Диссертация (Интроекция противоречий кризиса культуры в структуру личности), страница 10

Развитие неклассической науки, в первую очередьквантовой физики и теории относительности, привело к необъяснимомувзгляду на устройство природы. В первой четверти XX века новые данныезвучали едва ли не пугающе. М. Кюри свидетельствовала о взволнованностиумов [213], Н. Бор о перевороте в сознании человека [48], А. Эйнштейн обэтической ответственности ученых [380].

Всерьез говорилось о том, чтовласть над знанием о сущем переходит от святителей церкви к двигателямнауки. Известное предположение Ницше, что в какой мере растет пониманиепричинности,втакойжемереуменьшаютсяграницыцарстванравственности, зазвучала совсем в ином контексте. Самым поразительнымстало отрицание понятия физической реальности как чего-то независящего от49наблюдателя.

Открытие принципа неопределенности Гейзенберга внесло ещебольшую сумятицу в умы, особенно если они были далеки от науки. [86].В начале XX века философией жизни артикулируются принципысовершенно новой формы отношения к миру – мироощущения – как способареакции на ситуации неопределенности смысла.

Слово «мироощущение»,указывает на специфическую установку в отношении к миру, котораяполагается на чувство или интуицию. Эта установка в корне противоположнатой, что лежит в основе мировоззрения, всегда в той или иной мереапеллирующего к разуму. Но вслед за метафизикой научный разум,которому, казалось, еще можно было доверять в вопросах рациональногомировоззрения, столкнулся с собственными затруднениями. И еслимироощущение «культивировало» интуицию неопределенности смысла, томировоззрение ее констатировало.Тот факт, что в условиях неопределенности смысла легче всего вообщео нем не думать, заметили еще в XVII веке. Б.

Паскаль обратил внимание нато, что «единственное благо людей состоит в развлечении от мыслей о своемуделе; это может быть какое-нибудь занятие, сбивающее мысли на другойпуть, или какая-нибудь приятная страсть, их заполняющая, или игра, охота,увлекательное зрелище – одним словом, все, что зовется развлечением». [253,с.140].

Его слова были не столь актуальны для большинства егосовременников, но в XIX веке они приобрели гораздо более глубокий смысл.Их подхватил Т. Карлейль, и развил популярную в его время критику«филистерства» буржуазии, мораль которой казалась ему слишком мелкой посравнению с эталонами прошлого. [160]. Он уповал на восстановление вбудущем рыцарского кодекса чести, чего, как теперь известно, не случилось.Суждения С. Кьеркегора на эту тему имели еще больший резонанс.[178]. Его эмоциональные слова выразили существенный элемент кризисногосознания: «Я понял, что значение жизни сводится к “теплому местечку”; чтоцель жизни — чин статского или иного советника; истинный смысл ижелание любви – жениться на богатой; блаженство дружбы – денежная50поддержка; истина – лишь то, что признается большинством, восторженность— способность произнести спич; храбрость – риск подвергнутьсядесятирублевому штрафу; сердечность — послеобеденное пожелание “наздоровье”; набожность — ежегодное говение...».

[177, c.20]. О подобной«примитивизации духа», распространяющейся в кризисе, говорили многие.Позже Н. Бердяев описывал современную ему цивилизацию не только какатеистичный, прагматичный и стремящийся к техническому покорениюприроды «мировой город». Цивилизация для него – это то, что отрицаетпамять о прошлом, мысль о будущем, ответственность перед вечностью иценит только инженерную мысль, дающую комфорт и удобство. [38; 41].В знаменитых работах «Дегуманизация искусства» и «Восстание масс»,Х. Ортега-и-Гассета прорисовывает все те же варианты, толкающие человекав сторону от неопределенности смысла. [247]. Нежелание признать, чтожизнь – это «усилие стать собой», неспособность «ощутить саму сущностьжизни» ведет к тому, что человек вместо поиска смысла сосредотачиваетсяна способах ее наиболее комфортного обустройства.

Но эта проблемаприобретает у него решительный поворот. Ортега-и-Гассет констатирует, чтострастноежеланиесытостиикомфортасталинепростоиногдавстречающимся неким признаком времени. Безликость, усредненность ирасплывчатость норм нравственности и морали, и, главное, прагматизм какосновацелеполагания,сталимассовымявлением.«Самодовольныйнедоросль» превращается еще и в «человека массы», безответственноесуществование которого угрожает самой цивилизации.Х. Ортега-и-Гассет полагал, что будущее за творческим меньшинством.Ноонжедаетпрямоеуказаниенапринципнеопределенности,утвердившийся и в искусстве: «Все особенности нового искусства могутбыть сведены к его нетрансцендентности».

[247, с.258]. Именно в искусствекардинальная трансформация рационального «кода» европейской культурыполучила свое наиболее очевидное и яркое воплощение. М. Герман отмечает,что когда прежние идеалы «исчезали, новые казались опасными и51разрушительными, за дымящимися руинами прежних художественныхиллюзий едва ли различались новые вершины. Несомненным было лишьосознание тления, разочарования, конца». [88, с. 31].

