77515-1 (639980), страница 2
Текст из файла (страница 2)
Следует при этом отметить, что постоянное обращение Волошина в ранних (до 1910 г.) стихах к мифу во многом объясняется влиянием на него восточного Крыма, хранившего античные воспоминания не только в древностях Феодосии и Керчи, но в самом пейзаже этой пустынной, опаленной солнцем земли.
Я вижу грустные, торжественные сны
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны...
("Полынь", 1907)
И себя поэт ощущал эллином: "Я, полуднем объятый, Точно крепким вином, Пахну солнцем и мятой, И звериным руном..." Не боясь насмешек, он ходил в Коктебеле босиком, в повязке на голове, в длинной рубахе, которую обыватели честили (и неспроста!) и хитоном, и тогой. В восприятии Киммерии (как поэт называл восточный Крым) он примыкал к Константину Богаевскому, также стремившемуся в своих исторических пейзажах показать древность, культурное богатство этих холмов и заливов. Открытие Киммерии в поэзии (а затем с 1917 г. и в живописи) стало еще одним вкладом Волошина в русскую культуру.
Один из признанных мастеров сонета, Волошин стал также пионером верлибра и "научной поэзии" (цикл "Путями Каина"); целой сюитой прекрасных стихотворений он отдал долг любимому Парижу и разработал нечасто встречающийся жанр стихотворного портрета (цикл "Облики").
Поэт признавал, что, начиная с 1917 г., его поэтическая палитра изменилась, но считал, что "подошел к русским современным и историческим темам с тем же самым методом творчества, что и к темам лирическим первого периода". Однако разница есть. Стихи о революции и гражданской войне писал поэт, во-первых, больно задетый обрушившимися на страну событиями, а во-вторых, человек, более глубоко и объемно мыслящий. И стихи эти отвечали душевным потребностям людей, затрагивали в них наиболее чувствительные струны, причем и в одном, и в другом стане. Волошину удалось в "расплавленные годы" гражданской найти такую точку зрения, которая была приемлема и для белых и для красных, удалось духовно встать "над схваткой".
А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.
("Гражданская войнам, 1919)
В основе этой позиции была религиозность поэта (именно религия во все времена учила оценивать события в перспективе вечности). "Примерявший" в молодые годы все мировые религии, западные и восточные, Волошин под конец вернулся "домой" — к православию. Снова и снова обращался он к судьбам русских религиозных подвижников, создав в последний период жизни поэмы "Протопоп Аввакум", "Святой Серафим", стихотворения "Сказание об иноке Епифании" и "Владимирская Богоматерь". И его призыв: "Вся власть патриарху!" (статья в газете "Таврический голос" 22 декабря 1918 г.) отнюдь не был желанием ошарашить обывателя, как трактовал это Вересаев, а попыткой указать единственный, по его мнению, возможный способ примирения. (Недаром в церкви увидел его в то же самое время И. Эренбург: стихотворение "Как Антип за хозяином бегал", 1918.) Но для реализации этого призыва многомиллионные массы должны были предпочесть свои материальные интересы (за которые прежде всего и шла борьба) духовным. Что всегда было по плечу лишь единицам...
Тем не менее, как уже было сказано, эти "нереальные" призывы находили отклик в душах людей. Стихи Волошина белые распространяли в листовках, при красных их читали с эстрады. Волошин стал первым поэтом Самиздата в советской России: начиная с 1918 г., его стихи о революции ходят "в тысячах списков". "Мне говорили, что в восточную Сибирь они проникали не из России, а из Америки, через Китай и Японию", — писал сам Волошин в 1925 г. ("Автобиография"). И готовый к тому, что в грядущих катаклизмах "все знаки слижет пламя", он надеялся, что, •"может быть, благоговейно память Случайный стих изустно сохранит..." ("Потомкам", 1921).
