106698 (765224), страница 3
Текст из файла (страница 3)
Христианское святоотеческое понимание красоты сняло контроверзу: "отражение или творчество?" Они связаны неотрывно: творчество есть отражение красоты Творца. Сам Господь говорит: "Отец Мой доныне делает, и Я делаю"; (Ин. 5:17) "ничего не могу творить Сам от Себя. Как слышу, так и сужу, и суд Мой праведен; ибо не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца"; (Ин. 5:30) "ничего не делаю от Себя, но как научил Меня Отец Мой, так и говорю. Пославший Меня есть со Мною; Отец не оставил Меня одного, ибо Я всегда делаю то, что Ему угодно" (Ин. 8:28-29).
Бог творит свободно. Но как понимать свободу? В свободе Шиллер увидел специфику искусства. Однако понял ее пошло, лишь как свободу от материальной необходимости. Это коренная ошибка: свободу нужно было связать в первую очередь не с необходимостью, а с Божественным призванием. Только божественная сила освобождает от жестокого плена материи. Плотской человек неминуемо становится рабом плотских страстей. Несчастный курильщик являет собой наглядный образ такого рабства. Что может раб страстей сотворить в жизни? Это уже не риторический вопрос. Мерзости нашего времени наглядно показывают, чем становится свобода без этической составляющей — она становится "свободой" гниющего трупа.
Ложь бескачественного (бессовестного) понимания свободы привела к фальши либерализма в политике и почернению игр человечества. Свобода человеческая открывается в полном послушании Богу, и тогда вбирает в себя все Его совершенства — бесконечную жертвенную любовь, смирение, кротость (" Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною" (Откр. 3:20), всемогущество, вечность, святость… Все свойства Божии существуют в Нем и отражаются в человеке плиромно, то есть так, что одна светится в другой. Красоты, к примеру, не бывает без чистоты. В японском языке эти понятия тождественны и выражаются одним словом. Христианская теория творческого отражения, несущая в себе отсвет божественной красоты, разительно отличается от "ленинской теории отражения", холодной по образу дьявола.
Свойство плиромности как неотъемлемого свойства красоты отражается в интонации прекрасного искусства (что мы более подробно рассмотрим во второй главе).
О методе анализа. Что препятствует духовному пониманию искусства?
Воспитанию способности анализа мешает дезориентирующий миф: ложная вера в то, будто из знания частей и их связей автоматически может воспоследовать вывод о смысле целого. В свое время С.С.Скребков (под псевдонимом Триес) опубликовал в "Советской музыке" пародию на примитивно понимаемый целостный анализ: предметом его теоретической юморески явился напев "Чижика", аналитические истолкования которого устремлялись к головокружительным "высотам" идеологии.
На самом деле от частей нет пути к целому, и количеству не перейти в качество. Качество — атрибут целого, а целое не рождается от частей, — только от целого. Анализу, целостному по сути, предшествует целостное понимание, опирающееся на целостное же предпонимание, во глубине которого — простота веры, разом охватывающей все в ярком свете истины. Прежде познания истины — вера в то, что она есть. Бога человек ищет оттого, что знает о Нем в потаенности сердца. Оттого же стремится к добру, красоте, чистоте, любви, правде, справедливости, бесконечной преизбыточности жизни... И чем больше знает, тем усерднее ищет. А как познать то, в существование чего не веришь и от чего отворачиваешься?
Целое светится простотой, парящей над суммой частей. От нее — мера высоты понимания: "над умными разумные, над разумными мудрые, над мудрыми премудрые, над премудрыми — святая простота". Абсолютно простым Существом святоотеческое богословие почитает Бога.14 Проявление божественной простоты — и в святых людях, способных читать в головах людей еще не написанные ими научные труды и приводить их запутанное интеллигентское мышление к простоте истины (многочисленны примеры из житийной литературы: чудесное обращение ослепленного Западом И.Киреевского к святой простоте православия преп. Макарием Оптинским, аналогичные случаи из житий преп. Алексия Зосимовского, преп. Силуана Афонского и других).
