70753 (589194), страница 2
Текст из файла (страница 2)
В конце 1848 писатель переезжает от Погодина к графу А.П. Толстому на Никитский бульвар. Дом на Никитском бульваре, принадлежавший графу Толстому (впоследствии обер-прокурор Святейшего Синода), и стал последним местом земного обитания Гоголя (ныне в этом доме располагается мемориал, посвященный памяти писателя). В 1849 он читает у Смирновой, Шевырева, Аксаковых главы второго тома “Мертвых душ”, встречается с архим. Феодором (Бухаревым).17 - 19 июня 1850 проездом на родину Гоголь впервые посещает Оптину пустынь. Лето того же года он живет в Васильевке, на зиму переезжает в Одессу, где задумывает новое издание своих сочинений. Весной 1851 Гоголь в последний раз приезжает в Васильевку, а на обратном пути в Москву, 2 июня, еще раз посещает Оптину пустынь. Осенью 1851 Гоголь намеревался побывать на Святой горе Афон.
В июле - начале августа 1851 Гоголь читал Шевыреву под большим секретом новые главы второго тома “Мертвых душ"; в сентябре, перед несостоявшейся новой поездкой на родину, - начало книги о Божественной Литургии.22 сентября выехал из Москвы в Васильевку и около 27 сентября вернулся обратно в Москву, побывав 24 - 25 сентября в третий раз в Оптиной пустыни. Спустя несколько дней, 1 октября, Гоголь посетил Троице-Сергиеву лавру, где встречался со студентами Московской Духовной Академии.5 ноября 1851 на квартире графа А.П. Толстого он читал московским писателям и артистам “Ревизора".
26 января 1852 последовала кончина Е.М. Хомяковой (жены А.С. Хомякова и сестры Языкова), которая произвела на Гоголя глубокое впечатление.7 февраля 1852 он едет в свою бывшую приходскую церковь, исповедуется и причащается Святых Христовых Тайн. В ночь с 11 на 12 февраля сжигает рукописи второго тома “Мертвых душ" (черновые наброски отдельных глав этого тома, вместе с рукописями “Размышлений о Божественной Литургии", были обнаружены после смерти писателя в его бумагах).18 февраля 1852 Гоголь соборовался и еще раз приобщался Святых Тайн. Кончина писателя последовала 21 февраля 1852, около 8 утра. Накануне, поздно вечером, он громко произнес: “Лестницу, поскорее, давай лестницу! ”, а последними словами, сказанными им в полном сознании, были: “Как сладко умирать! ”
Итог исследования автора
1. Н.В. Гоголь очень любил Россию и сколько бы не путешествовал по разным странам, душу его тянуло на Родину. Он переживал за всё, что происходило в стране, болел за неё.
2. Выявил для себя довольно большой творческий потенциал писателя.
3. Н.В. Гоголь с детства был очень религиозен, что нередко отражается в его произведениях.
4. Чувствуется тоска по духу совести, по открытым, чистым чувствам.
2. Сюжет "Ревизора" в контексте истории (XIX век)
Общеизвестно, что сюжет комедии "Ревизор" дан Гоголю Пушкиным, главная цепь событий из действительной жизни, а прототипом Хлестакова послужил петербургский журналист Павел Свиньин, патологический лжец. В наше время найден еще один возможный прототип Хлестакова - некий Платон Волков, который в мае 1829 года ослепил чиновников города Устюжны своим столичным фраком и мальтийским крестом, дурачил городничего, изрядно пожуировал и на лучших лошадях отбыл в Петербург.
Итак, в основу сюжета "Ревизора" положен некий реальный факт или связанный с ним устный рассказ о наглом самозванце, вымогающем деньги, угощения
Николай I и дамские "фавёры". Такое мнение утвердилось в литературных кругах России уже в 40-х годах прошлого столетия. Но когда слава "Ревизора" упрочилась, многим показалось, что анекдотический источник мелковат для сюжета великой комедии и что нужно отыскать внутри нее некий секрет.
С началом Крымской войны 1853-1856 годов в Париже был грубо переделан "Ревизор", только что переведенный и опубликованный Проспером Мериме; переделку эту поставили в одном театре под заглавием "Русские в их собственном изображении". К чести парижской публики надо заметить, что эта грязная стряпня с треском провалилась.
Сегодня многие люди театра и ученые сходятся во мнении, считая, что "Ревизор" - это комедия с секретом.
