57280 (762779), страница 4
Текст из файла (страница 4)
Естественно, что личные отношения Волконского с Муравьевым-Апостолом и Бестужевым-Рюминым оказались разорванными. На следствии Волконский показывал, что "на слова начальников Васильковской управы с некоторого времени перестал иметь веру" [69].
В конце 1825 - начале 1826 г. Сергей Муравьев поднял восстание Черниговского полка. Чтобы иметь хотя бы минимальные шансы на победу, руководителю мятежа была нужна поддержка других воинских частей, тех, где служили участники заговора. Однако к генералу Волконскому, командовавшему дивизией, он даже и не пытался обратиться за помощью.
В целях тайного общества кн. Волконский использовал и свои родственные и дружеские связи с армейским начальством, с высшими военными и гражданскими деятелями империи. А связей этих было немало: вряд ли кто-нибудь другой из заговорщиков мог похвастаться столь представительным "кругом общения". С начальником штаба 2-й армии генерал-майором Киселевым Волконский дружил еще с юности; дружба, как уже говорилось, связывала Волконского с генерал-лейтенантом А.Х. Бенкендорфом - тогда начальником штаба Гвардейского корпуса. "Ментором" и покровителем заговорщика был его шурин П.М. Волконский [70]. "Близкое знакомство" соединяло Волконского с генерал-лейтенантом И.О. Виттом, начальником южных военных поселений, в 1825 г. известным доносчиком на декабристов [71]. Волконский был прекрасно известен и всем членам императорской фамилии.
Согласно мемуарам князя, в 1823 г., во время Высочайшего смотра 2-й армии, он получил от императора Александра I "предостерегательный намек" - о том, что "многое в тайном обществе было известно". Довольный состоянием бригады Волконского, Александр похвалил князя за "труды". При этом монарх добавил, что "мсье Сержу" будет "гораздо выгоднее" продолжать заниматься своей бригадой, чем "управлением" Российской империи" [72].
Летом 1825 г., когда появились первые доносы на южных заговорщиков и над тайным обществом нависла угроза раскрытия, подобное "предостережение" Волконский получил и от одного из своих ближайших друзей - начальника армейского штаба П.Д. Киселева. Киселев сказал тогда Волконскому: "Напрасно ты запутался в худое дело, советую тебе вынуть булавку из игры" [73].
В ноябре 1825 г. Волконский узнал о тяжелой болезни и последовавшей затем смерти Александра I на несколько дней раньше, чем высшие чины во 2-й армии и столицах. Уже 13 ноября 1825 г., за 6 дней до смерти императора, он знал, что положение Александра I почти безнадежно; сообщили же ему об этом проезжавшие через Умань в Петербург курьеры из Таганрога. Следует заметить, что курьеры, конечно, не имели права разглашать эту информацию. Однако шурин Сергея Волконского, П.М. Волконский, к тому времени уже снятый с поста начальника Главного штаба, но не потерявший доверия императора, был одним из тех, кто сопровождал Александра I в его последнее путешествие, присутствовал при его болезни и смерти. Видимо, именно этим и следует объяснить странную "разговорчивость" секретных курьеров.
15 ноября Волконский рассказал об этом П.Д. Киселеву - и впоследствии по этому поводу было даже устроено специальное расследование [74]. Когда же царь умер, Волконский сообщил Киселеву, что послал "чиновника, при дивизи[онном] штабе находящегося, молодого человека расторопного и скромного, под видом осмотра учебных команд в 37-м полку объехать всю дистанцию между Торговицею и Богополем и, буде что узнает замечательного, о том мне приехать с извещением" [75]. Фрагмент письма Волконского красноречиво свидетельствует: в армии у князя была и собственная секретная агентура.
Естественно, что этой информацией Волконский делился с Пестелем - своим непосредственным начальником по тайному обществу. Еще летом 1825 г. Пестель приходит к выводу о необходимости скорейшего начала революции [76]. Во второй половине ноября председатель Директории начинает подготовку к решительным действиям: пытается договориться о совместном выступлении с С.И. Муравьевым-Апостолом, отдает приказ до времени спрятать "Русскую Правду". В эти же тревожные дни для переписки с Пестелем Волконский составляет особый шифр [77]. Точно не известно, был ли этот шифр использован.
