79791 (763746), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Видно, как Настасья Филипповна постепенно увлекается создаваемым ею видением совершенства (визуальная природа воображения Настасьи Филипповны отчетливо прослеживается в цитатах), так что доходит даже до убеждения, что соперница «должна» любить ее. Заметно также, что этот образ «внушен» ей князем и является как бы отражением в душе Настасьи Филипповны его собственного видения Аглаи.
Потом оказывается, что реальная Аглая нимало не соответствует данному видению и является вполне обыкновенной женщиной, высокомерной, капризной и подчас даже жестокой, которая ненавидит соперницу и бешено ревнует ее к князю. Будто предчувствуя развязку, Настасья Филипповна пишет к ней: «О, как горько мне было бы узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной» (8; 379). Это и происходит в конце романа: «Обе смотрели одна на другую, уже не скрывая злобы. Одна из этих женщин была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие письма. И вот все рассеялось с первой встречи и с первых слов» - 8; 470).
Для семантики «видения» важна также его одноприродность со сном, заключающаяся в том, что оно возникает и функционирует в сознании аналогично сновидениям и обретает символичность, подобно образам из сна. (Итак, «видение» может выступать как видение, привидение и сновидение). Романным повествователем несколько раз отмечается, что в сновидениях часто является сокровенная правда — «нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить» (8; 378).
У князя, благодаря его визионерству, действительность часто мешается со сновидениями. Не случайно ему кажется при встрече с Настасьей Филипповной, что ее глаза он уже давно видел «... может быть, во сне» (8; 90). Сама реальность представляется ему временами фикцией:
"Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда ... только чтобы быть одному со своими мыслями, и чтобы никто не знал, где он находится ... Мгновениями ему мечтались и горы, а именно одна знакомая точка в горах... О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, - о! Всю жизнь об этом только - и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь даже забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если бы совсем не знали его, и все это видение было в одном только сне. Да и не все ли равно, что во сне, что наяву! (8; 287).
Но тем не менее являющиеся князю видения нельзя смешивать с «видениями, снящимися ... от хашиша, опиума или вина, унижающими рассудок и искажающими душу, ненормальными и несуществующими» (8; 188). Кроме бредовых снов у героев Достоевского бывают еще высшие, пророческие, подобно сну, увиденному Смешным Человеком: «Пусть это сон, но все это не могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не сон! Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне». (25; 115).
«Походили на сон» для князя и письма, писанные Настасьей Филипповной к Аглае. Мы уже говорили, что эти письма были вдохновлены Настасье Филипповне ее любовью к Мышкину. Содержанием их является фактически мир видений Настасьи Филипповны: признаваясь в любви Аглае, Настасья Филипповна на самом деле подменяет ее своим идеалом просветленной, освященной женственности и чистоты, который все время сияет перед ее духовным взором и с которым она постоянно соотносит низость своего паденья. Символическая картина «Христос и ребенок» представляет собой, как мы уже пытались доказать, образное воплощение сущности князя Мышкина. Кроме того, в письмах представлены образы самой Настасьи Филипповны и Рогожина, которые будут разобраны нами несколько ниже.
Не случайно князь относится к этим письмам со страхом, но и с неким благоговением, как к каким-то таинственным прозрениям, не поддающимся анализу рассудком:
«Да, конечно, это был сон, кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто бредил тем, что прочитал... Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что он как будто уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор, все, чем он мучился и чего боялся, — все это заключалось в этих уже давно прочитанных им письмах» (8; 378).
* * *
Итак, мы установили у ряда персонажей "Идиота" — а именно у Мышкина, Ипполита, Настасьи Филипповны и Рогожина — такую существенную характерологичекую черту, как мышление видениями. Эта особенность их сознания предопределяет взаимоотношения героев и ведет их к трагической развязке, ибо в сознании персонажей часто возникает трагическое раздвоение между живым, реальным человеком и видением о нем, которое всегда неизменно, обобщенно, символично и выходит за рамки действительности. Видение является непреложным фактом душевной жизни увидевшего его героя, при том что оно раскрывает только часть правды о живом человеке (таковы, к примеру, три только что описанных нами видения). Как же проецируются видения на реальный мир, как они соотносятся с действительностью: только ли они игра воображения, болезненная фантазия героев или трагическое предсказание о будущем?