3
Сложнее обстояло дело с волошинскими статьями о революции: перед ними "редакции периодических изданий" захлопнулись так же, как некогда после "репинской истории". А в этих статьях (ив цикле поэм "Путями Каина") Волошин проявил себя как вдохновенный мыслитель и пророк. Мысли эти вынашивались им в течение всей жизни, но теперь, в экстремальных условиях, в основе большей их части лежало неприятие "машины" — технической цивилизации, основанной на слепой вере в науку, на первенстве материальности многих достижений цивилизации (скорости передвижения, комфортабельности жилищ, увеличения урожаев), поэт ставит вопрос: какой же ценой достаются эти блага человеку и, главное, куда вообще ведет этот путь?
Пар послал
Рабочих в копи — рыть руду и уголь,
В болота — строить насыпи,
В пустыни —
Прокладывать дороги;
Запер человека
В застенки фабрик, в шахты под землею,
Запачкал небо угольною сажей ,
Замкнул
Просторы путнику:
Лишил ступни
Горячей ощупи
Неведомой дороги...
("Пар", 1922)
В результате человек "продешевил" дух "за радости комфорта и мещанства" и "стал рабом своих же гнусных тварей". Машины все больше нарушают равновесие отношений человека с окружающей средой. "Жадность" машин толкает людей на борьбу за рынки сбыта и источники сырья, ведя к войнам, в которых человек — с помощью машин же! — уничтожает себе подобных. Кулачное право (самое гуманное!) сменилось "правом пороха", а "на пороге" маячат "облики чудовищных теней", которым отдано "грядущее земли" (Волошин писал это, имея в виду "интра-атомную энергию", в январе 1923 года!).
Один из немногих поэтов Волошин увидел в теории классовой борьбы "какангелие" ("дурная весть" — греч.), "новой враждой разделившее мир". Всегда выступавший против "духа партийности" (как направленного на удовлетворение частных и корыстных интересов), он считал неправомерной и "ставку на рабочего". Ставить следует на творческие силы, полагал он: "На изобретателя, организатора, зачинателей".
Революцию Волошин принял с открытыми глазами, без иллюзий: как тяжкую неизбежность, как расплату за грехи прогнившей монархии (а, по слову Достоевского, "каждый за все, Пред всеми виноват"). "Революция наша оказалась не переворотом, а распадом, она открыла период нового Смутного времени", — определил он летом 1919 г. Но одновременно, в психологическом отношении, Россия представила "единственный выход из того тупика, который окончательно определился и замкнулся во время Европейской войны" ("Россия распятая", 1920). Очень рано Волошин увидел роковую судьбу русской интеллигенции — быть "размыканной" "в циклоне революций" ("Россия", 1924). И, по сути, предсказал сталинизм,— еще в 1919 г. предрекая России единодержавное и монархическое правительство, "независимо от того, чего нам будет хотеться" ("Русская революция и грядущее единодержавие"). В статье "Россия распятая" поэт пояснял: "Социализм сгущенно государственен по своему существу", поэтому он станет искать точку опоры "в диктатуре, а после в цезаризме". Сбылось и предсказание Волошина о том, что Запад, в отличие от России, "выживет, не расточив культуры" ("Россия", 1924).
Разумеется, и Волошину случалось ошибаться. Так, сомнительно отрицание им бытовой благодарности.
Не отдавайте давшему: отдайте
Иному,
Чтобы тот отдал другим, —
призывал он. Лишь тогда, по его мысли, "даянье, брошенное в море Взволнует души, ширясь, как волна..." ("Бунтовщик", 1923). Этот способ включения всех в круг бескорыстия и любви слишком противоречит человеческой натуре, традициям и, увы, вряд ли реален. Хотя как идеал, как задача будущего такая мысль имеет право на существование. И вполне характерна для поэта-еретика, утверждавшего "мятеж" началом любого творчества. ("А приспособившийся замирает на пройденной ступени...")