29 ноября 1825 г. Пестель вместе с Волконским составляет хорошо известный в историографии план "1 генваря" о немедленном революционном выступлении Южного общества [78]. Согласно ему, восстание начинал Вятский полк, которым командовал Пестель. Придя 1 января 1826 г. в армейский штаб в Тульчине, вятцам следовало прежде всего арестовать армейское начальство [79]. Затем предстояло отдать приказ по армии о немедленном выступлении и движении на Петербург. Естественно, что в этом плане Волконскому отводилась одна из центральных ролей. 19-я пехотная дивизия становилась ударной силой будущего похода. Не лишено оснований и предположение С.Н. Чернова, что Волконскому вообще могло быть предложено общее командование мятежной армией [80].
Однако план этот осуществлен не был: за две недели до предполагаемого выступления Пестеля арестовали. К самостоятельным же действиям в заговоре Волконский готов не был - и поэтому отказался от возможности поднять на восстание собственную дивизию и силой освободить из-под ареста председателя южной Директории [81].
7 января 1826 г. Сергей Волконский был арестован.
14 января того же года кн. Волконского привезли в Петербург и привели на допрос к новому императору Николаю I. "Сергей Волконский набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец и подлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая ни на что, стоял как одурелый, он собой представлял самый отвратительный образец неблагодарного злодея и глупейшего человека" [82], - так по итогам этого допроса характеризовал князя император.
Конечно, Николай I был очень раздражен событиями конца 1825 - начала 1826 гг. - и это раздражение осталось в нем даже по прошествии многих лет. Однако в царских словах была и определенная доля истины. С самого начала и до конца следствия Волконский удачно играл роль "дурака" и солдафона.
Согласно М.И. Пыляеву, в своеобразный "кодекс" русского "военного повесы" входила откровенность на допросе: "Виновные сознавались по первому спросу... лгать было стыдно" [83]. Внешне князь на следствии вел себя вполне согласно этому кодексу. "Представить имею честь чистосердечные и без всякого затмения истины сделанные мною ответы", "готов на всякие пополнительные сведения и желал бы оградить себя от нарекания в запирательстве - и заслужить доверие о моих показаниях, желая тем оказать чувство меры моей вины" [84], - такими или подобными словами начинаются многие ответы Волконского на письменные вопросы следствия.
При этом Волконский хотел взять на себя как можно больше вины. "Вкоренению же сих (либеральных. - O.K.) мыслей в. моем уме... приписываю убеждению собственного моего рассудка... Приняв вышеизъявленный образ мыслей в таких летах, где человек начинал руководствоваться своим умом, и продолжив мое к оным причастие с различными изменениями тринадцать лет - я никому не могу приписывать вину - как только себе, и ничьим внушениям не руководствовался, а, может быть, должен нести ответственность о распространении оных" [85], - так Волконский отвечал на трафаретный вопрос о происхождении собственных "либеральных" мыслей.
Однако все взять на себя Волконский не мог: он не был в Южном обществе главным действующим лицом, о многом, особенно касающемся ранних периодов существования заговора, просто не знал. И большинство его показаний - это искусно замаскированная под "откровенность" издевка над Следственной комиссией. Так, на одном из первых допросов, 25 января 1826 г., у Волконского как у председателя Каменской управы спросили о природе надежд заговорщиков на военные поселения, якобы подготовленные к революционному выступлению. На этот вопрос Волконский дал следующий ответ: "Из сих запросных пунктов узнаю я, что я был один из управляющих Каменской отдельной управы, также могу уверить, что я не получал ни от кого поручения действовать на поселенные войска" [86].
Спросили у Волконского и о том, удалось ли ему обнаружить на Кавказе тайное общество. Он отвечал, в частности, что с Кавказа вывез составленную Якубовичем "карту объяснений на одном листе Кавказского и Закубанского края, с означением старой и новой линии и с краткой ведомостью о всех народах, в оном крае обитающих", а также "общую карту" Грузии с "некоторыми топографическими поправками".
Из ответа на этот же вопрос следствие узнало, что "на французском диалекте" князь "собственно же ручно (sic!)" написал "некоторые... замечания на счет Кавказского края и мысли... о лучшем способе к приведению в образованность сих народов" [87].
