Жак Деррида. Введение к Началу геометрии Гуссерля. Фрагменты (1092733), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Нельзя ли в таком случае ска­зать обратное тому, что сказал Гуссерль? Не являются ли как раз не-коммуникация и недоразумение горизонтом культуры и языка? Бесспорно, недоразумение всегда является фактичным горизонтом и конечным ука­зателем правильного понимания как своего бесконечного полюса. Но хотя этот последний необходим, чтобы язык мог состояться, не есть ли конечность нечто су­щественное, то, никогда не может быть радикально прёодолено?

Тем более, что абсолютная переводимость приос­тановится, как только означаемое будет невозможно перевести, прямо или косвенно, в модель объектив­ного и чувственного сущего. Все измерения языка, неподдающиеся этой абсолютной переводимости, останутся отмеченными эмпирической субъективностью, индивидуальной или общественной. Моделью языка является для Гуссерля объективный язык нау­ки. Язык поэтический, чьими значениями не явля­ются объекты, не обладает в его глазах трансценден­тальной ценностью. Это не имело бы никаких по­следствий внутри гуссерлевского мышления, если бы оно не представляло собой и углубления субъектив­ности. Однако именно субъективность вообще, как эмпирическая, так и трансцендентальная, уже очень рано показалась ему недоступной языку прямому, однозначному и строгому. Фундаментальная субъективность невыразима. Уже в ФВСВ по поводу пре­дельной идентичности конститутивного потока им­манентного времени и абсолютной субъективности, Гуссерль приходит к выводу: «Для всего этого нам не хватаёт названий»…

3. Мир как бесконечный горизонт всякого возмож­ного опыта является, следовательно, «вселенной объек­тов, выразимой на языке в своем бытии и так-бытии» (НГ 370). Таким образом проясняется значение мира как горизонта, то есть как общего места, открытого бесконечности, горизонта всего, что может нам встре­титься, перед нами и для нас. Перед нами и для нас, значит, в качестве данного объекта. Значит, мир прин­ципиально определим дательным и горизонтальным измерением воспринятого-взглядом-бытия, объект ко­торого всегда должен быть способным оказаться теоре­мой. Своей образцовостью геометрия обязана, несо­мненно, тому обстоятельству, что она, материальная «абстрактная» наука, занимается пространственностью тел (которая есть не что иное, как одна из эйдетических составляющих тел), то есть тем, что придает смысл по­нятию горизонта и объекта. Несмотря на все вдохнов­ляющие феноменологию противоборствующие моти­вы, преимущество, которым она наделяет пространст­во, во многих отношениях примечательно. Оно свиде­тельствует о той «объективистской» тенденции, с кото­рой Гуссерль так энергично борется и которая является при всем при том фазой, необходимым, а значит, и не поддающимся редукции движением мысли. Это напря­жение между объективизмом и трансцендентальным мотивом, так замечательно описанное в Кризисе, при­дает феноменологии свой глубокий ритм. Проблема геометрии в этом отношении весьма показательна.

Действительно, геометрия есть наука о том, что - в тех объектах, которые Земля, наше общее место, /797/ может поставлять до бесконечности, — есть абсолютно объективно, о пространственности как поле согласия с другими людьми.

Но если объективная наука о зем­ных вещах возможна, то объективная наука о Земле как таковой, о почве и основании всех предметов, так же радикально невозможна как наука о трансценденталь­ной субъективности. Трансцендентальная Земля не есть предмет и никогда не сможет им стать; и возможность геометрии строго дополнительна невозможности того, что можно назвать «гео-логией», объективной наукой о самой Земле...

