73273 (701998), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Такое отношение со стороны властей объясняют обычно несколькими причинами. Среди них: консервативные художественные вкусы Ленина и других большевистских лидеров, пресловутое бунтарство авангардистов и их посягательство на командные позиции, нежелание партии доверять вопросы культуры даже наиболее лояльным из авторов… Но главное, конечно, органическая неспособность авангарда взять на себя роль популяризаторского инструмента партии, надёжного распространителя её идей. Сложность авангарда, его недоступность широкой аудитории – всё это противоречило приписываемому Ленину тезису о том, что искусство должно быть понятно массам и любимо ими. Это положение было развито в резолюции «О политике партии в области художественной литературы» (1925), с которой, как считается, началась государственная кампания против экспериментального искусства.
Даже самые лояльные и влиятельные авангардные организации – ЛЕФ и Литературный Центр Конструктивистов – не смогли уцелеть: в 1930 году обе группы были атакованы за принципиальное расхождение с марксизмом и вслед за тем распущены. Те же объединения, которые демонстрировали известную независимость от режима, как, например, имажинисты, были разогнаны ещё ранее и на основании ещё более зловещих обвинений. Не удивительно, что самая трагическая участь постигла наиболее радикальную из авангардных групп – ОБЭРИУ. В 1931 году её члены Хармс и Введенский были арестованы: авангардная поэтика, свидетельствуют материалы следствия инкриминировалась им как подрывная работа против советской власти Винокурова, 2000.
Социальная неприемлемость художественных позиций и поэтической практики поэтов ОБЭРИУ слишком скоро привела к ликвидации этого последнего в истории постфутуристического объединения. После распада ОБЭРИУ часть этих поэтов продолжает дружеское и творческое общение в редеющем кругу единомышленников. То, чего не довершила советская репрессивная машина довершает война, после которой единственными, хотя и разъединенными свидетелями чинарско-обэриусткого движения остаются Бахтерев и Друскин: первые – эпохи его становления, второй – на протяжении всей его эволюции. И только спустя пол столетия сколько-нибудь полное издание поэтов-обэриутов становится возможным на их родине, столь неблагосклонной к ним при их недолгой жизни Мейлах, 1994.
Началось всё с внимания к детским стихам Д. Хармса и А. Введенского, а также раннему творчеству Н. Заболоцкого. Вторая половина 60-х годов открыла шлюз произведениям А. Введенского, Д. Харсмса, К. Вагинова, Н. Олейникова для взрослых.
Видимо, время воскрешает давние имена, потому что в их творчестве сокрыты зёрна свойств, прорастающие сегодняшним интересом. Эпоха пересмотра ценностей раскрепощает ум, делает взгляды более широкими, а суждения более гибкими. Их поэтика – это поэтика максимальной художественной свободы, творческого поиска, самоосуществления духовной энергии Васильев, 1991.
Объединение Реального Искусства.
Из всех слов в названии следует выделить «реальное». Что разумели под ним? Реальность изображения, идеи, или просто каламбур? При ответе на этот вопрос нам кажется целесообразным обратиться непосредственно к трудам лиц, принадлежащих этому течению. Н. Заболоцкий в статье «Поэзия Обэриутов» (1927) раскрывает программные манифесты творчества ОБЭРИУ. «Реальность» он объясняет как актуальность и современность, необходимость именно обэриутских творческих приёмов, взглядов на мир: «… очищать предмет от мусора стародавних истлевших культур – разве это не реальная потребность нашего времени?»
Интересны суждения Н. Заболоцкого о природе творчества. Он заявляет, что вопреки всеобщему мнению их группу нельзя назвать «заумниками»: «Кто-то и посейчас величает нас «заумниками». Трудно решить, что это такое, - сплошное недоразумение или безысходное непонимание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы – первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своём творчестве мы углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его». Однако стремилась ли поэзия «зауми» уничтожить слово? Заумь предлагала взглянуть на слово с принципиально новой стороны. Это своеобразный поиск открытия неизвестного в прежней форме. Хотя с другой стороны, здесь есть своя правда. Поскольку у обэриутов действительно не так много примеров эксперимента над словом. Скорее, их увлекали исследования его содержания в определённом контексте, уделяя внимание форме творческого метода, но не форме слова. Возможно, что именно такой новаторский подход обоих групп и сближает их. Но возражение Н. Заболоцкого справедливо. Не следует соединять в одно разные области исследования только лишь за общий принцип открытия нового.
