55302 (670562), страница 8
Текст из файла (страница 8)
«Сердце мудрого подобно ясному зеркалу: оно не устремляется к вещам и не влечется за ними, свободно принимает их в себя — и становится пустым, когда вещи проходят”.
Жизнь бодрствующего сердца проходит под знаком пустоты. Жить в бодрствовании – значит постоянно “убирать”, “вбирать в себя” (шоу) то, что дается в опыте. Это значит: постоянно выявлять предел в свого существования, преодолевать себя, «хоронить себя» (еще один образ Чжуан-цзы). Поэтому мудрец, живущий одной жизнью с Великим Путем, пребывает там, где “умолкают звуки и меркнут образы”; погружается в мир “сокровенного” и “темного” (сюань, мин) Мы встречаем плоды такой работы устранения всего преходящего и субъективного в себе, когда читаем древние правила, относящиеся к полководческому искусству в Китае. Поражает простота и строгость этих наставлений; исполненных стальной непреклонности. В них как раз нет никаких хитростей, ничего нарочитого и показного. Главная добродетель полководца – прямодушие и честность, доходящие до полного пренебрежения личной выгодой и личным удобством. Только полное бескорыстие вождя может создать то поле столь же абсолютного доверия к нему, которое позволит ему повелевать без принуждения, вести за собой людей “силою сердца”. (Трактат о полководческом искусстве, составленный древним полководцем Чжугэ Ляном, так и называется: «Книга сердца».) Только в поле этого великого бескорыстия способен проявиться и главный талант полководца – способность к предельно спокойной, трезвой и взвешенной оценке ситуации. Ибо мудрость китайского полководца состоит в том, чтобы делать только то, чего нельзя не делать. Истина столь же простая, сколь и трудная для исполнения. Но царственно щедрая: она одна обещает все богатства мира буквально за ничто – за миг самоотсутствия. И притом эта великая добродетель китайского стратега лишена пафоса жертвенности, ибо его отсутствие в мире равнозначно его внутренней наполненности и, следовательно, подлинному счастью. В этом смысле «знающий стратег» у Сунь-цзы, подобно даосскому мудрецу, усваивает себе женские качества: покой, уступчивость, видимая скромность, которые скрывают в себе первозданную мощь бытия.16
3. Трактат У-цзы "Семь военных канонов" и его значение в общемировой стратегической мысли.
3.1 Предпосылки возникновения трактата У-цзы "Семь военных канонов" и особенности исторического периода написания трактата.
Хорошо известно, что в жизненном укладе китайцев ритуал, всякие “китайские церемонии” имели огромное, в известном смысле даже первостепенное значение. Но дело здесь не в некоей врожденной церемонности китайцев. «Ритуал» в Китае был чем-то несравненно большим, нежели правила этикета и вообще те или иные нормы поведения. Для жителей Поднебесной он был самым полным и точным образом всеобщего порядка вещей, зримым воплощением – в Китае говорили «телом» – человеческой природы, «сердечного разумения» человека. Посмотрим, какие следствия вытекают из этого тезиса.
Что такое ритуал? Прежде и превыше всего — действие, нечто символизирующее и потому в пределе своем — символическое, лишь символически выражаемое. Вовсе не обязательно какое-то конкретное, предметное действие:: символическая реальность по определению отсутствует в наличном, хотя не существует отдельно от него. Если говорить точнее, в ритуале воображаемое и действительное друг друга проницают, не подменяя друг друга, и поэтому символическую реальность нужно понимать в конечном счете как (потенциально) бесконечную перспективу взаимоотражения, взаимной подстановки присутствующего и отсутствующего, данного и не-данного, где первичным является все-таки отсутствующее и не-данное или, лучше сказать, заданное. Каждая форма имеет своим истоком нечто бес-форменное, или, по-другому, предел форм.
