50605 (666650), страница 7
Текст из файла (страница 7)
С 1810 - 1812 года Сперанский провел ряд мер, направленных на укрепление финансов страны и вызвавших недовольство дворянства. Придворная клика всячески критиковала Сперанского как “поповича”, “выскочку”, на него сыпали доносы. В результате интриг перед началом войны в середине марта 1812 года император пожертвовал Сперанским в залог примирения своего с оппозицией, и, обвиненный в сношениях с Наполеоном, неосторожный и опасный “parvenu” был отправлен в отставку.
17-го марта 1812 года, в воскресенье, Сперанский за обедом получил через фельдъегеря приказание явиться к государю в 8 часов вечера. Эти приглашения случались часто, и Сперанский спокойно поехал в Зимний дворец. В секретарской комнате дожидались дежурный генерал-адъютант и два министра; но государственный секретарь был позван прежде их. Целые два часа продолжалась аудиенция. Наконец дверь отворилась, и Сперанский вышел бледный и взволнованный. Торопливо уложив в портфель бумаги и простясь с министрами, он отправился домой. Здесь его уже ожидал его министр полиции Балашов. Кабинет его был опечатан. У Сперанского не достало духу проститься с семейством. Поздно ночью он выехал из Петербурга, в сопровождении частного пристава, в ссылку, которой местом был назначен Нижний Новгород. Его ближайший приятель Магницкий, впоследствии так храбро перешедший в другой лагерь, был тоже арестован ночью и сослан. Что происходило между Александром и его прежним другом, осталось тайной. Ни в многочисленных записках того времени, ни в длинных, оправдательных письмах самого Сперанского не видно, в чем состоял донос на него. У себя дома он увидел министра полиции генерала Балашова, который по высочайшему повелению приказал ему немедленно отправляться в Нижний Новгород под строгий надзор полиции. Жандармский офицер ждал у ворот с тройкой лошадей. Затем по новому доносу Сперанский был сослан в Пермь, на Урал. Будучи врагом Сперанского, великая княгиня Екатерина Павловна много содействовала его падению, известности Карамзина и возвышению Ростопчина.
Когда этот первый соратник царя, почитая Наполеона, трудился на пользу союза с Францией и посвящал себя внутренним реформам, Александр ему не препятствовал, однако сам царь не переставал вести подкоп под союз с Францией, который сам же когда-то восхвалял... Весть об опале Сперанского была с восторгом воспринята в России как первая победа над императором французов.
Не лучшая пора началась для самого Сперанского; его характер, более гибкий, нежели твердый, не выдержал тяжкого удара. Сначала он как будто не хотел верить безвозвратности своего падения. В твердой надежде на свою невинность, он пишет, одно за другим, письма к государю. Но письма не доходят или остаются без ответа. Между тем положение его в ссылке становится невыносимым. За ним следят шаг за шагом, каждая фраза его доходит до Петербурга с разными толкованиями, и в то время, когда он ждет облегчения участи, довольно одного неосторожного слова, чтоб удалил его из Нижнего Новгорода в Пермь. Здесь, оставленный всеми, заклейменный именем изменника, и даже без материальных средств жизни, он падает духом. Тон его переписки постепенно понижается. Вместо оскорбленного достоинства, которым дышат первые письма, он начинает умолять о милосердии. Из ссылки Сперанский обращался к Александру I с письмами, в которых пытался оправдать свои преобразования. В 1814 году, когда некоторых из врагов его уже не было на свете, он обратился к государю с письмом, написанным в том мистическом тоне, который стал отличать его со времени ссылки. В этом письме он просит позволения поселиться в своей маленькой новгородской деревне, Великополье. Просьба его была уважена, и он освободился по крайней мере от слишком стеснительного полицейского надзора. Кажется, однако, что и в это время он не потерял еще окончательно надежды. В 1814 Сперанскому было разрешено проживание под полицейским надзором в своем небольшом имении Великополье Новгородской губернии. После он говорил, что “первое движение государя было вызвать его в Петербург, второе - проводить за присмотром в деревню”. В Великополье печальная истина окончательно открылась перед ним: он понял, что прежним отношениям не воротиться, и стал искать опоры у людей, с которыми в лучшую свою пору не имел ничего общего. Здесь он встречался с А. А. Аракчеевым, посещал его имение село Грузино, через него ходатайствовал перед Александром I о своем полном “прощении”. Характерно признание самого Аракчеева: “Будь у меня треть ума Сперанского, я был бы великим человекам”. С тех пор опальный временщик уже не возвратил себе прежнего значения, хотя, уступая просьбам Аракчеева, при его содействии, император в 1816 году и назначил Сперанского сначала пензенским губернатором, а затем сибирским генерал-губернатором, где провел административную реформу. В 1821 Сперанский был возвращен в Петербург, назначен членом Государственного совета и Сибирского комитета, управляющим комиссии составления законов, получил земли в Пензенской губернии.