Мы привыкли истолковывать ее в терминах сатиры: Гоголь сатирически разоблачил злоупотребления бюрократии, действие комедии движется страхом разоблачения и т.п. Но как же тогда случилось, что наши привычные истолкования полностью совпадают с мнением императора Николая?
Это он первым стал аплодировать на премьере и тем вынудил слегка похлопать партер Александринки, совершенно не довольный "Ревизором". Это он сказал после спектакля: "Ну, пьеска! Всем досталось, а мне больше всех". Это он порекомендовал своим министрам посмотреть "Ревизора", и они поехали, усмехались, аплодировали; только независимый Е.Ф. Канкрин не стал притворяться и громко назвал комедию Гоголя "глупой фарсой".
Николай Павлович так не считал. Он первым применил гоголевскую сатиру к реальным лицам. В одной губернии его карета опрокинулась на скверной дороге. Оправясь от ушибов, император устроил смотр местной бюрократической верхушке и сказал: "Где же я видел эти рожи?" Когда же чиновники дошли до надлежащего сотрясения, государь вспомнил: "А-а, в комедии Гоголя „Ревизор"!"
Как разоблачение чиновничества Николай I комедию принял и оценил, счел ее полезной. Именно ему был нужен страх разоблачения, чтобы держать в узде слишком шаловливую русскую бюрократию.
Все же оценки Николая Павловича были поверхностными: главного в "Ревизоре" он не понял. Не почувствовал секрета, не разглядел того, что внутренний смысл комедии противоположен ее внешней, дидактической задаче.
Чтобы приблизиться к этому глубинному смыслу, необходимо сначала сопоставить комедию Гоголя с литературной традицией. Ведь в литературе уже существовал догоголевский "Ревизор" - комедия Г.Ф. Квитки-Основьяненко "Приезжий из столицы, или Суматоха в уездном городе" (1827). Эта типичная комедия масок в духе Лесажа впервые на русской почве оформила ту фабульную традицию, в которой происходит самоопределение сюжета "Ревизора".
"Суматоха" Квитки впервые напечатана в 1840 году, но Гоголь в период работы над "Ревизором" мог знать ее в рукописи. В "Суматохе" выведен самозванный ревизор, оставивший в дураках всю уездную администрацию во главе с городничим. Можно предположить, что Гоголь соединил фабулу "Суматохи" с пушкинским анекдотом о вдохновенном лжеце. Но главное не в этом. Сопоставление "Ревизора" с комедией Квитки помогает нам выявить резкое и принципиальное различие, которого мы до сих пор не замечали: сюжет "Ревизора" не есть сюжет о самозванце. Гоголь совершил перелом в литературной традиции.
В самом деле, Хлестаков не лезет в ревизоры, он лишь легкомысленно позволяет принять себя за ревизора. Его самого это qui pro quo сначала пугает, а потом забавляет. Мы видим по ходу комедии, как он постоянно выпадает из навязанной ему роли, а окружающие почтительно "заталкивают" его обратно в эту роль.
Ситуация, когда окружение навязывает маленькому человеку неадекватно высокую социальную роль, когда он в эту роль сначала не верит, а затем ее принимает, но совершает в ней ряд комических ошибок.
У Гоголя отношения сторон в игре изменились: лица, навязывающие Хлестакову неадекватную роль, делают это серьезно, в добросовестном заблуждении, и поэтому мы смеемся не только над неадекватностью Хлестакова, но и над создателями этой глупой ситуации.
Для глубокого осмысления сюжета "Ревизора" следует пойти дальше и поставить такой вопрос: каковы условия, делающие возможными принятие Хлестаковым навязанной ему роли, с одной стороны, и самообман чиновников - с другой?
Не только умный, но и просто житейски искушенный русский человек, которому стали бы навязывать роль государственного сановника, каковым он в реальности не является, в ужасе отшатнулся бы от нее, провидя за этою ролью голубые мундиры, кандалы и Сибирь, а над этой национальной идиллией - грозный образ императора.
Но ведь Хлестаков - "без царя в голове", это сказано Гоголем. Его "елистратишка" воплощает стихию нравственной и социальной безответственности, прямо порождаемой самодержавием. В истории абсолютизм всегда начинает с культа гражданского долга и национальной государственности: так Тюдоры топором покончили с независимостью высшей феодальной знати, так Петр I вырубал своевольное боярство; но строительство абсолютизма непременно завершается установлением всеобщего рабства.
В условиях рабства гражданская доблесть более не нужна. Не с кого спрашивать за упадок режима, хотя любого могут покарать произвольно. Происходит полная нивелировка вины и заслуги; безопаснее всего ничего не делать; поскольку свобода и ответственность - понятия соотносительные, то бесправный человек ни за что не несет ответа.