Ритуал, таким образом, есть форма и среда коммуникации, которая выявляет сами пределы сообщения. «В сознании присутствует еще сознание», «в жизни есть нечто еще более живое», «в духе есть еще большая духовность», – гласят формулы китайской традиции. С этой точки зрения символическая реальность предваряет, предвосхищает актуальное бытие, делает возможным все сущее, дает всему быть (или, точнее, пред-оставляет всему пространство жизненного про-из-растания). Она не является неким идеальным, умопостигаемым образцом, но предстает лишь пределом любого опыта, моментом превращения и даже, точнее, самопревращения всего сущего, бездной метаморфоз – самой по себе неизменной. Китайские мудрецы уподобляли ее семени вещей, которое не тождественно плоду (актуальному бытию) и все-таки уже содержит его в себе как бы в виртуальном виде. Символическое действие представляет собой, в сущности, бесконечно действенный покой, который делает возможным всякое внешнее, ограниченное действие; оно есть своего рода вое-действие. «В пределе пустоты таится предел свершения», – говорил конфуцианский ученый Чэнь Сяньчжан. С этих позиций древние учителя Китая оценивали природу власти и эффективность действия вообще. Конфуцию принадлежит высказывание:
“Шунь управлял недеянием. А как он делал это? Просто величественно сидел лицом к югу и только” (правителям Китая, являвшим собою как бы земной прообраз Полярной звезды, полагалось восседать на троне лицом к югу).
Основоположник же даосизма Лао-цзы исповедовал принцип:
“Путь ничего не делает — и в мире все делается”.
Из намеченной здесь посылки о символической реальности вытекают, по крайней мере, три важных следствия:
Во-первых, познание символизма предполагает способность возвратиться к исходному импульсу жизни, воспринимать мир в момент его рождения. Это значит, что все сущее связано в “одно тело” мироздания внутренними связями, и в этом континууме «единотелесности Пути» не существует объективных границ между вещами, нет отдельных сущностей. Мир здесь предстает непостижимо тонкой паутиной связей и соответствий, где бытие всегда есть со-бытие, которое в своем пределе является всеобщей со-бытийностью, где всякое сообщение сводится к чистой сообщительности. Даосскому философу Чжуан-цзы принадлежат классические формулы: “все вещи вкладываются друг в друга”, “все вещи – словно раскинутая сеть, и в ней не найти начала”.
Познание символизма требует не столько усилия рефлексии и анализа, сколько открытости сознания и, следовательно, особой чувствительности духа, превосходящей разделение между физическим восприятием и умозрением. Человек Пути в китайской традиции – и это не воспринималось в Китае как метафора – “слышит животом”, “дышит пятками”, а главное – думает сердцем. Такой целостно воспринимающий человек никогда не будет понятен тому, кто воспринимает мир по частям – отдельно органами чувств, отдельно рассудком и т. д. Вот почему китайцы неизменно настаивали на “секретах мудрости” и необходимости иметь в деле познания истины учителя, который по определению непрозрачен для ученика.
Во-вторых, символическая реальность — это не тождественная себе сущность, а действие, событие и в конечном счете, как было сказано, – со-бытийность вещей. Она пребывает “между наличием и отсутствием”, а потому являет собой предел вещей и в высшей точке своего развертывания — саму предельность существования. Она – как чистая виртуальность, первозданный динамизм воображения, который всегда существует лишь в оболочке созерцаемых образов. Воплощая силу превращений, она не может не «терять себя», наполняя собою мир вещей. Оттого же средой постижения символизма в Китае всегда была школа и преемственность между учителем и учеником, которая мыслилась по образцу отношений отца и сына. Более того: учитель в известном смысле нуждается в ученике даже больше, чем тот в учителе. Как сила метаморфозы, извечно уклоняющаяся от самой себя, переходящая в “другое”, символическая реальность всегда дается в своей противоположности — в своем отражении, тени, отблеске. Внутренний опыт истины, неоспоримая уверенность в подлинности (по-китайски, чжэнь) своего существования облекается покровом полуфантастического предания, преломляется пеленой иносказаний, намеков, анекдотов, поговорок и прочих форм недосказанности в речи, которые окутывают и сберегают «отсутствующее» тело традиции, как кокон куколку. Иносказание выводит внутреннее наружу и делает смысл неутаимой тайной. Непостижимая глубина Пути писана незримыми письменами на поверхности Земли; она присутствует в гуще обыденной жизни: Небо, говорил тот же Чжуан-цзы, есть только “четыре ноги и хвост у буйвола”. Нет истины более откровенной и более загадочной!
