186551 (746519), страница 2
Текст из файла (страница 2)
1.2. Проанализируем некоторые моменты юридизации языка в связи с антиномией ЕЯ, образуемой его природной и "рукотворной" сущностью. Первый член данной антиномии редко обращает на себя внимание юристов, которые имеют в виду прежде всего возможность управления языковыми процессами и отношениями, подвластность их человеку. Этот аспект взаимоотношений человека и языка, разумеется, реально присутствует, но им они не исчерпываются. "Здесь упускается из виду то простое обстоятельство, что говорящий, пишущий, читающий на языке - это всего лишь пользователь, который, если вспомнить дистинкции римского права, не владеет и не распоряжается столь сложным и долгоживущим объектом" [Гусейнов, 1989, с. 65].
Без представлений о самоценности языка невозможно юридическое решение многих проблем языка, в том числе - защиты его экологии. В экологическом аспекте [Речевая агрессия, 1997; Сковородников, 1993] язык предстает как природное образование, нуждающееся в защите, как всякий феномен природы или памятники культуры. Языковые нормы - тоже достояние культуры, вырабатываемое нацией в течение долгих веков.
Это касается и табу по отношению к определенным видам лексики, называемой обычно обсценной (матерщиной, сквернословием, бранью) [Жельвис, 1997; Левин, 1996; Муратов, 1993; Новиков, 1998]. В народной культуре такая лексика всегда была табуизированной и выходила на поверхность также с "разрешения" культуры в особых (культовых, эстетических) случаях [Успенский, 1994]. Со временем исходные функции расширялись, и в более поздних видах фольклора можно наблюдать и другие формы нарушений табу: в потаенных сказках, частушках, народном "лингвистическом" фольклоре, в котором широко обыгрываются обсценные слова и выражения (см., например [Буй, 1995; Из русской жизни, 1995; Озорные частушки, 1992; Русская эротическая поэзия, 1993]). В культуре литературного языка [7] выход за границы табу при употреблении обсценной лексики связан с другими ее функциями: знаками демократичности, эпатажем, следованием натуралистическим принципам искусства и т.п. В последнее время происходит дальнейшее расширение и эволюция детабуизированных форм употребления обсценной лексики, приобретающих специфические функции. Этот вопрос в аспектах (воспитательных, эстетических, психологических и др.) обсуждают многие авторы (см., например [Борисенко, 2000; Гудкович, Жельвис, 1980; Гусейнов, 1989; Даньковский, 1995; Леви, 1989; Муратов, 1993; Федотова, 2000; Харченко, 1997]).
Вызывает интерес наблюдения в этом плане Г.Ч. Гусейнова: "Пристально всматриваясь в языковые нормы небольших, в том числе вновь возникающих на несколько минут или часов, сообществ, мы обнаружим, что общим для всех стал один признак: непечатность языковой продукции. Все, что отмечено этим признаком, вызывает необходимый для свободного общения градус доверия" [Гусейнов, 1989, с. 59]; многие люди непрерывно "смазывают" разговор матерным словом: "они делают это не из бранчливости, не из желания оскорбить окружающих…, но из побуждения, часто мало осознаваемого, сделать свое сообщение более достоверным, не соврать… Переход на мат - знак для подчиненного, что начальник поведет с ним доверительный разговор" [там же, с. 70]. Далеко не случайно матерное слово стало обычным во внутреннем общении высшего руководства нашей страны в последние десятилетия. И знаменитые выражения М.С. Горбачева (самого интеллигентного из всех генсеков!) "Кто есть ху?" и "М..ки", произнесенное в Форосе в адрес гэкачепистов, мало кого покоробили, напротив, они многим показались удачными, были оценены как слова, приблизившие лидера к народу и т.п. На этом фоне эпоха либерализма, снявшего табу с ранее запретных тем, породила невиданный прорыв за табуизированные границы обсценной лексики (см. [Зорин, 1996; Жельвис, 1997, с. 118-140]. Фольклорные и литературные публикации с широким привлечением обсценной лексики, научные и околонаучные издания (в том числе разных словарей), фиксирующие несалонную лексику и фразеологию, заполнили книжные прилавки и библиотечные полки, и вытекает этот поток не только из эстетической или научной потребности, но и из потребности коммерческой: девиз "Запретный плод сладок" выступает для них как формула их естественной рекламы. Одно из многочисленных синонимических обозначений сквернословия - "непечатная речь" - в этих условиях воспринимается едва ли не как архаизм [8].
В такой сложной языковой ситуации юрислингвистика стоит на распутье.
Обсценная лексика по-прежнему сохраняет ту или иную степень табуизированности, и такое табу многие члены нашего общества (отнюдь не худшие!) рассматривают как естественную норму и как достояние культуры, нарушение табу воспринимается ими как речевая агрессия против их психики и морали. Это означает, что правовые институты должны их защищать от "речевого хулиганства". Но даже теоретически эти вопросы по существу не рассматриваются [9]. На практике же возбуждение дела по поводу нецензурной брани (например, в общественном месте) безотносительно к конкретному лицу сейчас вообще трудно представимо.