Мышкин как визионер.
Приглядевшись к отношениям, которые складываются у Князя с Настасьей Филипповной и Рогожиным, мы убедимся, что они совершенно особые, не подходящие под категории простой любви, ревности или ненависти. Эти герои притягиваются друг к другу, будто «закованные странной близостью», общаются на каком-то интуитивном уровне, понимая друг друга без слов. Они заранее предчувствуют и угадывают момент встречи друг с другом, и при встрече двух из них всегда ощущается незримое или близкое присутствие третьего[8], появление которого обоими предчувствуется и угадывается[9]. Все трое воспринимают друг друга в свете своих видений, проецируя на другого фантастический образ, запечатленный в их сознании. Из-за несоответствия этого образа реальному герою, их взаимоотношения непредсказуемо и фатально изменяются при каждой их новой встрече. Настасья Филипповна, после предложения ей руки князем, бежит от него с Рогожиным. Рогожин, увидев у дома Настасьи Филипповны Мышкина, с которым он только что братался и которому «уступал» свою возлюбленную, неожиданно решает его убить. Князь оставляет Аглаю ради Настасьи Филипповны под неотразимым впечатлением от ее страдающего лица. Та в свою очередь убегает из-под венца от князя к Рогожину, лишь только увидя его в толпе. Это и обуславливает все повороты сюжета и развязку романа.
Видения князя особенно значительны, ярки, определенны и устойчивы. Он более чем кто-либо другой живет в мире своих видений. Характерной является также и параллель между Мышкиным и Дон-Кихотом, отчетливо проводимая автором (Аглая закладывает записку от князя в «Дон Кихота Ламанчского» Сервантеса и долго смеется потом такому случаю). Умопомешательство Дон-Кихота (который, по убеждению Достоевского, был «всего законченнее из прекрасных лиц в литературе христианской»[10]) как раз и заключалось в том, что перед его глазами постоянно вставали видения, навеянные чтением рыцарских романов, так что воображаемый мир окончательно перемешался в его сознании с реальным (мельницы он принимает за великанов, стадо баранов за вражеское войско и т.д.). Мышление видениями оказывается у испанского прообраза Мышкина основополагающей чертой, формирующей его жизненную философию.
Но если бы князь просто жил в своем воображаемом мире, то он был бы настоящим сумасшедшим, в то время как все окружающие его, втихомолку именующие князя "идиотом", на самом деле относятся к нему с огромным уважением и удивительно быстро попадают в духовную зависимость от него. (Вспомним хотя бы, как меняется отношение к князю у Гани или Бурдовского, или как гордая Настасья Филипповна при свидании в Павловске бросается перед ним на колени и целует ему руки). С ним все считаются и исповедуются ему в самых сокровенных своих чувствах и замыслах. Его слова и суждения принимаются всеми удивительно серьезно. Князь нигде в романе не является собственно делателем, но почти всегда служит неким катализатором, чье присутствие неизменно обостряет события и часто предопределяет их трагическую развязку. Несомненно, существует и некая обратная связь между князем и миром, так как увиденные им образы воплощаются в жизнь. Если видения Рогожина и Настасьи Филипповны безжалостно разрушаются, то видения князя становятся реальностью против его воли и зачастую самым трагическим образом. С одной стороны, можно говорить о необыкновенном провидческом даре князя, благодаря которому он прозревает будущее. С другой стороны, своими прозрениями князь сам невольно подталкивает грядущие события к их осуществлению. Он как бы выполняет роль медиума, через сознание которого видения приходят в мир.
Об этом пишет и Р.Г. Назиров: «Дело в том, что все подозрения и предположения князя сбываются. Князь Мышкин - не ясновидящий, а слабовольный автор мистического сюжета. Точнее, он - и герой, и автор: он не просто борется против сюжета, но исправляет события, хочет избежать им же самим предсказанной катастрофы, пытается повернуть вспять «не должное» саморазвитие характеров. Но каждое движение его творящей мысли необратимо; люди оказываются персонажами его сновидения, что придает всему роману дразнящую двусмысленность. Творческая сила воображения оказывается проклятием «князя Христа»: ему нельзя ничего предвидеть, ибо все исполняется по его подозрениям. Он несет ответственность за каждую свою мысль»[11].
