Миф в примитивной психологии (946908), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Это, быть может, самый важный момент той основной идеи, которую я здесь выдвигаю: я утверждаю, что существует особый класс историй, которые считаются сакральными, воплощаются в ритуале, морали и социальной организации и образуют неотъемлемую и активную часть примитивной культуры. Эти истории живут не на праздном интересе и не в качестве вымышленных или даже истинных повествований; они являются для туземцев рассказом об изначальной, более великой и более важной реальности, которая предопределила нынешнюю жизнь, судьбу и деятельность человечества и знание которой дает человеку мотив к выполнению ритуальных и моральных действий, снабжая его в то же время указаниями относительно того, как эти действия следует выполнять.
Дабы в полной мере прояснить волнующий нас вопрос, давайте еще раз сравним наши выводы с текущими воззрениями современной антропологии — не с тем, чтобы праздно покритиковать чужие мнения, а с тем, чтобы мы могли связать наши результаты с нынешним состоянием знания, выразить надлежащую признательность тем, кому мы чем-то обязаны, и установить, в чем мы с ними ясно и определенно расходимся.
Лучше всего было бы процитировать какое-нибудь сжатое и авторитетное утверждение, и для этой цели я выбрал анализ, представленный мисс Ч. С. Берн и профессором Дж. Л. Майрсом в книге “Заметки и изыскания в антропологии”. В главе “Истории, пословицы и песни” нам сообщается, что “в этот раздел включены многочисленные интеллектуальные достижения народов”, которые “представляют собой древнейшие попытки упражнения разума, воображения и памяти”. С некоторым опасением мы спрашиваем, куда же делись эмоция, интерес и мечтание, социальная роль всех этих историй и их глубокая связь с культурными ценностями более серьезных историй? После краткой классификации историй, сделанной на обычный манер, мы читаем о сакральных сказаниях: “Мифы — это истории, к которым, сколь бы чудесными и невероятными они нам ни казались, относятся, тем не менее, с полным доверием, так как они нацелены (или считаются нацеленными рассказчиком) на то, чтобы объяснить посредством чего-то конкретного и умопостижимого какую-нибудь абстрактную идею или такие смутные и сложные понятия, как Творение, Смерть, различия рас и животных видов, разные занятия мужчин и женщин, происхождение обрядов и обычаев, удивительных природных явлений или доисторических памятников, значения человеческих имен или названий тех или иных мест. Такие истории иногда определяются как этиологические, поскольку их задачей является объяснение того, почему что-то существует или происходит”2.
Здесь излагается в двух словах все, что, в лучшем случае, способна сказать нам на данный счет современная наука. Согласятся ли, однако, с подобным мнением наши меланезийцы? Разумеется, нет. У них нет желания “объяснить” что-то в своих мифах, сделать что-то “умопостижимым”, и уж во всяком случае не какую-то там абстрактную идею. Насколько мне известно, невозможно найти тому ни единого примера ни в Меланезии, ни в каком бы то ни было другом туземном сообществе. Те немногие абстрактные идеи, которыми обладают туземцы, несут свой конкретный комментарий в самих словах, которые их выражают. Когда бытие описывается глаголами “лежать”, “сидеть”, “стоять”, когда причина и следствие выражаются словами, обозначающими фундамент и прошлое, стоящее на нем, когда всевозможные конкретные существительные тяготеют к значению пространства, слово и его связь с конкретной реальностью делают абстрактную идею достаточно “умопостижимой”. Не согласятся тробрианец и любой другой туземец и с тем, что “Творение, Смерть, различия рас и животных видов, разные занятия мужчин и женщин” являются “смутными и сложными понятиями”. Нет ничего более знакомого для туземца, чем разные занятия представителей мужского и женского пола; в этом нет ничего, что нужно было бы объяснить. Однако, несмотря на свою знакомость, такие различия бывают временами утомительными, неприятными или, по крайней мере, несущими с собой какое-то ограничение, и существует необходимость как-то их оправдать, поручиться за их древность и реальность, короче говоря, укрепить их надежность. Смерть, увы, ни для кого из людей не смутна, не абстрактна и не трудна для понимания. Она лишь слишком навязчиво реальна, слишком конкретна, слишком легка для понимания каждого, кто пережил смерть кого-то из близких родственников или личное дурное предчувствие. Будь она смутна или нереальна, у человека не было бы никакого желания уделять ей так много внимания; однако идея смерти наполнена страхом, желанием отвести ее угрозу, смутной надеждой на то, что ее можно — нет, не объяснить, — а скорее отговорить, сделать нереальной и фактически отвергнуть. Миф, гарантирующий веру в бессмертие, вечную юность и загробную жизнь, — это не интеллектуальная реакция на загадку, а эксплицитный акт веры, родившийся из глубочайшей инстинктивной и эмоциональной реакции на самую страшащую и навязчивую идею. Истории о “происхождении обрядов и обычаев” тоже рассказываются не просто ради того, чтобы их объяснить. Они никогда ничего не объясняют, ни в каком смысле этого слова; они всегда устанавливают прецедент, который конституирует идеал и гарантию его постоянства, а также иногда практические инструкции относительно процедуры.
