REFERAT (655558), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Религиозная природа русской интеллигенции

Характер русской интеллигенции складывался под влиянием двух основных факторов: внешнего и внутреннего. Первым было непрерывное и

беспощадное давление полицейского пресса, способное расплющить, совершенно уничтожить более слабую духом группу, и то, что она сохранила жизнь и энергию и под этим прессом, свидетельствует, во всяком случае, о совершенно исключительном ее мужестве и жизнеспособности. Изолированность от жизни, в которую ставила интеллигенцию вся атмосфера старого режима, усиливала черты "подпольной" психологии, и без того свойственные ее духовному облику, замораживало ее духовно, поддерживай и до известной степени оправдывая ее политический моноидеизм и затрудняя для нее возможность нормального духовного развития. Более благоприятная, внешняя обстановка для этого развития создается только теперь, и в этом, во всяком случае, нельзя не видеть духовного приобретения освободительного движения. Вторым, внутренним фактором, определяющим характер нашей интеллигенции, является ее особое мировоззрение и связанный с ним ее духовный склад. Нередко делаются попытки отождествить современных революционеров с древними христианскими мучениками. Но душевный тип тех и других совершенно различен. Различны и культурные плоды, рождаемые ими "Ибо мы знаем, - писал апостол Павел (2-е посл. к Коринфянам, гл. 5), - что когда земной наш дом, эта хижина разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный" (см. п. № 13).

Как известно, среди христианских мучеников было много людей зрелого и пожилого возраста, тогда как среди современных активных русских революционеров, кончающих жизнь на эшафоте, люди, перешагнувшие за тридцать пять-сорок лет, встречаются очень редко, как исключение. В христианстве преобладало стремление научить человека спокойно, с достоинством встречать смерть и только сравнительно редко пробивали дорогу течения, побуждавшие человека искать смерти во имя Христово.

Многократно указывалось что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся даже к христианской. Качества эти воспитывались, прежде всего, ее внешними историческими судьбами: с одной стороны – правительственными преследованиями, создававшими в ней самочувствие мученичества и исповедничества, с другой - насильственной оторванностью от жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности. В связи с этим находится та ее черта, что ей остается психологически чуждым - хотя, впрочем, может быть, только пока - прочно сложившийся "мещанский" уклад жизни 3ападной Европы, сего повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью.

Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от

почвы, суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и

исторического опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма.

Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза, с

явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее

может и должна явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности, и

помимо его нет спасителя и нет опасения. Ничто так не утверждает психологии

героизма, как внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями,

опасность и даже погибель. И -- мы знаем -- русская история не скупилась на

это, русская интеллигенция развивалась и росла в атмосфере непрерывного

мученичества, и нельзя не преклониться перед святыней страданий русской

интеллигенции. Но и преклонение перед этими, страданиями в их необъятном прошлом и тяжелом настоящем, перед этим "крестом" вольным или невольным, не заставит молчать о том, что все-таки остается истиной, о чем нельзя молчать хотя бы во имя пиетета перед мартирологом интеллигенции.

Вообще, духовными навыками, воспитанными Церковью, объясняется и не одна из лучших черт русской интеллигенции, которые она утрачивает по мере своего удаления от Церкви, например, некоторый пуританизм, ригористические нравы, своеобразный аскетизм, вообще строгость личной жизни; такие, например, вожди русской интеллигенции, как Добролюбов и Чернышевский (оба семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духовных лиц), сохраняют почти нетронутым свой прежний нравственный облик, который, однако же, постепенно утрачивают их исторические дети и внуки.

Социальные воззрения русской интеллигенции

В «Вехах» красной нитью проходила разоблачительная тенденция относительно социалистических воззрений русской интеллигенции. Содержание же социалистической доктрины сводилось веховцами исключительно к идее распределения материальных и духовных благ. «Интересы распределения и уравнения, — писал Бердяев, — в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества» («Вехи» с. 25). Эту мысль высказал и С. Л. Франк, считавший, что «производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение; интеллигенция почти так же мало, как о производстве материальном, заботится о производстве духовном, о накоплении идеальных ценностей; развитие науки, литературы, искусства и вообще культуры ей гораздо менее дорого, чем распределение уже готовых, созданных духовных благ среди массы» («Вехи» с. 174). Веховцы усматривали «несчастие» русской интеллигенции в том, что она ставит благо народа «выше вселенской истины и добра», что для нее характерно «аскетическое отрицание богатства», а абсолютизация ею идеи распределения есть не что иное, как «философское заблуждение и моральный грех». (см. п. № 12)

Понятие права у русской интеллигенции

Значение права относительно, его содержание создается отчасти изменчивыми экономическими и социальными условиями. Относительное значение права дает повод некоторым теоретикам определять очень низко его ценность. Одни видят в праве только этический минимум, другие считают неотъемлемым элементом его принуждение, т. е. насилие. Если это так, то нет основания упрекать нашу интеллигенцию в игнорировании права. Она стремилась к более высоким и безотносительным идеалам и могла пренебречь на своем пути этою второстепенною ценностью (см. п. № 9).