Думается, таким же прекраснодушием было неприятие Волошиным Брестского мира, в котором он исходил из верности России союзническому долгу по отношению к Франции, Англии, Сербии. Ставя выше всего долг чести и совести государства, поэт забывал о реальных людях в окопах, которые не начинали войну, но вынуждены были платить собственными жизнями за чужие интересы. Хотя в дальнейшем он сам признал, что большевики были правы — и в его стихотворении о Брестском мире "нет необходимой исторической перспективы и понимания" ("Россия распятая").
Иногда Волошин явно хватал через край в погоне за парадоксами, в вечном стремлении обнаружить новый, непривычный аспект какой-либо идеи. (Так он несколько "заигрался" в мистификации с Черубиной де Габриак, в результате чего в истории, задуманной как комическая, не раз наступали драматические ситуации.) Но все это было оборотной стороной бесстрашия волошинского мышления, свободой и раскованностью которого он и выделялся среди многих литераторов России начала XX века. ("Ходок по дорогам мысли и слова", — определяла М. Цветаева.)
Эта свобода была неотъемлема от гражданского и человеческого мужества поэта. Он всегда был готов ко всему, что пошлет судьба, — и 17 ноября 1917 г. так сформулировал свое отношение к ее превратностям: "Разве может быть что-нибудь страшно, если весь свой мир несешь в себе? Когда смерть является наименее страшным из возможных несчастий?" Далеко не каждый мог, подобно ему, заявить на территории, занятой белыми: "Бойкот большевизма интеллигенцией, неудачный по замыслу и плачевный по выполнению, был серьезной политической ошибкой, которую можно извинить психологически, но отнюдь не следует оправдывать и возводить в правило" ("Соломонов суд", 1919). Он же в советское время не боялся утверждать: "Искусство по существу своему отнюдь не демократично, а аристократично, в точном смысле этого слова: "аристос" — лучший" ("Записка о направлении народной художественной школы", ок. 1921 г.).
Все это полностью соответствовало волошинскому кредо:
В смутах усобиц и войн постигать целокупность.
Быть не частью, а всем: не с одной стороны, а с обеих.
Зритель захвачен игрой — ты не актер и не зритель,
Ты соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы.
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамена, партии и программы —
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа — поэт. В государстве нет места поэту.
("Доблесть поэтам, 1925)
Не слишком ли сильно сказано о государстве?.. Но напомним: государство (не страна!) — орудие политической власти, механизм принуждения и ограничения. А первейшее условие поэзии — свобода, неподконтрольность...
4
Помимо того что Волошин был поэтом и переводчиком, художником и искусствоведом, литературным и театральным критиком, он был весьма привлекательной личностью. Интереснейший собеседник-эрудит, наделенный мягким юмором; чуткий слушатель, терпимый и всепонимающий, поэт числил друзей десятками и сотнями. Причем среди этих друзей встречались прямо противоположные по взглядам: только Волошин, старавшийся в каждом найти его доброе и творческое начало, объединял их в себе. М. Цветаева писала: "Острый глаз Макса на человека был собирательным стеклом, собирательным — значит зажигательным. Все, что было своего, то есть творческого, в человеке, разгоралось и разрасталось в посильный костер и сад. Ни одного человека Макс — знанием, опытом, дарованием — не задавил" (М. Цветаева. Живое о живом. 1933). Сам же поэт формулировал: "Нужно ВСЕ знать о человеке, так, чтобы он не мог ни солгать, ни разочаровать, и, зная все, помнить, что в каждом скрыт ангел, на которого наросла дьявольская маска, и надо ему помогать ее преодолеть, вспомнить самого себя. И никогда не надо ничего ни ждать, ни требовать от людей. Но всему прекрасному в них радоваться, как личному дару" (письмо к Е. П. Орловой от 13 сентября 1917 г.).