Появились опасения впринципиальной неспособности воспроизведения творческого потенциала.Вовсем этомсчитывалась гибель старогорациональногоспособаобнаружения смысла мира и его визуализации в искусстве, о чем Х. Ортегаи-Гассет и высказался как о «нетрансцендентности» искусства.Визуализация нового состояния неопределенности смысла состоялась вмодернизме. В нем заметен признак «взросления», которое формировалосьне возникновением нового уровня научного познания, техническогосовершенства, или изменившихся условий жизни. Оно стало ответом нанеобходимость осуществить попытку самостоятельно, не прибегая к какимбытонибылоуниверсальнымдоктринам,справитьсясмиромдиверсифицирующихся форм и явлений.

Модернизм подчеркивал, что вкризисе складывалась черта взрослости – претензия на самостоятельность.Но утверждать, что человек справился с такой задачей, значит сознательноискажатьдействительность.Втребованиисвободы,выраженныммодернизмом, звучал призыв и к свободе от политической тирании, и отбуржуазной морали, и от устаревших, ставших «ложными» нравственныхценностей.

Но модернистская декларация свободы «от» не смоглаопределить как свободу «для». Поэтому ситуация неопределенности смыслане была преодолена.Модернизм относительно долго оставался, как сказал Х. Ортега-иГассет, явлением элитной сферы культуры, доступной избранным. Вобществе, где доминирует человек массы, востребованной оказаласьмассоваякультура,базирующаясянаконвейерномтиражированиибанальностей и китча. Самодовлеющий и даже подавляющий характермассовойкультурывосприняликакнеспособностьвоспроизведениятворческого потенциала, усугубленную обезличиванием культуры в целом.Если в искусстве постепенно нивелировалось понятие шедевра, заменяемого52на тиражированный штамп, то в сфере нравственности стирались границымежду моральным и аморальным.

Подмена шедевра эрзацем в массовомискусстве было тем же, что и восприятие подлости как шалости, геройствакак ненужной бравады, религиозного чувства как привычки следоватьритуалувэтике.примитивизации«Обезличивание»икультурыэстетических,иобнаружилоэтическихсебявпринципов«среднестатистического» человека.В свою очередь, неспособность массовой культуры удовлетворитьпотребность в исключительном, уникальном, в шедевре, провоцировало напарадоксальные шаги, в которых желание привлечь внимание, пусть дажеценой деэстетизации и дегуманизации искусства, доходило до возведениябезобразного в ранг прекрасного. Большинство, не склонное к подобнымэкспериментам, продолжало культивировать идею заботы о повседневности.Ее главная черта – массовый запрос на «индустрию» всего того, чтоотгораживает от вопроса о не неопределенности смысла.

Главное следствиекардинального «оборота» к повседневности состояло в том, что она несодержала в себе условия, в которых было бы возможным позитивно решитьпринципиальный аспект вопроса: цель существования. Точнее говоря, еевозможно было определить, но только через категории устойчивого ростаматериальных благ.Девиз философии жизни, гласящий, что в жизни нет никакого иногосмысла, чем она сама, отразил массовую прагматически-гедонистическую посути установку: жизнь по возможности должна приносить как можно большепользы и удовольствий.

Тем самым философские спекуляции на темуситуациинеопределенностисмыслаявилисьотражениемреальноналичествовавшего факта кризисного сознания, мнимая стабилизациякоторогоосуществляласьпосредствомкультивированиясредствсуществования.Данный признак обнаруживается в большинстве философских работкризиса, в частности, А. Швейцера, А. Вебера, М. Бубера и многих других.53Каждый из них по-своему определял признаки безрадостной картиныустойчивого социально-психологического состояния и неопределенностинастоящего,изначительнонепредсказуемостиизменилась,будущего.человечествоСоциальнаяопределилоструктураперспективыполитических свобод. Но такая свобода сопровождалась ощущениемаморфности, которое усиливалось «социальной памятью» по утраченнойопределенности иерархии.

Индивид внутри безликой массы испытывалчувства тоски и одиночества. При этом чтобы не быть выброшенным изкруговорота жизни приходилось включаться в ее ускоряющийся ритм. Нострах оказаться вне аморфной системы вообще, не мог подавить сомненияотносительно будущего. Чувство тревоги, многократно утверждал П.

Тиллих,стало главным симптомом времени [311]. В таких условиях возникалапотребность в жесткой политической власти. В целом, противоречияситуации неопределенности смысла многократно обострились. Поэтомупроще было обеспечивать непонятную повседневность, чем думать о ещеболее непонятном смысле бытия.Входекризиса,врезультатетрансформацииевропейскойрациональности, складываются черты совершенно нового типа личности.Каковы ее характеристики? Нигилист, пытающийся скрыться от нигилизма.Свободолюбивый, но неготовый справиться со своей свободой. Уверенный всвоем превосходстве над людьми любых прежних эпох, но неспособныйопределить существо превосходства.