Для юристов очевидна практическая сложность такой защиты: массовость явления, по отношению к которой сверхсложно осуществить принцип неотвратимости наказания, отсутствие явных признаков ущерба, трудность его доказательства - все это заставляет юристов отодвигать решение вопросов речевой агрессии и языковой экологии в далекое будущее.
Для лингвистов очевидна объективность бранной лексики [10], некоторая закономерность "обсценизации" современной русской речи (см. выше), практическая невозможность искусственного воздействия на такого рода глобальные процессы, в том числе и по той причине, что сущность их лингвистам, может быть, не до конца понятна. Но для них очевидна и опасность таких внезапных обвалов границ табуизированной лексики, разрушающих границы культур (элитарной, народной, "профессиональной") и иерархию ценностей внутри них: нижние, мутные, слои широким потоком поднимаются наверх, как бы делая "нормой" замутненные воды потока народной речи. И хотя взаимообмен между разными функциональными сферами речи естествен, необходим и т.п., но применительно к табуизированным формам эта тенденция не кажется столь однозначно положительной. Мы уже приводили мнение психологов о способности обсценной речи разрушать волновые программы, которые отвечают за нормальную работу организма [Голев, 1999, с. 44]; в дополнение к нему приведем другое суждение по данному поводу, согласно которому слово - один из самых сильных детонаторов в сознании и психике человека: "хорошее" слово, закрепившееся в сознании человека, влечет за собой позитивные последствия, "плохое" слово действует разрушительным образом, ибо "отношение создает сценарий" [Пауэлл Дж., Пауэлл Т., 1997, с. 26] В свете вышесказанного позволим себе предположить, что снятие табу с брани активизирует проникающее воздействие ее в психику, эстетику и этику, а привыкание к ней близко к медленной их интоксикации.
Но и лингвисты, и психологи сегодня вряд ли могут дать практически эффективные рекомендации по "очищению" русского языка от такого рода "мути" и "грязи". Изучение обсценной лексики в функционально-речевом и психолингвистическом аспектах, имеющее целью ее регулирование, практически не ведется. Юристам в их практической (законотворческой, экспертной) деятельности трудно найти опору. Хотя в наиболее содержательных исследованиях имплицитно содержатся некоторые принципы такой деятельности.
В этом плане важна глубокая лингвистическая работа [Жельвис, 1997], в которой рассматриваются в разных аспектах инвективная лексика и инвективные стратегии в 50 языках с учетом национальных и социальных особенностей общества. В юридическом аспекте весьма интересны разделы "Место вербальной агрессии в ряду других агрессивных средств" [там же, с. 35-43], "Социально-псиологические особенности инвективного словоупотребления" [там же, с. 50-59], "Особенности восприятия вербальной агрессии" [там же, с. 62-68]. Значимыми здесь могут оказаться многие положения. Например, такие: "…словами иной раз можно добиться даже большего, чем соответствующим физическим действием - например, ударом; не говоря уже о том, что "экстериоризация поступка" (тот же удар) в ряде случаев вообще может оказаться невозможной, и вербализация внутренних процессов является единственным способом их материализации" [с. 36]; "в случае возникновения конфликта одна из сторон, т.е. адресант, стремится к разрешению конфликта за счет моральной победы над адресатом. Если ему эта победа удается, конфликт разрешается для адресанта, но никоим образом - для адресата" [с. 62]; "для адресата существенно, обращена ли она (вербальная агрессия) против непосредственно присутствующего человека или употреблена в его отсутствие. В последнем случае она часто вполне допустима и не носит характера откровенного личного выпада" [с. 64]. Обратим внимание читателя на то, что более конкретная и содержательная попытка спроецировать проблему сквернословия в лингвоюридическую плоскость содержится в статье В.И. Жельвиса, помещенной в настоящем сборнике статей.
2
Проблема вхождения ЕЯ в юридические тексты (его адаптация в юридической сфере и обретение им новых значимостей) исключительно многогранна и сложна. Юридические тексты строятся на основе ЕЯ, но отношения его с ним разнообразны и неоднозначны.