Нельзя не упомянуть, что поэт всегда оставлял за собой право на независимое суждение о каждом человеке: между ним и его vis-a-vis, при всей близости, непременно оставалась некая полоска. "Близкий всем, всему чужой", — сказал он о себе однажды (1905), а позднее повторил: "Я покидаю всех и никого не забываю" (1911). И. Эренбург даже усомнился: "Он всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было".
Это не так. Можно назвать, по крайней мере, двух людей, дружбу с которыми Волошин пронес через всю жизнь: это феодосийцы Александра Михайловна Петрова (1871 — 1921) и художник Константин Федорович Богаевский (1872 — 1943); стаж дружеских отношений с ними — с 1896 и 1903 г. соответственно. Можно вспомнить еще десятки имен людей, дружба с которыми была не столь продолжительна, но достаточно тесна и так же безупречна: А. М. Пешковский, Я. А. Глотов, К. Д. Бальмонт, Е. С. Кругликова, А. В. Голыптейн, сестры А. К. и Е. К. Герцык, М. О. и М. С. Цетлин, М. В. Заболоцкая (вторая жена поэта), А. Г. Габричевский...
Однако всех не назовешь! (В картотеке, составленной В. Купченко, значится более шести тысяч имен — и это, очевидно, не все.)
Разумеется, среди этих лиц были менявшие с годами свое отношение к Волошину, были настроенные к нему недружелюбно и даже враждебно (среди них — А. А. Ахматова, И. А. Бунин, М. А. Кузмин, поэт Б. А. Садовской, жена О. Мандельштама Н. Я. Хазина). Но подавляющее большинство вспоминало его с чувством глубокого уважения, восхищения, любви. Мало о ком еще написано столько воспоминаний: нами учтено 112 авторов (и еще 13 человек оставили записи о Волошине в дневниках). Среди них такие имена, как А. Белый, В. Я. Брюсов, И. А. Бунин, В. В. Вересаев, Е. К. Герцык, Э. Ф. Голлербах, А. Я. Головин, В. А. Каверин, Н. А. Крандиевская-Толстая, Е. С. Кругликова, В. Г. Лидин, С. К. Маковский, Ю. К. Олеша, А. П. Остроумова-Лебедева, Г. К. Паустовский, В. А. Роджественский, А. Н. Толстой, В. Ф. Ходасевич, А. И. Цветаева, И. Г. Эренбург. Среди почтивших память поэта некрологом — А. В. Амфитеатров, А. Н. Бенуа, П. Б. Струве...
Заметим, что на воспоминания, написанные в СССР, не могло не оказывать влияние то отношение, которое установилось в 30 — 50-е годы к символистам-"декадентам": писать о них можно было, лишь разоблачая и критикуя их "заблуждения". (Многие поэтому, без сомнения, так и не взялись за перо.) А сколько человек из волошинского окружения погибло в лагерях!
Так что такое количество благодарных мемуаров — лучший показатель того, какой след оставил Максимилиан Александрович в сердцах и душах знавших его людей. Даже И. Эренбург — в 1920 г. поссорившийся с Волошиным и многое в нем не принимавший, — признавал, что он "в годы испытаний оказался умнее, зрелее, да и человечнее многих своих сверстников-писателей...". Ну, а М. И. Цветаева, не скованная никакой цензурой, написала в 1933 г. настоящий панегирик своему другу и учителю — очерк "Живое о живом", создав наиболее глубокий и вдохновенный его образ.
Судьба была милостива к Волошину и в том отношении, что его архив сохранился с редкой полнотой (пережив и роковые для русской культуры тридцатые, и оккупацию Крыма немецкими фашистами в сороковых). Заслуга в этом прежде всего М. С. Волошиной (1887 — 1976), но в чем-то это подходит под понятие чуда... Долгие годы все это богатство лежало под спудом — и лишь с конца 80-х все более мощным потоком начало поступать к читателю в журнальных и книжных публикациях. Так что только теперь мы присутствуем при подлинном открытии Максимилиана Волошина, во всем многообразии его ликов и граней.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://kostyor.ru/student/
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