На том же допросе 25 января следователи интересовались: "В чем заключались главные черты конституции под именем «Русской Правды», написанной Пестелем?.."
На это князь без тени сомнения отвечал, что "сочинение под именем «Русской Правды»" не было ему "никогда сообщаемо, ни письменно, для сохранения или передачи, ни чтением или изустным объяснением..." [88]. На следующем допросе, в феврале 1826 г., он подтвердит свои слова: "Не имею сведения ни о смысле сочинения «Русской Правды» - ни кто сочинитель оной" [89].
Следователи удивились и не поверили князю: они располагали множеством показаний о дружбе и общности мыслей Пестеля и Волконского. И в начале марта 1826 г. заключенный вновь получил вопрос о содержании "Русской Правды".
Только на третий раз Волконский, наконец, "упомнил" суть пестелевских идей. В его изложении они выглядели следующим образом:
"Главные черты оных были, чтоб при начатии революции вооруженною силою, в Петербурге и Южною управою в одно время, начать тем, что в столице учредить временное правление и обнародовать отречение высочайших особ от престола, созвании представителей для определения о роде правления, и, наконец, как теперь, так и впоследствии, чтоб разговорами и влиянием членов общества объяснять, что лучший образец правления - Соединенные Американские Штаты, с тою отменою, чтобы и частное управление было одинаковое по областям, а не разделялось бы на различные рода по провинциям... Ежели в вышеозначенных мною пояснений заключалось то, что известно было комитету под сочинением «Русской Правды», то о том я был известен; но как я полагал, что сие сочинение заключало в себе полный свод в подробности того, что означалось в вопросных пунктах, т.е. Конституцией наименованной «Русской Правды» (sic!), я вправе был утверждать, что сие сочинение мне неизвестно" [90].
Естественно, что это изложение имело мало общего с "Русской Правдой". Пестель, в частности, вовсе не собирался после победы революции созывать никаких "представителей для определения о роде правления", не планировал придавать постреволюционной России форму правления, подобную Североамериканским Штатам.
Все эти многословные показания, написанные, к тому же, с огромным количеством орфографических ошибок, производили на следователей тяжелое впечатление. Они пытались взять князя "на испуг": 27 января ему была объявлена "Высочайшая резолюция, что ежели он в ответах своих не покажет истинную и полную правду, то будет закован".
И Волконский "обещал открыть все с искренностью и по совести" [91]. Если, конечно, память не подведет его - поскольку "мудрено вдруг припомнить обстоятельства, в течение пяти лет случившихся, при ежегодных в оных изменениях" [92].
Однако на последующие вопросы он вновь отвечает многословно, невнятно, неграмотно -и часто вовсе не о том, о чем его спрашивают. При этом следует заметить, что ни написанные Волконским до 1826 г. тексты, ни его сибирские письма, ни мемуары впечатления бездарной графомании не производят. Современникам, знавшим Волконского, он запомнился как человек ясного ума и хорошей памяти.
Жизнь Сергея Волконского после приговора - тема отдельного исследования. Здесь же позволю себе лишь несколько замечаний, дополняющих представление о личности и характере декабриста.
В июле 1826 г. С.Г. Волконский, лишенный чинов, орденов и дворянства, был осужден на 20 лет каторжных работ (в августе того же года каторжный срок был сокращен до 15, затем - до 10 лет) с последующим поселением в Сибири. Ни мать, придворная дама, ни многочисленные влиятельные родственники ничего не смогли сделать для облегчения его участи. Практически до самого конца следствия они не знали, сохранит ли император жизнь генералу-преступнику.
Согласно дневнику Алины Волконской, племянницы декабриста и дочери его сестры Софьи, 13 июля, в день объявления приговора, мать Сергея Волконского "много плакала... почти не спала". Она даже собиралась поехать в Сибирь вслед за сыном. Но, по словам внука декабриста С.М. Волконского,
"это был истерический порыв, а может быть, простое излияние слов. Съездить навестить сына в крепости было много легче, нежели ехать в Сибирь; однако старая княгиня от этого воздержалась. Она писала сыну, что боится за свои силы, да и его не хочет подвергать такому потрясению". К тому же, согласно дневнику Алины, вдовствующая императрица Мария Федоровна "упрашивала" мать декабриста "беречь себя".
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