Вознесенность простоты над сложностью — и у новорожденного. Экспериментально отвергнута мысль Локка (1632-1704), противника врожденных идей, о мозге новорожденного как якобы tabula rasa. Мозг новорожденного — не чистая доска! Младенец не учится по слогам читать мимику, — узнает ее сразу, ибо имеет врожденный прообраз человеческого лица (соответствующие опыты были проделаны в роддомах). Врожденно-векторны его порывы к истине. Не хочет питаться он хиной злобы, пить уксус равнодушия. Вот пытается развеселить он опечаленную мать и, если это не удается, плачет. Значит, есть у него идеал благоустроения мира, в котором как солнце сияет улыбка; к прекрасному миру добра, радости, любви и общения тянется он всеусильно (прозорливые старцы говорят: крещеные младенцы видят ангелов и радуются вестникам горнего мира; верующие внимательные бабушки подтвердят: младенец раньше начинает гулить к иконам, чем научается сосредоточивать взгляд на человеческих лицах, иногда взгляд прилипает к какой-то невидимой нам точке на абсолютно ровном потолке и никакое вращение тела не может оторвать его пристального взгляда). Устремленность к истине восхищает напряженной интенсивностью. Наши взрослые слова — потребности, духовные запросы, мотивы — кажутся тут безобразно мертвыми, даже фарисейскими, словно бы запачканными грязью потребительской психологии. Нет, не деловитые "запросы", а огненные взывания, чудесная доверчивая открытость миру, вера в добро, жажда мудрости, спрятанной в языке, — отсюда поражавшая поэтов и писателей чуткость детей к логике языка. Гениальность — в природе детства.
Язык интонаций также врожден. Младенец плачет от злых интонаций и светится от ласковых.
Способность восприятия раздвигается освоением все новых оттенков, никогда однако не покидая пределов целостности.
Если такое случится, — пред нами несомненная патология, личная или общественная. Свт. Филарет Московский указывал, что преподавать математику детям следует с осторожностью, наблюдая за тем, чтоб не порушилась дивная высота и связность понимания мира.
В богословской, философской, научной и музыковедческой литературе диалектика взаимоотношения целого и части связывается с понятием герменевтического круга.
Зрение частей и их связей углубляет понимание. Вера наполняется ведением, предпонимание вырастает в понимание. У блаж. Августина познание и вера содружественны: понимание от веры, а вере нужно разумение ее предмета.
Герменевтический круг не может быть разорван без повреждения ума. Грехом он сужается; от чистоты обретает простор. ("По силе жития бывает познание истины", — преп. Исаак Сирин). Микроскопически ничтожный ныне, напоминает он о последних временах. "Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?" (Лк. 18:8). Общество беззаконно оставило молитву. Из-за беззакония охладела любовь (ср. Мф. 24:12). Без пламенеющей веры обнищало понимание всего на свете. Каждая из наук потеряла свой предмет: психология — душу, антропология — человека, социология — общество, история — смысл исторического бытия, искусствоведение — искусство. "Ничто не производит столько мрака, сколько ум человеческий, рассуждающий обо всем по земному и не принимающий озарения свыше"15
В основе понимания — узнавание сродного. Как говорили древние, подобное познается подобным. "Для чистых все чисто" (Тит. 1:15); нечистый все понимает в меру испорченности. И применительно к искусствам: "в книге прочитывают лишь то, что уже имеют в сердце" (Бодлер). "Каждый берет в рассказе, что может, и тем самым подгоняет его к своей мерке".16 Пошлый слышит музыку пошло, духовный — духовно.
Понимание — отвыше; герметический круг — диалогичен. Чтобы понять Бога, человек должен стать человеком, а это возрастание осуществляется действием благодати. Бог есть любовь, а человек сотворить любовь, достаточную для познания Бога, не может. Только Истина Божия может расширить его сердце. Тайна герменевтического круга, вытекающая из сокровенной связи человека и Бога, пронизывает все силы души. "Вера — дуновенье от Бога. А вера в эту веру — от человека"17. Такая же диалогичность спрятана в устроение ума, сердца, воли. "Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, — и дастся ему" (Иак. 1:5). Тайное поучение от Бога превышает книжную мудрость. Объятость верой производит ведение о всякой вещи, какой ни пожелает душа. "Духовный судит о всем, а о нем судить никто не может. Ибо кто познал ум Господень, чтобы мог судить его? А мы имеем ум Христов" (1 Кор. 2:15-16).
