157195 (767239), страница 3

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 3)

Современные вариации примордиализма связаны с гипертрофией детерминационных, повторяющихся социальных процессов и их концептуальным предъявлением действующему социальному агенту в качестве "объективных", с которыми этот агент должен смириться. Современный примордиализм отходит, конечно, от примитивного повествования о врожденных, извечно существующих внеисторических силах, которые лишь манифестируют себя в предсказуемой возне своих социальных марионеток — групп, масс, людей, политиков, элит. Он лишь полагает, что "социальное движение", например, политизация этничности и вызревание протонаций, будет иметь весьма определенный характер — потому-то и потому. Очевидно, что современный примордиализм интегрирует и субъективные, интерпретативные элементы, конституирующие изучаемую реальность.

Тем не менее, исследуя социальные конструкции, можно обнаружить различную степень их состоявшейся объективации, онтологической кристаллизации именно в отношении актуально действующих социальных акторов. Скажем, некий конкретный этнодемографический баланс может быть результатом организованной этнической чистки. Однако для ребенка, который родился и вырос в контексте этих "искусно сбалансированных" реалий и сопровождающих их фобий, последние выступают как "объективные социальные факты". В этом смысле человек с улицы, простой обыватель является прирожденным примордиалистом — потому что он застает реальность в ее уже готовой форме, а себя самого — в роли маленького существа, подавленного отчужденным коллективным сознанием. Но и политик часто застает ситуацию с уже традиционно обозначенными, исторически устоявшимися групповыми границами и конкретным численным соотношением "этнических организмов". Даже исследователь находит свой объект изучения — социального актора, интерпретирующего социальную реальность — так, как если бы она была "объективной", онтологической — социальной, психологической или даже биологической.

Игнорирование обстоятельств, напрягающих социальное действие, приводит к тому, что само описание возможных вариантов действий (интерпретаций, стратегий) оказывается подвешенным, социально необоснованным даже при условии, когда эти действия фиксированы институционально. Скажем, институциональные дефиниции национальности (nationhood) в советской истории могут способствовать тому, что у детей от смешанных браков (титульно-нетитульных) преобладающим выбором оказывается именно титульная национальная идентификация как более престижная, выгодная. Описание веера возможных стратегий может быть ошибочным, если не исследованы:

(а) сложившийся локальный, специфический паттерн идентификаций, что значит этническая идентификация для самих социальных акторов в контексте их собственных обстоятельств (традиций, доминирующих культур или групп) и

(б) политическая и социальная конъюнктура (значительно более подвижная, чем сетка институциональных определений), на основе которой люди выбирают свою этническую идентификацию.

Примордиализм стремится объяснить некий устойчивый и доминирующий вектор изменений, называемый "объективной закономерностью", вероятной регулярной связью. В России весьма вероятным является дальнейшее вызревание этнокультурных общностей в титульных республиках (обладающих определенным набором функционально-примордиальных характеристик) в этнополитические, протонациональные образования. Такая тенденция может привести к трансформации РФ в сильное централизованное государство с поясом территорий, население которых будет нетождественно в своих гражданских правах собственно российскому.

С другой стороны, конструктивистские работы стремятся преодолеть угрозу феноменологической или психологической редукции социальных стратегий — стратегий оперирования этничностью, прочерчивания границ, конструирования солидарностей и т. д. Усиливающееся внимание конструктивистских работ к социальному контексту, сложившейся практике этничности обусловлено критикой их социальной необоснованности.

Тем не менее ключевая оппозиция между этими двумя теоретическими перспективами — в "обновленном виде" — все же отчетливо сохраняется. Но она начинает носить скорее инструментально-прикладной, технический характер. Концептуальный смысл оппозиции сохраняется в процедурах презентации теоретических парадигм вненаучному социальному актору — политику, обывателю. Примордиализм отождествляет проективные, живые стратегии с "закономерными" и наиболее вероятностными векторами разворачивания реальности, а значит, привязывает их к якобы "более успешным стратегиям". Но риск здесь велик — выдать вероятное за неизбежное. Функциональный примордиализм неоднократно обманывался — и в предсказаниях того, что модернизация приведет к ослаблению этнических солидарностей, и потом, когда стало более принятым утверждать, что модернизация ведет к их возрождению. Примордиализм эффективно объясняет то, что уже случилось. Инновационный элемент, способный к радикальной бифуркации событий, всегда кроется в живых, только еще разворачивающихся интерпретативных процессах.