Но, когда Сперанский вернулся в Петербург, его здесь ожидало новое разочарование. Он надеялся если не на прежнюю близость, то на примирение и полное признание своей невинности. Ничего подобного не случилось. Времена переменились. “Без лести преданный” Аракчеев стоял у трона; начиналась “система ложных страхов и подозрений”, о которой Сперанский говорил в своем пермском письме к Александру. Бывшему государственному секретарю не было места в этой системе, и вскоре он почувствовал это. Императора не было в Петербурге во время его приезда. С нетерпением ожидал его возвращения Сперанский. Наконец государь приехал, но свидание и тут замедлилось. Только через две недели они свиделись в первый раз после памятной аудиенции 1812 году. Свидание окончилось без всяких объяснений; первый разговор о причинах ссылки был уже через два месяца. Об этом разговоре сохранилось только краткое известие в дневнике самого Сперанского. Из него можно заключить, что объяснение ограничилось одним указанием на содержание доноса. Личные сношения его с государем никогда уже не принимали прежнего характера. В них заметно постепенное охлаждение. Для Александра он уже был чужим человеком. Сперанский это понял, но не имел духа удалиться от двора, где перенес столько оскорблений, и с малодушием, извинительным только для человека много страдавшего, начал искать поддержки в связях с сильными людьми. Насколько это удавалось ему, можно видеть из того, что он с трудом выпрашивал самые маловажные места для лиц, которым покровительствовал, да и то не всегда прямо у министров, а больше у директоров департаментов. К этому времени относится его сближение с аристократическим кругом, которого он так гордо чуждался в начале своего поприща. Его начали встречать в салонах высшего общества, простившего приятному собеседнику прошлые грехи смелого нововводителя. Государственные труды его были незначительны. Он принимал участие в заседаниях совета, был членом сибирского комитета и принялся опять за прежнюю работу над гражданским уложением; но все эти занятия оставались почти без результатов. На них отражался тот застой, который после 1815 года понемногу овладел общественной жизнью.
Мнения различных историков по поводу того, каким человеком вернулся Сперанский из ссылки, расходятся.
Некоторые придерживаются позиции, что, когда в 1821 г. Аракчеев успел добиться возвращения “друга” своего Сперанского в Петербург с назначение его членом Государственного Совета, то тут Александру удалось то, к чему он всегда стремился: он сломил волю этого сильного человека и сделал его своим рабом до того, что изгнанник этот оказался значительно преобразившимся: с одной стороны, осуждая прежние преобразовательные планы, он нашел, что “возможность законодательного сословия, сильного и просвещенного, весьма мало представляет вероятности”, с другой - стал пресмыкаться перед Аракчеевым и напечатал ему похвальное слово и апологию его военным поселениям.
Сперанский и Аракчеев.
По отзывам современников, Сперанский своими убеждениями резко выделялся из той среды, к которой принадлежал.
