличен, т. е. носить маску не-бытия. Отсюда понятно, почему одна из важнейших черт русского государя — это потусторонний взгляд, тот взгляд, о котором Жижек писал, что это «десубъективированный, пронизывающий насквозь взгляд, в котором тотальное бесстрастное равнодушие совпадает с жуткой напряженной фиксацией, такой, будто взгляд замерз, оказался обездвиженным от увиденного, от того, на что нельзя смотреть. Нет ничего удивительного в том, что в связи с этим взглядом вспоминают о голове Горгоны: помимо змеиных волос, ее отличает раскрытый, будто в шоке, застывший в удивленной неподвижности рот и пронзительный взгляд широко открытых глаз, уставившихся на неминуемый источник ужаса, чье положение совпадает с нашим, положением зрителя»8. Этот отраженный ужас и убивает нас. Взглянув в ее глаза, мы оказываемся в той точке пространства, куда она и смотрит, там, где этот «ужас» и расположен. То есть, попросту, зритель умирает, потому что оказывается в месте смерти, в ее позиции.

Собственно, в качестве источника этого ужаса моделируется народ (субъект). Тот народ, который, по выражению Д. А. Пригова, делится на «народ» и «не-народ». Именно этот «народ» видит отражение ужаса реальности в глазах государя, наблюдающего «не-народ». Но если субъекту сообщается, что ужас таится в нем, то в Реальном травматичным объектом оказывается сам государь. Он и есть зеркало ужаса и Ужас в одном лице. Он — хранитель травмы.

Перефразируя хайдеггеровское определение смерти, можно сказать, что идея любимого народом государя есть допущение возможности существования моего здесь-бытия как не-моего. Грубо говоря, речь идет об искусственной универсализации, объективации «Я». Государь говорит от лица «меня», он моя инстанция речи. И тогда мое здесь-бытие может существовать как не-мое. В каком-то смысле, это может быть вопрос готовности умереть за государя. Умереть вместо него, за него. Государь же аналогично «приносит свою жизнь на алтарь служения Отечеству». Взаимность этого «жертвоприношения» демонстрирует единство моего и не-моего во «мне».

Так государь лишается реальной телесности посредством переозначивания тела. И его собственная мимика может выполнять эту роль, своей инфернальной суровостью указывая на отсутствие тела. Он — не тело. Он — символическая вертикаль, задающая всю систему мировых координат. И государь как бы перемещается вниз по этой самой «оси Х», вочеловечивается на Земле, тем самым осуществляя свое предельное возвышение, и означивая безграничность своей вне-телесной личности. Он и летчик, и шахтер, и спасатель, все знает, все умеет, везде присутствует. И демиург, и герой в одном лице. Но именно благодаря своей деперсонализации, инфернальной десубъективации, он оказывается символом красоты, вообще репрезентативным символом Возвышенного.

5. Там, где «может быть»

Отношение к государю в России всегда разворачивалось в плоскости «Я люблю государя» и «Я не люблю государя». Тот, кого не любят, тем самым полностью удаляется из сложной системы символических связей. Это акт символической смерти индивидуума, отрицание самого факта его существования. Одновременно высказывание «я тебя не люблю» содержит еще и указание на фантазматический объект желания. Буквально: «я люблю кого-то, но не знаю кого, только знаю точно, что это не ты». Или: «ты рядом, поэтому я люблю не тебя, а кого-то другого, но не знаю, кого». В этом смысле высказывание «я тебя не люблю» абсолютно равноценно высказыванию «я тебя люблю». То есть любовь всегда направлена «мимо», на некую маску, а желание всегда метафорично, оно всегда смещает государя как объект любви оттуда, где его нет — туда, где его не может быть.

Сексуальное желание субъекта, конечно, тоже носит чисто знаковый характер. И для означивания (или онтологизации?) своих неоформленных желаний субъект как раз и прибегает к символизирующей потенции государя как Другого. Государь дарит означающие смутного наслаждения. Если же, наоборот, субъект сообщает, что «не любит государя», то он отвергает государя в его фаллическом образе («вертикаль власти»), как бы подвергает его символической кастрации. Инстанция государя в таком контексте не просто означивает объект желания, он сам становится центральным означающим, т. е. пространством существования всех символических рядов «мужественности». Упрощенно говоря, государь — это и есть центральное фаллическое означающее.

Лакан как-то сказал, что «быть желанным важнее, чем быть удовлетворенным»9. «Любимый» государь формализует область желанного, и в этой любви к нему субъект обретает в процессе взаимных символизаций собственную субъектность, собственную желанность. То есть обратная сторона высказывания «я люблю государя» — это «государь любит меня». Выборы в русском контексте — это взаимные признания в любви/ненависти. Точное определение этих отношений эксплицировано в знаменитой русской поговорке «нас ебут, а мы крепчаем».

Конечно, государь (в роли Другого, в позиции строгого судии, всесильного отца, карающей инстанции) — это часть личности только того субъекта, который считает его своим «государем». Или, наоборот, категорично отрицает это. Только в этих двух случаях государь оказывается одним из центральных означающих сознания данного субъекта, означающим его (не)желаний. Только в этом случае Другой формирует символические структуры личности субъекта.

6. Принц хочет быть пустотой

Человеку вообще свойственно редуцировать стремящееся к бесконечности количество желаемых объектов к образу некоего вожделенного Тела. То есть «государь» как тело выступает в символическом обличье некоего идеального объекта желания, субституирующего все многообразие вожделенного. Это и есть та пустота означающего, которая способна удовлетворить каждого. Самый отчетливый пример подобного означающего — это барашек в ящике из «Маленького Принца» Сент-Экзюпери. Маленький Принц оказался удовлетворенным только тогда, когда герой-повествователь нарисовал ему «пустой» ящик. И одержимый этим образом Маленький Принц принял его как знак всех своих желаний. Этот образ только на первый взгляд кажется бессмысленным. О подобным образе (рыжий лисий хвост) Бодрийяр писал, что он «абсурдный», «ничего не значащий», «абсолютно неправдоподобный», «бессмыслица», «пустое место, оставленное смыслом», «незначащее означающее», «полная ничтожность» и т. п.10 Наоборот, перед нами нечто крайне значимое, олицетворяющее все тайные желания мальчика.

Но в конце концов предельным содержанием такого рода пустотного означающего символа является Ничто. Желая кого-то, мы всегда желаем Ничто. То есть, по сути, мы желаем самого процесса подмены, переозначивания, сокрытия желаемого, можем желать признания желания, желания желания, требования желания, нового уровня символизации желания, его формализации или, напротив, десимволизации и лишения означающего. Но только не желать сам объект желания. Если же мы вдруг определим этот объект, он тут же распадется на новый план содержания и новый план выражения, начнется новый процесс переозначивания, сокрытия истинных смыслов, уничтожения их, отзыва, и создания новых масок, за которыми будет скрываться это самое иллюзорное объектное Ничто.