Перед тем как обратиться к более детальному рассмотрению творчества поэтов группы ОБЭРИУ, следует также учесть такую цитату из рассматриваемой ранее статьи: «Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты «не-реальны» и «не-логичны»? А кто сказал, что «житейская» логика обязательна для искусства? … У искусства своя логика…» Действительно, многие исследователи отмечают у ОБЭРИУ такие характерные творческие принципы как: абсурд, алогичность, несоответствие… И они правы, поскольку в произведениях обериутов всё это имеет место быть. Только не понятна негативная реакция автора на «не-реальность», что и подталкивает к поиску истинного смысла, которое автор вкладывает в своё понятие. Скорее всего, здесь речь идёт не о вопросах художественного вымысла, но о практической реальности творчества, где принцип восприятия должен стремиться принимать и абсурдность, и каламбуры как метафорическую категорию настоящего, жизненного, но не надуманного из ничего.
Для более подробного рассмотрения непосредственно творчества обэриутов мною было выбрано произведение «Комедия города Петербурга» Даниила Хармса. У него встречаются как эксперименты над словом, так и над композицией. Но, кроме того, в своём творчестве он обращался и к литературному наследию предшествующих эпох, и к фольклору. Так Хармс синтезировал будущее и прошлое, получая настоящее, которое состояло из попыток поиска нового, верного, лучшего.
Комедия состоит из двух частей: II и III. Отсутствие первой части даёт особое представление о неизвестности того, что было ранее. А точнее даже – невозможности познания.
В произведении фигурируют образы Петра I, Николая II, Катеньки. Их имена можно встретить и в других произведениях Хармса: «Колесо радости жена…», «Я запер дверь»… Эти персонажи неразрывно связаны, прежде всего, с пространственной организацией – Петербургом. Почему автор обращается именно к Петру (основателю города и новой эпохи) и Николаю II (который гибнет вместе с царской Россией). Так обозначены временные рамки – начало и конец. Но чьи они? Они принадлежат, несомненно, тому периоду новых преобразований, которые, возможно и привели впоследствии к революции (если вспомнить статью М. Волошина «Россия распятая», то там высказана мысль о том, что истоки революционного процесса находятся ещё в правлении Петра I). Но эти хронологические рамки принадлежат также и Петербургу. Ведь с приходом советской власти он был переименован в Ленинград. Такая мысль высказывается в финале комедии:
Комсомолец Вертунов: В какую столицу?
Николай II: В Петербург.
Щепкин: В Ленинград, Ваше величество.
Комсомолец Вертунов: в какой такой Петербург?
Николай II: В город Пе-тер-бург.
Это сейчас город снова «воскрес» в Санкт-Петербург, но ко времени написания своего произведения (1927) Хармс об этом обстоятельстве игры с именами не знал.
Образ Николая II несёт в себе эсхатологическое начало, которое распространяется и на Петербург:
«… но только силы у меня нет, Пётр, силы,
брожу ли я у храма ль, у дворца ль,
мне всё мерещится скакун на камне диком,
!Ты, Пётр, памятник бесчувственный, ты царь!!!»
Символическая обречённость судьбы города просматривается изначально. Построив его в гибельных болотных местах, мало пригодных для жизни Человек своенравно пошёл против Природы, естественного хода бытия. Это был вызов, последствием которого стала борьба, продолжающаяся по сей день: наводнения, шторм, влажные холодные ветры.