Хлестаков слишком ничтожен, чтобы его заметила Великая Власть: он боится долговой тюрьмы, но он не боится царя. Точнее, мысль о царе ему и в голову не приходит. Именно социальное ничтожество Хлестакова с вытекающей из оного безответственностью - необходимое условие принятия им опасной роли, которую ему навязывают.
Гиперболизация - это любимый гоголевский способ разработки житейского материала. В исходных фактах обман был таким легким, словно жертвы его сами стремились быть обманутыми (ср. пушкинское: "Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад!"). Гиперболой этой легкости обмана Гоголь и делает самообман чиновников в "Ревизоре".
Крайняя легкость обмана воплощает его естественность для режима. И вот тут мы должны обратиться ко второму вопросу: как и почему видавший виды городничий и вся его банда смогли принять Хлестакова за крупного государственного чиновника?
Ответ на этот вопрос дает только русская история той эпохи. Мы должны вникнуть в социальную психологию 30-х годов XIX века и николаевского периода вообще.
Вскоре после своего воцарения, ломая непопулярный внешнеполитический курс Александра I, Николай Павлович вмешался в греческий вопрос. Последовали Наваринская битва, переход через Балканы - и внезапно Николай I стал кумиром европейских либералов: "…самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на глашатая свободы", заявляет Генрих Гейне в "Путевых картинах" (1828 год). Именно Гейне, будущий друг К. Маркса, назвал Николая I "рыцарем Европы, защитником греческих вдов и сирот от азиатских варваров".
Николай I лично вникает в самые разнообразные дела, запугивает свой бюрократический аппарат крутыми наказаниями за коррупцию, требует строжайшей дисциплины и автоматической исполнительности, ездит по всей империи, подолгу работает в своем аскетическом кабинете Зимнего дворца. Но воровство аппарата и высшего офицерства неуклонно растет, принимая порою грандиозные размеры, особенно к концу царствования; вся "работа" Николая I идет впустую, вся эта бешено-механическая суета разъездов, проверок и перепроверок оказывается самообманом нечистой совести, избегающей одного необходимейшего дела - освобождения крестьян. Николай I обманул и себя, и Пушкина, и Россию.
Под его прославленной "железной волей" скрывался панический страх перед настоящим решением. Его неутомимая активность служила ему оправданием в бездействии. Поэтому в николаевском режиме с 30-х годов совершается стремительная прогрессия несерьезности.
По мере падения гражданской ответственности правителей возрастает их моральная опустошенность. Пример подает сам император. Он любит позу чувствительного семьянина, но Петербург знает о "победах" Урусовой и Нелидовой, о холостяцких квартирках государя и его внебрачных детях, записанных то Радзивиллами, то Клейнмихелями. Знает и Москва, из которой Пушкин 6 мая 1836 года пишет жене: "И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки , что ты кого-то довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц".
И поскольку подражание - это самая тонкая форма лести, примеру государя следуют двор, общество и даже седые, усталые министры. "Тогда было, впрочем, такое время, что все волочились . И те, кому волокитство уже ни на что не нужно было, и они все-таки старались не отставать от сверстников.
Прибавим к этому карточные безумства Клейнмихеля, актрис Бенкендорфа, балерин Дубельта, и мы увидим, что демонстративное легкомыслие стало хорошим тоном высшего общества. В своем кабинете Николай I спал на солдатской койке, накрываясь простой серой шинелью: это для биографов, для потомства. На деле его режим лучше всего выражали те молодецкие водевили, в которых прелестная Асенкова, затянутая в белые лосины и в кивере набекрень, выезжала на сцену верхом на пушке, отдавая честь императорской ложе. На свою беду, она делала это слишком хорошо.
Кордебалет - в сапогах, генералы - в корсетах: режим драпируется шинелью в стиле рококо.
И никто не понимал этого лучше Гоголя, который рукою мертвого Башмачкина сдернул эту роскошную шинель с бобровым воротником с плеч молодого и грозного генерала, направляющегося в приятном подпитии к знакомой куртизанке. Именно Гоголь за ампирным фасадом режима показал его ужасающую фривольность.
"Как могло случиться, что такой опытный служака, как городничий, „сосульку, тряпку“ принял за важного человека? Подобное недоразумение возможно только там, где господствует слепое чинопочитание и никому не приходит в голову сомневаться в словах „начальства“".
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