В романе нигде не сказано об этом прямо — в нем вообще ничего не договорено до конца, но внимательный анализ психологии поведения персонажей позволяет выявить скрытые причины их неожиданных поступков. Остановимся на одном из поворотных моментов этих таинственных отношений - на покушении Рогожина на князя во второй части романа. Вся эта часть дана автором через восприятие князя, который находился в то время в состоянии особого нервного возбуждения перед припадком, и потому ощущал действительность несколько фантастично. История покушения изображена через развитие и становление в сознании князя одного страшного видения — глаз Рогожина.
Сразу по приезде в Петербург "при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное" (8; 158). Имя Рогожина остается пока не названным, и это не случайно, потому что за этим видением стоит не сама личность Рогожина, но лишь бесконечная ненависть, ревность и желание убить, излучавшиеся из этих глаз. Князь сознательно не хочет отождествлять увиденное с Рогожиным, не хочет допускать мысли, что тот питает к нему такие чувства и способен покуситься на него. Поэтому при встрече с Рогожиным он произносит странные слова, как бы отделяя глаза от их обладателя: "Давеча, выходя из вагона, я увидел пару совершенно таких же глаз, какими ты сейчас сзади поглядел на меня. - Вона! Чьи же были глаза-то? - подозрительно пробормотал Рогожин. - Не знаю; в толпе, мне даже кажется, что померещилось" (8; 171).
Затем князь видит точно такое же выражение в глазах отца Рогожина на портрете. Но сам Рогожин в присутствии князя меняется и перестает излучать ненависть:
"Я, как тебя нет предо мною, то тотчас же к тебе злобу и чувствую, Лев Николаевич... Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь!.. Вот как. Теперь ты со мной четверти часа не сидишь, а уж вся злоба моя проходит, и ты мне опять по-прежнему люб. Посиди со мной." - ..."В батюшку ты! - (дружески усмехнувшись и стараясь скрыть свои чувство), отвечал князь." (8; 174).
Уйдя от Рогожина окончательно примиренным с ним, князь «что-то внезапно сообразил, очень странное, что-то уж долго его беспокоившее... Вот уже несколько часов... он нет-нет и вдруг начинал как бы искать чего-то кругом себя» (8; 186-187). «Чрезвычайное, неотразимое желание, почти соблазн, вдруг оцепенили всю его волю», «мрачное, мучительное любопытство соблазняло его» (8; 189). И он идет к дому Настасьи Филипповны, чтобы проверить, будет ли его там поджидать ревнивый Рогожин.
Тем самым он сознательно вызывает видение ненавидящих рогожинских глаз. И на сей раз оно предстает ему гораздо яснее:
«Не подтвердилось ли? Не оправдалось ли? Почему с ним опять эта дрожь, этот пот холодный, этот мрак и холод душевный? Потому ли, что опять он увидел сейчас эти глаза? Но ведь он и пошел же из Летнего сада единственно с тем, чтобы их увидеть! В этом ведь и состояла его "внезапная идея". Он настойчиво захотел увидеть эти "давешние глаза", чтоб окончательно убедиться, что он непременно встретит их там, у этого дома. Это было судорожное желание его... Да, это были те самые глаза (и в том, что те самые нет уже никакого теперь сомнения!), которые сверкнули на него утром, в толпе..." (8; 192).
Но теперь, казалось бы, нет смысла говорить только о глазах, поскольку Рогожин более не прячется:
«Этот несчастный человек даже не скрывался теперь. Да, Рогожин давеча почему-то заперся и солгал, но в вокзале он стоял, почти не скрываясь. Скорей даже он, князь, скрывался, а не Рогожин. А теперь, у дома, он стоял по другой стороне улицы, шагах в пятидесяти наискось... и ждал. Тут уже он был совсем на виду, и, кажется, нарочно хотел быть на виду. ("Да, глаза их встретились! и они посмотрели друг на друга." (8; 193).
Но все-таки князь продолжает в своем сознании отделять эти ненавидящие, страшные глаза от самого Рогожина. Ибо они для него — знамение неизбежного убийства.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