VII

Остается сделать решающий жест. Говорящий субъект, в узком смысле этого слова, абсолютно не способен в одиночку учредить идеальную объективность смысла. Коммуникации устной, то есть наличной, непосредст­венной и синхронной, между перво-геометрами недос­таточно, чтобы придать идеальным предметностям «по­жизненное бытие» и «извечное наличие», благодаря кото­рому они смогут «устойчиво существовать также и то­гда, когда первооткрыватель и его товарищи не вступа­ют в актуальный контакт или вообще [84] уже умерли». Чтобы быть абсолютно идеальным, объекту недоста­точно быть абсолютно свободным от любых связей с на­личной субъективностью вообще, то есть пребывать, «даже если его никто с очевидностью и не осуществил» (НГ371). Устная речь освободила объект от индивиду­альной субъективности, но она оставила его сцеплен­ным со своим началом и с синхронией обмена внутри учреждающего сообщества.

Именно возможность письма обеспечит абсолютную традиционализацию объекта, его абсолютную идеальную объективность, то есть чистоту его отношения с универсальной трансцендентальной субъективностью; обеспечит, освобождая смысл от его наличной очевид­ности для реального субъекта и от наличного обраще­ния внутри определенного сообщества.

(впрочем, гораздо более узкой), будет занята эйдетической проблемой возможного мира как мира "чистого опыта", в "высшем" смысле предшествующего всем наукам. Речь идет об эйдетическом описании универсальных априори, без которых невозможно конституирование единства предметов и единства природы вообще как пассивно-синте­тического единства.] В идентичности конкретной и универсальной формы Живого Настоящего все эго могут встретиться, узнать и понять друг друга по ту сторону всех возможных различий. В ОС «время как... форма чувственности» описывается как «основа» «необходимой взаи­мосвязи интенциональных объектов всех восприятий и позиционных представлений Я и сообщества Я» (§ 38, S. 188).

«Важной функцией письменного, фиксирующего языкового выраже­ния является то, что оно делает возможным сообщения без непосред­ственного или опосредованного личного обращения, что оно есть, так сказать, виртуальное сообщение» (НГ 371).

Ценность этой виртуальности все же двусмысленна: в то же самое время она создает возможность для пассив­ности, забвения и всех кризисных феноменов.

Будучи далека от того, чтобы вновь низвести в ре­альную историю ту истину, которую мы только что о ней получили, скриптуральная пространство-временность, - изначальность которой ещё предстоит определить, - довершает и освящает существование некоей чистой трансцендентальной историчности. Без оконча­тельной объективации, возможность которой создается письмом, любой язык остался бы пленником фактич­ной и наличной интенциональности какого-нибудь го­ворящего субъекта или какого-нибудь сообщества го­ворящих субъектов. Абсолютно виртуализируя диалог, письмо создает определённого рода автономное транс­цендентальное поле, в котором может и не быть никакого наличного субъекта….

Поле письма оригинально тем, что может обойтись, в своем смысле, без любого актуального чте­ния вообще. Но если нет чистой юридической возмож­ности быть понятным трансцендентальному субъекту вообще, если чистые отношения зависимости по отно­шению к писателю и читателю вообще не проявляются в тексте, если его не навещает виртуальная интенциональность, тогда поле письма в своем бездушии стано­вится хаотической буквальностью, чувственной замутненностью мертвого знака, то есть оно оказывается ли­шенным своей трансцендентальной функции. Молча­ние доисторических тайн и захороненных цивилиза­ций, погребение утраченных намерений и хранимых секретов, нечитабельность вычеканенных надписей об­наруживают трансцендентальный смысл смерти в том, что объединяет ее с абсолютом интенционального пра­ва в самый момент его поражения.

Имея в виду именно юридическую чистоту этого ин­тенционального одушевления, Гуссерль говорит о лин­гвистическом или графическом теле как о плоти, о соб­ственно теле (Leib), или некоей духовной телесности (geistige Leiblichkeit) (ФТЛ§ 2, S. 19). [86] Отныне письмо уже не просто мирское и мнемотехническое подспорье какой-то истины, чей бытийственный смысл мог бы обойтись и вовсе без всякой записи. Возможность или необходимость воплощения в какой-нибудь графии уже не только не внешня и не фактична по отношению к идеальной объективности: она представляет собой условие sine qua nоn ее внутреннего завершения. Пока идеальная объективность не запечатлена, или, скорее, не может быть запечатлена в мире, пока она не может воплотиться во что-то большее (в чистоте своего смысла), чем сигнал или одеяние, она еще не вполне конституирована. Акт письма есть, таким образом, наивысшая возможность всякого «конституирования». Именно этим измеряется трансцендентальная глубина его историчности…