На одном полюсе их взаимодействия ЕЯ в своей природной ипостаси как бы органически врастает в юридическую сферу, трансформируясь в юридические тексты (документы), которые сохраняют многие признаки естественной речи, лишенные внутренних юридических условностей и значимостей: субъективные пресуппозиции и модальности, нетерминологические слова в нечетких, размытых значениях, разговорные синтаксические конструкции, свободная композиция текста- все то, что свойственно речи людей, далеких от юриспруденции. Мы имеем в виду документы типа жалоб, заявлений, протоколов допроса, отражающих обыденную речь в ее естестве. Заметим при этом, что уже первичная юридическая обработка таких текстов существенно уводит их от естественных смыслов и форм в сторону юридических смыслов и форм, поскольку предполагают иные презумпции построения текста, иные модальности и - соответственно - иные способы воплощения. Так, следователь, ведущий допрос, выстраивает свою логику сюжета, используя "речевой продукт" допрашиваемого в качестве своеобразного субстрата (см. об этом: [Губаева, 1994]). Основной пресуппозицией при такой юридизации естественных текстов является осознанная или неосознанная необходимость включения естественных текстов в парадигму ЮЯ, формируемую в конечном итоге системой законов. Это, так сказать, приведение их к виду, удобному для осуществления юридической деятельности. В своей природной сути они часто для этой цели мало пригодны.
Следует заметить, что подобные проблемы при взаимодействии ЕЯ и ЮЯ имеют место и в первом аспекте. При осуществлении юрислингвистической экспертизы естественных речевых произведений (например, с целью установления их инвективности) происходит их своеобразный перевод на ЮЯ ( цель здесь та же - "подведение" под реальные статьи закона. Без этого юрислингвистическая экспертиза остается "чистым" лингвистическим исследованием.
Высшая форма юридизации ЕЯ возникает в законотворческой деятельности. Законодатель в настоящее время не имеет другой формы воплощения своего волеизъявления, нежели чем через ЕЯ. Разумеется, в текстах законов разных уровней, постановлений, приказов (например, ректора вуза), судебного приговора и т.п. используются элементы условного (в той или иной мере) ЮЯ, по отношению к которому элементы ЕЯ выступают в лучшем случае как генетическая внутренняя форма.
В то же время юридизация ЕЯ в правовых текстах не может достичь абсолютной степени. И не только потому, что ЕЯ даже в статусе внутренней формы для юридических терминов так или иначе продолжает воздействовать на его восприятие (это одна сторона вопроса), но и потому что в юридическом тексте необходимо сохраняются непосредственные содержательные элементы ЕЯ. К ним относятся, например, нетерминологизированная лексика, перешедшая в ЮЯ из ЕЯ со всеми присущими последнему свойствами: субъективными модусами и оценками [11], неопределенностью объема и содержания лексических единиц и смысловых границ между ними [12], грамматическими значениями слов и словоформ [13], служебных слов и связок, смыслами синтаксических конструкций, знаков препинания, логических ударений - то есть, всего того из сферы ЕЯ, от чего никак не может [14] избавиться автор юридического документа, пишущий на естественном русском языке.
В еще большей мере естественная субъективность ЮЯ обнаруживается при подходе к юридическим текстам со стороны их потребителей, особенно - рядовых носителей русского языка, не имеющих профессионального отношения к юриспруденции. В этом случае возникает широкая, ограниченная лишь общей логикой, здравым смыслом и культурой возможность разной модусной и смысловой интерпретации высказываний, составляющих текст юридического документа.
Естественность субъективизации юридических документов во многом проистекает из эволютивного характера создания многих из них. Принятию тех или иных законов в коллегиальных органах, например, предшествуют широкое обсуждение в прессе, слушания и прения [15], наконец, дискуссии в комиссиях, непосредственно составляющих законопроекты. Несомненно, что в таком процессе эволютивной юридизации текста происходит все больший его отход от "статуса" естественного текста, но вряд ли этот процесс достигает абсолюта, и при специальном анализе в нем, конечно, можно обнаружить "человеческие следы". В сферах формирования юридических текстов менее высокого статуса приближенность их к ЕЯ со всеми его атрибутами субъективности более очевидна, особенно это касается взаимодействия рядовых носителей языка и официальных органов, например, в разного рода заявлениях, жалобах, возражениях, являются, по сути, формами обыденной юридизации ЕЯ: авторы таких текстов ориентируются на некие представления об официальном стиле, которые формируются у них стихийно [16]. Их изучение, на наш взгляд, исключительно важно для решения проблем соотношения ЕЯ и ЮЯ: "наивная юриспруденция" (в юридическом, социальном, психологическом и лингвистическом аспектах в их единстве) еще ждет своего систематического изучения (см. отдельные работы в этом аспекте: [Байниязов, 1998; Гойман, 1990; Заблуждающийся разум?, 1990; Куприянов, 1998; Образы права, 1996; Пендиков, 1998; Сорокин, 1994; Сперанская, 1999].
3
Исследование вопросов на стыке ЕЯ и ЮЯ имеет не только сугубо теоретическую значимость. В нем обнаруживается совершенно отчетливый практический аспект, связанный с тем обстоятельством, что исходный текст - предмет юрислингвистической экспертизы - чаще всего создается или интерпретируется рядовыми говорящими, пишущими, читающими по законам ЕЯ и обыденных норм, а окончательный вывод эксперта должен соотнести конфликтную коммуникативную ситуацию с системой юридических норм (со статьями закона) и, следовательно, - должен быть сформулирован на строгом ЮЯ.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