Замечательную характеристику Сперанского дает Л. Н. Толстой в “Войне и мире”: “Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия, самоуверенности, неловких и тупых движений, ни у кого он видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего не значащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых.”
При дальнейшем знакомстве со Сперанским князь Андрей Волконский “видел в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России. Сперанский, в глазах князя Андрея, был именно тот человек, разумно объясняющий все явления жизни, признающий значительным только то, что разумно, и по всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Все представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем.”
Как отмечал А. С. Пушкин, Сперанский и Аракчеев, как наиболее заметные фигуры в эпоху Александра I, стояли “в дверях противоположных этого царствования, как гении зла и блага”. В данном случае Пушкин выражал не только свое собственное мнение, но и широко распространенную точку зрения, которая связывала либеральную тенденцию в правительственной политике при Александре I с именем Сперанского.
И следует коснуться истории отношений между этими сподвижниками императора. Аракчеев очень жесткая натура, и существует много примеров его грубого издевательства над подвластными людьми, при котором не требовалось никакой изобретательности и находчивости и достаточно было одной только душевной низости. Однако он умел при случае блеснуть и тонким коварством, умел не без игривости позабавиться над соперником, как кот над мышью. С особенной виртуозностью проявил он таланты этого рода в сношениях со Сперанским.
Особый интерес представляет следующий эпизод. В то время, когда звезда Аракчеева всходила все выше по небосклону царских милостей, Сперанский томился в Перми, не переставая тоскливо мечтать о возможности вернуть прошлое. Сперанские прошел при этом всю гамму уступок, которых потребовала от его гордости тягость его положения. Сначала - письма к государю, полные чувства собственного достоинства, свидетельствующие о сознании своей правоты; потом уже просительные, смиренные послания к сильным людям, в том числе и к Аракчееву. Между прежним и новым любимцами Александра завязалась переписка, которая верно характеризует их обоих. Трудно сказать, который из двух выставляется в ней в лучшем свете. В робких и льстивых выражениях Сперанского не слышно мужественного голоса, которым он защищал свои реформы в докладах 1810 и 1811 годов. Он менее настойчиво требует гласного суда с обвинителями и довольствуется даже простым определением на службу. Он льстит мрачным странностям своего покровителя, зовет сурового временщика “добрым пустынником”, и не стыдится даже называть знаменитое Грузино “святой обителью”. Аракчеев отвечает ему лицемерно-смиренным тоном, не лишенным иронии и где проглядывает желание уколоть человека, еще недавно стоявшего во главе правительства. Его очевидно тешит нравственная слабость человека, так долго оскорблявшего многих своим умственным превосходством. Результатом этих сношений, на которых неприятно останавливаться, было наконец прощение Сперанского, но какое прощение! Аракчеев дорого продавал свои милости и, соглашаясь протянуть Сперанскому руку, боялся однако видеть его в Петербурге.
Затем - личное паломничество в Грузино и даже... печальная апология военных поселений! Аракчеев, никогда не простивший Сперанскому того, что некогда, на краткий момент, Сперанский заслонил от него государя, с торжеством следил теперь за этими печальными усилиями своего былого соперника избавиться от опалы ценою тяжелых моральных уступок. И время от времени Аракчеев подбавлял горечи в душу Сперанского, не упуская случая уколоть его душевные раны тонкой шпилькой ядовитой насмешки. В 1816 году Сперанский, наконец, дозволено было оставить Пензу. В ожидании решения своей дальнейшей судьбы он жил в великопольском имении и оттуда написал Аракчееву письмо, которое Погодин по справедливости назвал “образцом ясности, убедительности, краткости, силы.” Письма оказалось недостаточно; и Сперанский лично посетил Грузино. Теперь, думалось ему, испытание кончено, и прошлое будет зачеркнуто. И вот, 30 августа 1816 года бывший государственный секретарь, уволенный без суда, по одному подозрению, был назначен губернатором в Пензу, но в указе о назначении была вставлена знаменательная фраза: “Желая преподать способ усердною службою очистить себя в полной мере.” Вот оно, тонкое острие аракчеевского жала: “Тебя принимают на службу, но ты еще не прощен, за тобою все еще следят подозрительные и недоверчивые взоры”, - таков смысл этого указа по отношению к Сперанскому. Приезд в Петербург не был разрешен ему. Сперанский сам приписывал Аракчееву эту унизительную форму помилования.