В-третьих, символическая (без)деятельность, пронизывая незримо все явления в мире, никогда не исчерпывает себя и исключает любое прямое воздействие. В действии Великого Пути, каковое есть только бесконечность спонтанных музыкальных созвучий бытия, не видно никаких причин; в нем есть только следствия, только результат, или, согласно древней формуле, «дерево без корней», «эхо без звуков», «сеть вещей без начала». Это действие, разумеется, невозможно выявить и локализовать в пространстве и во времени, его нельзя приписать какой бы то ни было силе. Великий Путь разворачивается как бесконечный процесс и “оказывает действие” сразу повсюду и притом по виду косвенным, а в действительности – внутренним и безусловным образом. Нашему взору – физическому и умственному – доступны только следствия, «мертвые следы» сокровенных превращений мира.. Речь идет о действии по своей природе чисто внутреннем, “духовном” (шэнь), но имеющим вполне материальные проявления подобно тому, как всякое тело имеет свою тень. Его ближайшим прообразом в природном мире служит рост живых тел: невозможно различить, каким образом происходят естественные превращения в жизни растений или животных или, скажем, изменить установленные природой сроки созревания организма.
Из указанного здесь различия между символической (без)деятельностью и предметным действием проистекает столь важное для воинского искусства Китая различие между техническим мастерством и “духовным достижением”, этим знаменитым гунфу, дарующим силу без усилия и победу без боя. Как гласит старинная поговорка китайских мастеров ушу, “все приемы кулачного искусства не стоят одной частицы гунфу”. Мастер Сюэ Дянь, издавший в 30 годы XX в. несколько книг о “кулачном искусстве” требовал четко отличать “искусство Пути” от “военного искусства”:
«Те, кто упражняются в воинском искусстве, заботятся о позах и уповают на физическую силу… По прошествии времени их тело становится твердым, как металл или камень, стойка прочной, как гора Тайшань; вступив в поединок, они прыгают вверх, как лежащий дракон устремляется в небеса, и бросаются вниз, словно молния ударяет в землю…
Те, кто постигают искусство Пути, на первое место ставят опустошенность, а потом наполненность, вес держат на задней ноге, а переднюю ногу могут делать и пустой, и наполненной, не применяют физической силы. Хотя они принимают всевозможные позы, но никогда не отходят от срединного состояния, движения свои направляют волей, а раскрытия силы достигают через дух. Говорят: “в кулаке нет кулака, в воли нет воли; в отсутствии воли таится подлинная воля”. Когда в сознании нет сознания, сознание пусто. Когда в себе нет себя, собственное “я” пусто. Вот что имел в виду Шакьямуни, когда говорил: “Пустое, а не пусто; не пустое, а пусто — вот подлинная пустота…”
Суждение Сюэ Дяня можно сопоставить с высказыванием из древнего военного трактата «Вэй Ляо-цзы», где говорится о том, что лучший полководец одерживает победу посредством Пути, средний полководец побеждает благодаря устрашению, а худший берет верх силой.
Споры о значении различия между «внутренними» и «внешними» школами боевого искусства не утихают по сей день и среди самих учителей “кулачного искусства”, и в кругах ученых исследователей. Главную трудность вызывает определение “внутреннего” (или “искусства Пути”, по Сюэ Дяню) в практике ушу. Нетрудно видеть, что речь идет о ценности символической реальности, постулируемой китайской традицией, но не могущей быть “предметом” опыта или мысли. Это своего рода догадка, или претензия, которая может быть заявлена, но не предъявлена. Ибо как можно ощутить себя, говоря словами Лао-цзы, подобным “еще не родившемуся младенцу”? Кто может это ощутить или даже представить? Но только это “невозможное” состояние и является единственно реальным для того, кто избрал своим духовным компасом Великий Путь. И, говоря шире, только эта посылка о первичности символического бытия может служить действительным оправданием культуры.
Традиция не видна. И поэтому она есть.