Восхитительно-нежны, переливчаты оттенки цвета в крыле бабочки. А рождаются они от простоты солнечного луча. От простоты сложность, а не от сложности простота. Так и в духовном зрении: "Солнце правды", Христос (Мал. 4:2), освещая предметы умного видения, открывает в них Свою безначальную красоту. "Слепой по отношению к Единому совершенно слеп и по отношению ко всему, а видящий в Едином пребывает в созерцании всего... Слышащий Слово слышит все".18
По разъяснению одного из авторов греческого Добротолюбия, наш ум совершает круговые движения между истиной простой и сложной (из-за нас сложных). От первой питается через простоту веры. Но выйдя из себя и став против себя мнительностью, лукавством и неверием, жалким образом теряет способность к истине простой и сложной (свидетельствуемой Писанием, тварным миром и духом). Тогда смирившись, вновь обретает способность к простоте веры и познанию простой истины и сложной из нее. От воссияния истины в нем яснее видит то, что отбросило его от истины, — так становится смиреннее, проще и тверже в вере.19
Отблеск божественного круга восхождения — и в нашей области. Чтобы увидеть райское многоцветие духовных интонаций прекрасной музыки, необходимо непрестанно приобщаться простоте солнечного луча, потому что без его питательной простоты остается ходить во тьме, ничего не видя духовного. Если в сокровенности высокой музыки отражена истина воскресения Христова (а к этой истине и будут устремлены наши анализы), то адекватным методом познания шедевров и будут свидетельства преображенной и преображаемой души, — это неустранимое методологическое требование к анализирующему относится в такой же мере, как к исполнителям, композиторам и слушателям.
Отсюда для музыкознания, как и для всей культуры, встает проблема истинной памяти — не о прошлом, а о будущем, о цели и смысле жизни. Памяти о "едином на потребу" (Лк. 10: 42, церк.-слав.), о простоте луча Солнца правды. Память о цели и смысле жизни не может быть сухой и информативной. Она соединена с любовью. "Духовное единение (с Богом — ВМ) есть непрестанное памятование; оно непрерывно пылает в сердце пламенною любовью".20 Принятая памятью сила любви продолжается и во внимании, которое из безвольного становится трезвенным, освещающим каждый момент времени светом истины, в котором видны и неправильности жизни личной. И воля, рождаемая на острие веры, действующей любовью, обретает благодатную силу и ревностность.... Сгустком такой памяти и стать бы научной теории. Ныне она имеет отвлеченный (отвлеченный от истины!) характер, а должна бы быть живой, как и сама истина обладает свойством живить. Тогда и анализ, направляемый живой теорией сердца, устремится к берегам духовной жизни.
Необходимо постоянное круговое движение от высшей идеи серьезной музыки (о которой забыла теория!) к ее интонационному воплощению и обратно: между зрением музыки в простоте ее идеи ("идея" — этимологический родственник русского "видения") — и в многосложности ее проявлений.
Тогда откроется, что вся серьезная музыка в сути своей есть вживание в одно. Генеральной идее серьезной музыки отвечает генеральная ее интонация.
Таким — в сущности своей — предстоит метод анализа. Само это слово, сложенное из мета+ходос (родственного русскому ход), этимологически означает "путь вослед". В нашем случае — вослед первообразной красоте.
"Всякая красота, и видимая, и невидимая, должна быть помазана Духом, без этого помазания на ней печать тления; она, красота, помогает удовлетворить человека, водимого истинным вдохновением. Ему надо, чтобы красота отзывалась жизнию, вечною жизнию… Когда же из красоты дышит смерть, он отвращает от такой красоты свой взор," — писал святой Игнатий художнику К.П.Брюллову.21
После сказанного понятно, чем именно вредна вера в выводимость целого из части и каким образом извращает она метод анализа. Она, пользуясь выражением Бердяева, формирует свирепую "волю к бездарности", — бич последних времен истории. Истинное понимание рождается жаждой смысла ("блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся" — Мф. 5:6). Лживый же миф, научая застревать вниманием на частях и мнимой производности от них целого, формирует мертвое, серое самонадеянное сознание, цепляющееся за свою серость под лицемерным прикрытием знамен науки. Тогда и системное знание, обеспечивающее возможность анализа, начинает строиться в ложном направлении: в сторону дробления — к частям и сторонам. Должно же оно строиться в той направленности, которая сродна самому слуху и познавательно-аналитической деятельности: от средств — к идее целого. Почему трудно, если не невозможно в практике анализа исходить из фундаментальнейшего разбора выразительных средств, осуществленного в первом объемистом томе Анализа музыкальный произведений Л.А. Мазеля и В.А. Цуккермана? Именно из-за непроработанности этих сущностных путей от частей к целому и невыявленности духовной природы этой целостности, музыкальной красоты .
Посмотрим, какие именно пробелы в нашем предварительном знании о музыке мешают анализу, разрывая герменевтический круг.
"Пробелы" — мягко сказано!!! Честнее говорить о "коренном неведении" (св. Василий Великий), не исчезающем даже и при бесконечности частностей.
Вот начало коренного неведения, сводящего на нет всю мощь аналитической методологии. Чего мы ищем в анализе? Разумный ответ был бы таким: ищем того, чего ищет сама высокая музыка. А чего ищет она, какова ее генеральная цель, ее сверхтема?
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