Но он был слишком сломлен, чтобы останавливаться перед такими соображениями и принял свое назначение не без радости. Оно оживило его надежды. Он упорно видел в нем первый шаг к полному восстановлению своей чести и не смущался тем, что в Пензе ему не удавалось войти в личные сношения с государем. Замечательно, что точно так же думали его враги. Малейшая милость к Сперанскому пугала их. Им грезился всемогущий реформатор снова в государственном совете, душою целого управления. Все боялись “le revant”, как называл его князь Голицын, и в сношениях с ним важных людей этот страх беспрестанно проглядывает. Сам Сперанский невольно увлекается прежними привычками; его донесения принимают иногда повелительный тон прежнего времени. Но это только временные вспышки: рядом с ним он расточает ласкательства людям, которых не уважает, но в которых нуждается. Так было во все время его службы в Пензе.
Прошло около трех лет. Сперанский по-прежнему страстно хотелось получить назначение в Петербург, хотя бы на первое время на место сенатора. Долгим искусом он думал купить себе право воротиться в Петербург; мысль об этом не покидала его и сделалась наконец каким-то болезненным чувством. Но ему пришлось еще долго ошибаться в своих расчетах. Несмотря на образцовое управление губерний, где он оставил по себе прочную память, его не только не вызывали, но даже не давали ему отпуска. Терпение его начало истощаться. Наконец в начале 1819 года он получает именной указ и с трепетом распечатывает его, ожидая найти в нем повеление явиться. Это был указ о назначении его сибирским генерал-губернатором. Сперанского решались повысить, но призвать его в Петербург было слишком страшно. “Не избежал-таки я Сибири,! - писал в одном письме Сперанский, сильно разочарованный этим назначением. При этом-то случае Аракчеев снова дал волю колкой игривости своего пера. Он написал Сперанскому длинное письмо. Письмо начиналось с уверений в том, что Аракчеев всегда душевно любил Сперанского: “Я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на нашего брата, любил вас и тогда, когда по неисповедимым судьбам Всевышнего страдали”. А затем Аракчеев ухищренно бередит душевную рану Сперанского, набрасывая перед ним заведомо несбыточную картину его нового возвышения: “Становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать свое всегдашнее пребывание в своем грузинском монастыре, откуда буду утешаться, как истинно русской, новгородской, неученый дворянин, что дела государственные находятся у умного человека, опытного как по делам государственным, так более еще по делам сует мира сего и в случае обыкновенного, но несчастью существующего у нас в отечестве обыкновения беспокоить удалившихся от дел людей, в необходимом только случае отнестись смею и к вам, милостивому государю”.
Корф, приведя это письмо, справедливо замечает: “Если припомнить, что эти строки писал возвеличенный временщик к временщику упавшему, баловень милости и счастия к опальному, то нельзя не согласиться, что трудно было вложить в них под внешнею оболочкою простосердечного добродушия, более язвительной иронии и с тем вместе показать менее великодушия”. Сперанский ничего не ответил на это письмо. “Есть мера угодливости и ласкательства, - справедлива говорит тот же Корф, - которую и несчастие краснеет переступить; Сперанский сохранил уважение к самому себе и промолчал - все, что ему позволяло его положение”.
Кодификация законов.
Александр I, прозванный Благословенным умер бездетным, и после него на престол вступил его брат Николай I.
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