Следовательно, мы вынуждены не согласиться ни в одном из пунктов с этой блестящей, хотя и краткой, формулировкой мнения, господствующего в сегодняшней науке о мифологии. Это определение создало бы воображаемый, несуществующий класс повествований, этиологический миф, соотносящийся с несуществующим желанием объяснить, ведущий бесполезное существование “интеллектуального усилия” и остающийся за пределами туземной культуры и социальной организации с их прагматическими интересами. Вся эта трактовка представляется нам ошибочной, поскольку мифы толкуются в ней как обычные истории, поскольку они рассматриваются как кабинетное занятие примитивного интеллектуала, поскольку они вырываются из их живого контекста и изучаются не исходя из того, что они делают в жизни, а исходя из того, какими они выглядят на бумаге. Такое определение перекрыло бы нам возможность как ясно увидеть природу мифа, так и достичь удовлетворительной классификации народных сказаний. Фактически, нам приходится не согласиться и с теми определениями, которые далее дают авторы “Заметок и изысканий в антропологии” легенде и волшебной сказке.
Но прежде всего эта точка зрения была бы губительной для полевой работы, ибо она заставляла бы наблюдателя довольствоваться простой записью нарративов. Интеллектуальная природа истории исчерпывается ее текстом, но функциональный, культурный и прагматический аспект любого туземного рассказа проявляется как в тексте, так и в не меньшей степени в его разыгрывании, воплощении и контекстуальных связях. Записать историю легче, чем пронаблюдать те диффузные сложные способы, посредством которых она входит в жизнь, или изучить ее функцию путем наблюдения широких социальных и культурных реальностей, в которые она включена. И именно по этой причине у нас так много текстов, тогда как о самой природе мифа мы почти ничего не знаем.
Следовательно, мы можем почерпнуть важный урок у тробрианцев, и именно к ним мы с вами теперь и возвратимся. Мы подробно проанализируем некоторые из их мифов с тем, чтобы получить возможность индуктивно подтвердить наши выводы.
II. Мифы о происхождении
Лучше всего было бы начать с самого начала и проанализировать некоторые мифы о происхождении. Мир, как говорят туземцы, первоначально был заселен людьми, вышедшими из-под земли. Там человечество вело существование, во всех отношениях подобное тому, какое оно ведет в настоящее время на земле. Под землей люди были организованы в деревни, кланы, районы; у них имелись ранговые различия; им были известны привилегии и притязания; они владели собственностью и были сведущи в магическом знании. Наделенными всем этим они с самого начала и появились, установив самим этим актом определенные права на землю и гражданство, экономические прерогативы и права на магические занятия. Они принесли с собой всю свою культуру, дабы продолжить ее существование на этой земле.
Существует несколько специальных мест — гротов, зарослей деревьев, груд камней, коралловых обнажений, водных источников, верховий рек, — которые местные жители называют “норами”, или “домами”. Из таких “нор” выбрались наружу первые супружеские пары (сестра как глава семьи и брат как ее защитник), которые приняли во владение земли и придали тотемический, промышленный, магический и социологический характер возникшим таким образом сообществам.
Проблема ранга, играющая огромную роль в их социологии, была решена выходом наружу существ из одной особой норы, называемой Обукула, что неподалеку от деревни Лабайи. Это событие было примечательно тем, что, в отличие от обычного хода дел (а это означает: одна исходная “нора” — один линидж), из этой норы Лабайи вышли один за другим представители четырех основных кланов. Более того, за их появлением последовало внешне тривиальное, но в рамках мифической реальности самое важное событие. Первой из “норы” вылезла Кайлаваси (игуана), животное клана Лукулабута, которая пробурила себе путь сквозь землю так, как это делают игуаны, а затем забралась на дерево и осталась там сидеть в качестве простого наблюдателя, следящего за последующими событиями. Вскоре вышла Собака, тотем клана Лукуба, которая с самого начала имела высший ранг. Третьей выбралась из “норы” Свинья, представитель клана Маласи, которая обладает высшим рангом в настоящее время. Последним выбралось тотемное животное клана Луквасисига, представленное в одних версиях Крокодилом, в других — Змеей, в третьих — Опоссумом, а иногда и вовсе игнорируемое. Собака и Свинья обежали окрестности, и Собака, увидев плод растения ноку, обнюхала его, а потом съела. Свинья сказала ей: “Ты съела ноку, ты съела пакость; ты не блещешь манерами, ты простолюдин; вождем, гуйяу, буду я”. И с тех пор реальными вождями были представители Табалу, высшего субклана клана Маласи.