Такая мысль не нова в литературе. Она преемственна и об этом напоминает Хармс:
Пётр: Я помню день. Нева шумела в море,
Пустая, лёгкая, небрежная Нева,
Когда пришёл и, взглядом опрокинув тучу,
Великий царь, подумал в полдень тусклый,
И мысль нежная стянув на лбу морщину,
Порхая над Невой, над берегом порхая,
Летела в небо, реяла над скучным лесом,
Тревожила далёкий парус в чудном море.
Тогда я город выстроил на Финском побережье,
Сказал: столица будет тут. И вмиг
Дремучий лес был до корня острижен,
И шумные кареты часто были в окна хижин.
Предложенный отрывок, данный в самом начале «Комедии города Петербурга», напоминает первые строки «Медного всадника» А. Пушкина. Здесь, на конкретном примере видно обращение автора к традиции, к классике. Однако в данном произведении тема развивается по-новому, изображается конец прежней эпохи и Петербурга вместе с ним.
Неслучайно революционный переворот официально произошёл именно в северной столице. Город вобрал в себя черты нового царского времени, от которого потом погибнет.
Важно обратиться не только к пространству, но и ко времени совершающихся событий. Категория времени сжата неупорядоченно и противоречиво, из-за чего в творческом методе автора появляется абсурд, несоответствие, комичность ситуации, различные вставки, связанные между собой, но не связанные с основным действием. Здесь можно говорить и о многоплановости изображения. Более того, сам автор вводит понятие первого и второго плана во II части II действия.
Но и традиционные пространственные рамки тоже сжимаются, например, если вспомнить путешествие Вани Щепкина из Петербурга в Москву:
Комсомолец Вертунов:
… Перепрыгни канавку. Вон Москва блестит пуще озера…
Пространство уменьшается, за счёт изобретения аэроплана, на котором летает князь Мещерский. Включение современных понятий изменяет и понятие пути, дороги. Если раньше дорога сравнивалась с жизненным путём, логично и мерно протекающем, то теперь мир представляется как хаос, где б'ольшую роль играет случай. Мир становится тесен.
Появляется и новое понятие о Боге. Обернибесов (он имеет разные имена-маски, выступая и под именем Кирилла Давыдовича Трёхэтажного) бог-самозванец. Самозванец не в смысле ложности (поскольку истинность его нельзя проверить), но в том смысле, что он сам себя так провозглашает:
«Бог – это я!»,
«Я создал мир.
Меня боятся.
Но ты, мой друг не бойся, Я поэт,
Схвачу тебя за ножки
И как птицу
Ударю с возгласом о тумбу головой».
«.. я Бог но с топором!»
Богом становится тот, кто способен убивать. Кто даёт себе самому такое право. Здесь есть своя жестокая правда: кто сильнее – тот и прав. Но такая правда способна лишь разрушать, но не воскрешать. Снова появляются эсхатологические мотивы, о которых упоминалось ранее.
Образы умерших людей (Пётр I, Николай II), оживание неживого (например, современный призрак стола и стула) вводит не столько ощущение фантастичности, сколько приводит мысли об аналогии Петербурга и мертвой натуры.
Этот город, вмещая в себе множество смыслов, становится символом: как бывшего Окна в Европу (которое уже утратило былой смысл), княжеского покоя, так и границы, предела, за которой начинается другая реальность уже не Петербурга, а Ленинграда. Петербург же умирает с прежней царской Россией.
Литература
-
Мейлах М.Б. Поэты группы ОБЭРИУ, СПб.: 1994
-
Васильев И.Е. Обэриуты. Теоретическая платформа и творческая практика, Свердловск: 1991
-
Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная рус ская литература 1950-1990 годы, М.: 2003
-
Котельников В. Звезда бессмыслицы взошла над Петербургом // Вопросы литературы, 2004, №6
-
Винокурова И. Последние футуристы: «Небывалисты» и их лидер Николай Глазков // Вопросы литературы, 2000, № 3
-
Минц К. Обэриуты // Вопросы литературы, 2001, № 1
-
Шуткина Н. Минимализированное пространство в лирике Н. Олейникова //Сибирская пушкиниада, Тюмень: 2003
-
Богомолова О. Современная драматургия, 2001, № 1