Изучение интерпретативных процессов по-прежнему отличает конструктивистский подход. В нынешней ситуации он, безусловно, стремится стать социально обоснованным: рефреном звучит призыв исследовать социальный контекст, наличные культурные дистанции, институциональные определения, социальные факторы, габитус (олицетворяющий непроизвольный характер интерпретативных стратегий), наконец, этнический код, в котором содержательно клиширована идентификационная стратегия представителей различных этнических категорий и групп (см., например, [6]). Конструктивизм не объясняет, но типизирует, демонстрируя веер возможных стратегий, практикуемых социальными акторами, и оставляя им большую меру свободы, чем примордиалистские объяснения.

Образ русскости кристаллизуется и определяется в соотнесении со значимыми историческими контрагентами. Причем содержание этого образа прямо зависит от качеств последних. И непрагматизм ("духовность"), и свернутая временная ориентация, и отношение к властной иерархии и государственности — все эти переменные определяются через соотнесение с ключевыми национальными визави.

В целом, парадигматические соотнесения (рождающие русскость как модель-парадигму) формируются на макроуровне, на уровне общенациональном. Но есть региональные, исторически фазовые контрагенты, также выступающие в качестве значимых "других", в соотнесении с которыми русскость может обретать несколько иной качественный ряд, иную фактуру. Отсюда вытекает следующее:

1. Существует возможность подмены действительно используемых стратегий конструирования этничности/национальной солидарности набором стратегий, якобы неизбежных по самой конструктивисткой концепции. Необходимо описание практикуемых стратегий, не связанных с чрезвычайными обстоятельствами и осуществляемых вне пределов досягаемости политических манипуляторов.

Релятивистская теория стремится быть социально и исторически фундированным конструктивизмом, не занимаясь только критикой этнонационализма как одной из стратегий. Кажется очевидным, что этнонационализм как социальный и политический проект также является "творческим символическим действием" — только не столь позитивным, сколь стратегии надстраивания гражданской солидарности над этническими границами. Но какая из стратегий будет более успешной? Здесь возникает вопрос о прогностическом потенциале конструктивизма. Мощная, утверждающая гражданские ценности конструктивистская критика этнонационализма тем не менее не может заменить вероятностного описания того, каким ресурсом дальнейшего развертывания обладают альтернативные — опасные для единства страны — стратегии конструирования солидарностей. Среди власть предержащих она не особенно действенна и еще менее существенна для массива тех обыденных стратегий, которые разворачиваются в повседневном жизненном мире "человека с улицы", будь то владелец торговой точки, солдат, а тем более офицер, служивший в Чечне или в иных горячих точках.

2. Репертуар этих стратегий варьируется — исторически, ситуативно, регионально. Русская этничность у казаков Дона реконструировалась иначе, чем у терских казаков Шелковского и Наурского районов Чечни8. У них иной коммуникативный контекст, иной набор "значимых других". Точнее, эти "другие" присутствуют иным образом. Но представления региональной специфики и ключевых элементов в сконструированной этничности не будут точными, если содержательно не описаны сами используемые людьми стратегии и если они заменяются явно концептуальными версиями.

Этнически сопряженное насилие

Различия теоретических подходов к пониманию этничности влекут за собой и различия в трактовке ими "природы этнических конфликтов", в частности, насильственных конфликтов с выраженной этнической составляющей.

Примордиализм исходит из неизбежности насилия как определенной формы взаимодействия "этносов" — объективно существующих общностей, обладающих коллективным сознанием, ментальностью, жизненным циклом и, соответственно, противоборствующими интересами и коллективными стратегиями. Поскольку этничность в примордиалистской трактовке рассматривается в качестве сущностного признака человека, а не средства категоризации, конструирования или упорядочения культурных различий, постольку насилие оказывается неустранимым, "объективным" атрибутом коллективного соперничества. С другой стороны, радикальный конструктивизм обнаруживает насилие чаще всего лишь в качестве элитарных стратегий. Здесь социальный мир и его "обыденные" конструкторы лишаются какой-либо автономии: они — чистые реципиенты тех моделей взаимодействия и мировосприятия, которые вносятся извне усилиями институциональных агентов. В крайней форме утверждается, что социальные науки создают язык и соответствующий дискриминационный дискурс, усваиваемый затем властными институтами и структурами, которые, в свою очередь, реконструируют социальный мир по соответствующим "шаблонам" и логике.