Уже в Логических Исследованиях Гуссерль признал важность и трудно ана­лизируемое значение той среды письма, которую он бо­лее непосредственно проясняет в НГ. Трудность ее описания обусловлена тем, что письмо выявляет и за­вершает двойственность всякого языка. Движение су­щественной и конституирующей воплощаемости явля­ется также и местом фактичного и необязательного во­площения всякого абсолютно идеального объекта, то есть истины; истина, наоборот, имеет своим истоком чистое право на слово и письмо, но, раз конституировавшись, она в свою очередь обусловливает выражение как эмпирический факт. Она зависит от чистой воз­можности говорения и писания, но она независима от сказанного и написанного как они существуют в мире. Поэтому если из-за своего языка, через язык, истина страдает некоторой непрочностью, то ее закат будет, ско­рее, нисхождением внутрь языка, чем впадением в язык.

В самом деле, как только, как ему и положено, смысл собирается в знаке, знак становится мирским и незащищенным пристанищем [91] непомысленной истины. Мы убедились: именно то, что эта истина мо­жет пребывать, не будучи помысленной_в действительности или фактически, именно что радикально и освобождает ее от любой эмпирической субъективности, от любой фактичной жизни, от любого реального мира. В то же время обобществление [l'etre-en-communaute; Vergemeinschaftung] человечества «поднимается на но­вую ступень» (НГ371): оно может и в самом деле предстать [s'apparaitre¹¹⁰] трансцендентальным сообществом. Аутентичный акт письма есть трансцендентальная ре­дукция, осуществляемая нами и по направлению к нам. Но поскольку, чтобы избежать мирскости, смысл дол­жен сначала быть в состоянии быть собранным в мире и отложиться в чувственной пространство-временно­сти, ему приходится подвергнуть опасности свою чис­тую интенциональную идеальность, то есть свой ис­тинностный смысл. Здесь мы видим, как в философии, противостоявшей, по крайней мере, некоторыми свои­ми мотивами, эмпиризму, возникает возможность, ко­торая до сих пор ассоциировалась лишь с эмпиризмом и не-философией: а именно, возможность исчезновения истины. Мы нарочно употребляем здесь двусмысленное слово 'исчезновение' [disparition]. Исчезающее уничто­жается, но и перестает, временно или вовсе, появляться фактически, не будучи, тем не менее, затронутым в сво­ем бытии или в своем бытийственном смысле. Определить смысл этого «исчезновения» истины — такой была труднейшая из задач, поставленных НГ и всей гуссерлевской философией истории. Нам показалось невоз­можным, кстати, найти у Гуссерля недвусмысленный ответ на вопрос, который лишь возвращает вопрос са­мой феноменологии: каков смысл явления? Двусмыс­ленность эта демонстрирует одновременно, насколько автор Кризиса остался чужд истории, неспособен при­нять ее фундаментально всерьез, и в то же время до ка­кой степени он пытается уважать изначальное значе­ние и возможность [92] историчности и, на самом деле, глубоко в них проникает...

1. Почему для становления геометрии геометрией нужен язык /по мнению Гуссерля и Деррида/?

2. Почему /по мнению Деррида/ гуссерлев «поворот к языку» не есть «впадение в язык»?

3. Как, исходя из этого текста, можно помыслить различие эмпирического (фактического) и трансцендентального (идеального)?

4. Согласно Гуссерлю, универсальный язык возможен? А согласно Деррида? Все ли может быть выражено в языке? Есть ли у человечества универсальный язык?

5. Зачем геометрии чтобы быть геометрией нужно письмо? Как /по мнению Гуссерля и Деррида/ соотносятся письмо и истина?

Характеристики

Список файлов учебной работы