Мир событийности строится по закону анафоры – подобия неподобного. Так идея символической реальности оправдывает главный тезис китайской стратегии: «война – это путь обмана». Именно: правда обмана. Последняя истина бытия, его неотвратимая судьба есть не-двойственность явленного и сущего, начала и конца, должного и возможного. Взаимопроникновение противоположностей – «пустоты» и «наполненности», присутствия и отсутствия, порядка и беспорядка, движения и покоя и т.д. – есть главный и, в сущности, единственный постулат стратегической теории Сунь-цзы. Но в этом пестром круговороте явлений, буквально ослепляющих, дезориентирующих противника, не дающих противнику никаких «точек отсчета», есть своя (символическая) глубина, своя иерархия ценностей: видимый хаос таит в себе строгий порядок, зримая слабость чревата всесокрушающей мощью. Наконец, глубина и поверхность сами вовлечены в мировой круговорот Пути: они предполагают и замещают друг друга. Явленные «формы», или диспозиции, войска порождают его невидимый извне стратегический потенциал, а последний в свою очередь реализуется в мгновенном сокрушительном ударе. Это двухступенчатое развитие стратегического действия воспроизводит традиционный путь духовной практики отрицание явленных форм ради их символического «истока», и отрицание метафизики ради предельной конкретности «живой жизни». Китайская стратегия есть именно «путь к очевидности». И этот путь должен быть проделан реально, то есть в духовном опыте.
3.2 Основные особенности трактата У-цзы "Семь военных канонов"
Китайский стратег побеждает потому, что умеет уступать. Он добивается своей цели, лишь следуя выпадам противника. Он побеждает потому, что хорошо чувствует и в этом смысле даже любит своего врага. "Наноси удар так, словно целуешь женщину", – гласит, быть может, самая глубокомысленная поговорка китайских мастеров рукопашного боя.
Какие тайны ума и души скрываются в этом равнодушии к внешнему успеху в поединке? Отчего вообще умение уступить помогает одержать верх в конфликте? Ответ лежит на поверхности: только сжатая пружина может больно ударить. И даже нет необходимости высчитывать и определять подходящий момент для удара – обстоятельства сами дадут пружине вырваться тогда, когда это окажется неизбежным. В принципах китайской стратегии, сколь бы парадоксальными ни казались они на первый взгляд, нет никаких натяжек, никакой "игры ума". Совсем наоборот: в истории человечества трудно найти мыслителей более трезвых и даже наивных в своем здравомыслии, нежели классики китайской стратегии. Знаток последней всегда действует по необходимости и в высшей степени естествен... Но, чтобы устранить произвол, он должен долго и кропотливо работать со своим сознанием. Действительные проблемы китайской стратегии лежат в области психологии. Подлинный вопрос китайской "науки побеждать" – не в том, как достичь победы, а в том, кто ее достоин.
Из сказанного выше можно заключить, что китайская стратегия соединяла в себе очень разные, на первый взгляд даже несовместимые идеи и ценности. В ней был элемент этический и духовный, ибо она требовала от стратега длительного и упорного личного совершенствования; элемент метафизический, ибо успех, согласно ее канонам, приходит только к тому, кто умеет претворить в своей жизни вселенский путь вещей; и, наконец, элемент здорового прагматизма, ведь эта стратегия была нацелена на достижение вполне конкретного, практического результата. Как оказалось возможным столь парадоксальное, немыслимое по европейским меркам сочетание? Тут надо заметить, что китайская стратегия, как и прочие самобытные плоды китайского гения, сложилась не из отвлеченных, "головных" идей тех или иных теоретиков и, по сути дела, вообще не представляет собою отдельной "доктрины". Эта стратегия имела своим истоком жизненный опыт многих поколений практически мыслящих людей; она выросла из интуиций и наблюдений тех, кто предпочитал не рассуждать, а действовать и чья мудрость заключалась, собственно, в безупречном доверии к жизни и природе вещей. В конце концов жизнь умнее самых больших мудрецов и сама наилучшим образом свяжет то, что не сходится в головах людей. Как гласит китайская поговорка, "когда люди осуществят свой путь, путь Неба осуществится сам собой".