Нам представляется, что существует пласт спонтанной, неформальной повседневно практикуемой избирательности — тех привычных паттернов в межличностных контактах, которые "организованы" и "сконструированы" вне решающего или неизменного влияния институциональных агентов. Эти дискриминационные практики лишь отчасти коррелируют с развернутостью националистических идеологий, или "политикой". Иными словами, обыватель не ждет эссенциалистского (примордиалистского) эксперта или опирающегося на его оценки политика для того, чтобы сформировать свои собственные взгляды. Он даже не ждет очередных медиа-новостей, чтобы снова убедиться в своих фобиях. Полагать, что социальные науки "создают" предпосылки для дискриминационных практик — значит игнорировать то обстоятельство, что эти практики уже некоторым образом развернуты и политик в соответствующих дискриминационных решениях опирается не на академический примордиализм, а на "примордиализм" обывателя.

Скажем, проведенные исследования, и не только они, показывают наличие определенных образчиков неинституциональной дискриминации русского населения в Северо-Кавказских республиках, равно как и кавказцев в Москве и других регионах страны. Но при попытке вычленить ответственное за подобную дискриминацию "агентство" можно обнаружить, что это — сама общность, "культура", "менталитет", "цивилизационный разлом" и т. д. и т. п. Если не исследовать в деталях реальные габитусы и обыденные дискриминационные практики, то этот пласт отношений полностью остается в ведении различного рода специалистов по "пассионарности и комплементарности", по "культурам стыда и культурам вины", "традиционным менталитетам" и т. д.

Важно уделять больше внимания изучению обыденных, неформальных, неорганизованных дискриминационных практик, их генезиса, разворачивания и т. д. В северокавказских республиках существует общий дискриминационный фон, связанный с обыденными идеологемами о "национальных территориях". Но эти идеологемы не являются исключительно результатом институциональных усилий советского государства: территориализация этничности в регионе происходила задолго до учреждения советских автономий и паспортов с пятой графой. Местные русские в значительной мере разделяют идеологему о республиках как о "доменах легального ино-этнического доминирования", как о "не совсем России".

Общий вопрос, на который стремятся ответить исследователи, — почему происходят насильственные конфликты (более конкретно, почему они возникают именно на этих определенных территориях и именно в это время). Магистральное различие объективистских и деятельностных подходов в изучении насильственных конфликтов проявляется, по нашему мнению, в направлении самого анализа. Одна из альтернативных парадигм сфокусирована на обнаружении "объективных факторов", "структурных параметров", как бы извне подталкивающих этнические группы к конфронтации и насилию. Другая парадигма обнаруживает, каким образом эти "факторы" срабатывают (или не срабатывают) в реальных политических стратегиях участников, в принимаемых ими решениях.

Например, в объяснении постсоветских конфликтов коллизия различных подходов может выглядеть следующим образом. Объективистский тезис: этнические конфликты на территории бывшего СССР существовали в "подавленном", "свернутом" состоянии на протяжении всего "авторитарного" (вариация — "тоталитарного") периода. Либерализация и демократизация конца 1980-х годов удалила этот авторитарный пресс, вслед за чем произошла стремительная кристаллизация этнических конфликтов в тех точках, где они в подавленном состоянии уже наличествовали. Примордиалистский элемент в этих рассуждениях состоит в том, что в "уже наличествующем" состоянии "подавленного конфликта" появляется некоторое качество извечно существующих, глубоко укорененных солидарностей и фобий. Другими словами, эксцессы этнического насилия не могли не произойти, они были "объективно предопределены" наличествующими характеристиками, к которым, в частности, относятся "исторически укорененные коллективные фобии", "чувство групповой униженности", "экономическое неравенство" и т. д.

Деятельностный, конструктивистский тезис: этнические конфликты на территории бывшего СССР произошли только в некоторых точках, причем насилие было развернуто там, где присутствовал вполне определенный деятельностный, субъектный фактор, а именно — конкретные политические стратегии элит. Иными словами, одна парадигма стремится описать более "исторически жесткие", "системные предпосылки" конфликтной эскалации, другая — более "исторически оперативные", институционально-разворачивающиеся стратегии, которые увеличивают вероятность этой самой эскалации. Разворачивание конфликта в насильственную фазу может осуществляться разными "форсирующими" насилие коллективными агентами.

Очевидно, что существуют как различные типы самого насилия, так и различные типы перехода или эскалации насилия в "этническом конфликте". По крайней мере, можно вычленить:

Характеристики

Список файлов статьи