Духовная культура состоит не из одних ценных содержаний.

Значительную часть ее составляют ценные формальные свойства интеллектуальной и волевой деятельности. А из всех формальных ценностей право, как наиболее совершенно развитая и почти конкретно осязаемая форма, играет самую важную роль. Право в гораздо большей степени дисциплинирует человека, чем логика и методология или чем систематические упражнения воли. Главное же, в противоположность индивидуальному характеру этих последних дисциплинирующих систем, право - по преимуществу социальная система, и притом единственная социально дисциплинирующая система. Социальная дисциплина создается только правом: дисциплинированное общество и общество с развитым правовым порядком - тождественные понятия (см. п. № 9).

Притупленность правосознания русской интеллигенции и отсутствие

интереса к правовым идеям являются результатом застарелого зла - отсутствия

какого бы то ни было правового порядка в повседневной жизни русского народа.

По поводу этого Герцен еще в начале пятидесятых годов прошлого века писал: "правовая необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него своего рода школою. Основу прочного правопорядка составляет свобода личности и ее неприкосновенность. Казалось бы, у русской интеллигенции было достаточно мотивов проявлять интерес именно к личным правам. Искони у нас было признано, что все общественное развитие зависит от того, какое положение занимает личность. Поэтому даже смена общественных направлений у нас характеризуется заменой одной формулы, касающейся личности, другой. Одна за другой у нас выдвигались формулы: критически мыслящей, сознательной, всесторонне развитой, самосовершенствующейся, этической, религиозной и революционной личности. Были и противоположные течения, стремившиеся потопить личность в общественных интересах, отстаивавшие соборную личность. Однако важнее всего то, что, как было отмечено выше, Кавелин, Михайловский и вся русская интеллигенция, следовавшая за ними, упускали совершенно из вида правовую природу конституционного государства. Если же мы сосредоточим свое внимание на правовой организации конституционного государства, то для уяснения его природы мы должны обратиться к понятию права в его чистом виде, т. е. с его подлинным содержанием, не заимствованным из экономических и социальных отношений. Тогда недостаточно указывать на то, что право разграничивает интересы или создает компромисс между ними, а надо прямо настаивать на том, что право только там, где есть свобода личности. В этом смысле правовой порядок есть система отношений, при которых все лица данного общества обладают наибольшей свободой деятельности и самоопределения. Но в этом смысле правовой строй нельзя противопоставлять социалистическому строю. Напротив, более углубленное понимание обоих приводит к выводу, что они тесно друг с другом связаны, и социалистический строй с юридической точки зрения есть только более последовательно проведенный правовой строй. С другой стороны, осуществление социалистического строя возможно только тогда, когда все его учреждения получат вполне точную правовую формулировку (см. п. № 9).

Отношение к философии у русской интеллигенции

В эпоху кризиса интеллигенции и сознания своих ошибок, в эпоху

переоценки старых идеологий необходимо остановиться и на нашем отношении к

философии. Традиционное отношение русской интеллигенции к философии сложнее, чем это может показаться на первый взгляд, и анализ этого отношения может вскрыть основные духовные черты нашего интеллигентского мира. Говорю об интеллигенции в традиционно-русском смысле этого слова, о нашей кружковой интеллигенции, искусственно выделяемой из общенациональной жизни. Этот своеобразный мир, живший до сих пор замкнутой жизнью под двойным давлением, давлением казенщины внешней - реакционной власти и казенщины внутренней - инертности мысли и консервативности чувств, не без основания называют "интеллигентщиной" в отличие от интеллигенции в широком, общенациональном, общеисторическом смысле этого слова. Те русские философы, которых не хочет знать русская интеллигенция, которых она относит к иному, враждебному миру, тоже ведь принадлежат к интеллигенции, но чужды "интеллигентщины". Каково же было традиционное отношение нашей специфической, кружковой интеллигенции к философии, отношение, оставшееся неизменным, несмотря на быструю смену философских мод? Консерватизм и косность в основном душевном укладе у нас соединялись с[о] склонностью новинкам, к последним европейским течениям, которые никогда не усваивались глубоко. То же было и в отношении к философии (см. п. № 10).

Русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности. К объективным идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво, так как предполагала, что подобные идеи и нормы помешают бороться с самодержавием и служить "народу", благо которого ставилось выше вселенской истины и добра. Это роковое свойство русской интеллигенции, выработанное ее печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая власть, калечившая русскую жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские учения воспринимались в искаженном виде, приспособлялись к специфически интеллигентским интересам, а значительнейшие явления философской мысли совсем игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас и научный позитивизм, и экономический материализм, и эмпириокритицизм, и

неокантианство, и ницшеанство (см. п. № 10).

Те же психологические особенности русской интеллигенции привели к тому,

то она просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание великой русской литературы. Мыслитель такого калибра, как Чаадаев, совсем не был замечен и не был понят даже теми, которые о нем упоминали. Казалось, были все основания к тому, чтобы Вл. Соловьева признать нашим национальным философом, чтобы около него создать национальную философскую традицию.

«Вехи» об интеллигенции

Сюжетная линия «Вех» сводилась к поискам виновников деструктивного характера развития революционных событий в России в 1905—1907 годах. Причем «виновники» были обнаружены без особых усилий. Ими была объявлена русская интеллигенция, над которой и был учинен самый настоящий суд. Интеллигенция, по словам Булгакова, «была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией» («Вехи» с. 45).

Однако предварительно веховцам пришлось проделать любопытную аберрацию, а именно вывести себя из числа обвиняемых. Для этого ими был применен метод противопоставления двух понятий: «интеллигенция» и «образованный класс». Такое искусственное разграничение понятий давало им возможность настаивать на своей генетической, идейной связи именно с «образованным классом», а не с «отщепенской», «кружковой» и «подпольной» интеллигенцией, которая и инспирировала революцию. Оговорку делали веховцы и относительно либеральной интеллигенции. «Русский либерализм… — писал Струве, — считает своим долгом носить интеллигентский мундир, хотя острая отщепенская суть интеллигента ему совершенно чужда» («Вехи» с. 143).

По существу же веховцы, употребляя термин «русская интеллигенция», основное внимание сфокусировали на «разоблачении» так называемых «пороков» и «грехов» именно революционно-демократической интеллигенции, задевая лишь как бы рикошетом либеральную интеллигенцию. О том, что в «Вехах» речь шла по преимуществу о социалистической интеллигенции (социал-демократического и народнического направлений), прямо и откровенно писал Струве: «Русская интеллигенция, как особая культурная категория, есть порождение взаимодействия западного социализма с особенными условиями нашего культурного, экономического и политического развития. До рецепции социализма в России русской интеллигенции не существовало, был только «образованный класс» и разные в нем направления» («Вехи» с. 151).

В чем же, по мнению веховцев, заключались органические «пороки» и «грехи» русской интеллигенции? Авторы «Вех» считали, что, в отличие от «образованного класса», передовые представители которого продолжали творчески развивать и обогащать собственную национальную идеологию, генетически связанную с идеалистическими и религиозно-мистическими течениями русской философской мысли, интеллигенция постоянно занималась трансплантацией модных западноевропейских идей (материализм, позитивизм, эмпириокритицизм, неокантианство, ницшеанство и т. п.) и приспособлением их без должной критической переработки к собственным специфическим утилитарным интересам. Причем игнорирование и даже вражда к идеалистическим и религиозно-мистическим системам (как русским, так и западноевропейским) происходили у русской интеллигенции якобы потому, что ее вообще мало интересовали гносеологические проблемы и тем более поиски абсолютной истины и что она всецело была поглощена сугубо утилитарными социальными идеями «уравнительной справедливости», «общественного добра», «народного блага» и т. п. Отсюда вытекали обвинения интеллигенции в «народолюбии», «пролетариатолюбии», «народопоклонстве» и т. д. «Интеллигенция, — писал Н. А. Бердяев, — готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам» («Вехи» с. 29). (см. п. № 12)

Одно из наиболее тяжких обвинений в адрес русской интеллигенции веховцы усматривали в том, что она вместо того, чтобы вести систематическое политическое воспитание народа в духе разумного компромисса, не только потворствовала, но и вполне сознательно разжигала «темные», «разрушительные» инстинкты масс. «Прививка политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов, — писал Струве, — совершилась с ошеломляющей быстротой» («Вехи» с. 148). В результате такого синтеза «идей» и инстинктов» революция приняла «бессознательный», «стихийный» и сугубо «разрушительный» характер.

Характеристики

Список файлов реферата