Чтобы понять этот миф, недостаточно проследить за диалогом между Собакой и Свиньей, который мог бы показаться бессмысленным или даже тривиальным. Но лишь только вы узнаете местную социологию, исключительную значимость ранговых различий, факт, что пища и ограничения, накладываемые на ее употребление (табу ранга и клана), являются основным показателем социальной природы человека, и, наконец, психологию тотемической идентификации — вы сразу же начинаете понимать, каким образом этот инцидент, произошедший, так сказать, в то время, когда человечество пребывало в statu nascendi* , определил раз и навсегда взаимоотношения между двумя соперничающими кланами. Чтобы понять этот миф, вы должны хорошо знать их социологию, религию, обычаи и взгляды на мир. Тогда и только тогда вы сможете постичь, что означает эта история для туземцев и каким образом она может входить в их жизнь. Если вы останетесь среди них и изучите их язык, то будете постоянно обнаруживать ее использование в спорах и перебранках по поводу относительного старшинства разных кланов и в дискуссиях о различных табу на употребление пищи, в которых зачастую применяется изощренная казуистика. Но прежде всего, если вы вступите в контакт с сообществами, в которых исторический процесс распространения влияния клана Маласи до сих пор находится в состоянии эволюции, то вы лицом к лицу столкнетесь с этим мифом как действующей силой.
Довольно примечательно, что животные, которые выбрались наружу первым и последним, а именно игуана и тотем Луквасисига, с самого начала были оставлены без внимания: таким образом, в мифическом мышлении нумерический принцип и логика событий соблюдаются не очень строго.
Если основной миф Лабайи об относительном старшинстве четырех кланов очень часто упоминается среди всех членов племени, то менее значимые локальные мифы в не меньшей степени живы и действенны, однако каждый только в своем сообществе. Когда какая-нибудь группа людей прибывает в отдаленную деревню, им рассказывают не только легендарные исторические сказания, но и прежде всего мифологическую хартию данного сообщества, его магических достижений, его профессионального характера, его ранга и места в тотемической организации. Стоит возникнуть территориальным спорам, посягательствам в вопросах магии, рыболовных прав или иных привилегий, как тут же появляются ссылки на свидетельство мифа.
Позвольте мне показать конкретно, каким образом типичный локальный миф о происхождении пересказывается в нормальном течении туземной жизни. Давайте приглядимся к группе посетителей, прибывающих в ту или иную из тробрианских деревень. Они должны усесться перед домом вождя, в срединном месте сообщества. Место происхождения, помеченное коралловым обнажением или грудой камней, может находиться как поблизости от этого места, так и нет. Это место будет показано, будут названы имена предков (брата и сестры), и, возможно, будет сказано, что предок-мужчина построил свой дом на месте нынешнего жилища вождя. Слушатели-туземцы будут, разумеется, знать, что сестра жила в другом доме неподалеку, поскольку ей ни при каких обстоятельствах нельзя было жить в одних стенах со своим братом.
В качестве дополнительной информации гостям может быть поведано, что предки принесли с собой вещества, принадлежности и методы местного промысла. В деревне Ялака, например, это будут процессы вытравливания извести из раковин. В Окобобо, Обвериа и Обовада предки принесли знания и инструменты для полировки твердого камня. В Бвойталу вместе с первопредками вышли из-под земли граверный инструмент, снабженный рукоятью акулий зуб и знание соответствующего искусства. Таким образом, в большинстве мест экономические монополии объясняются автохтонным происхождением. В деревнях более высокого ранга из-под земли были принесены регалии наследственного благородного происхождения; в других деревнях оттуда пришло то или иное животное, ассоциирующееся с местным субкланом. Некоторые сообщества с самого начала развернули политическую карьеру взаимного враждебного противостояния. Самым важным даром, принесенным в этот мир из нижнего мира, всегда является магия; однако подробнее мы об этом поговорим позднее.
Если бы посторонний европеец был там и не услышал ничего, кроме той информации, которую сообщил один туземец другому, то она бы имела для него очень мало смысла. В действительности, она могла бы привести его к серьезным заблуждениям. Так, например, одновременное появление брата и сестры могло бы заставить его заподозрить мифологический намек на инцест или подтолкнуть к поиску исходной супружеской пары и расспросам о муже сестры. Первое подозрение было бы абсолютно ошибочным и представило бы в ложном свете специфическое взаимоотношение между братом и сестрой, в котором первый является незаменимым защитником, а вторая, равно незаменимая, несет ответственность за продолжение рода. Лишь полное знание матрилинейных идей и институтов наделяет плотью и смыслом пустое упоминание двух имен первопредков, столь значимое для туземного слушателя. Если бы европеец начал расспрашивать о том, кто был мужем сестры и каким образом у нее появились дети, то вскоре он бы обнаружил, что опять столкнулся с совершенно чуждым ему набором идей: социологической нерелевантностью отца, отсутствием всяких идей относительно физиологического размножения, а также странной и запутанной системой брака, матрилинейной и патрилокальной в одно и то же время3.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
