Диссертация (Рецепция творчества романтиков-предшественников в прозе Й. Эйхендорфа), страница 8

Лишь по этой причине ему дано проникнуть вглубину человеческого сердца и выразить, по словам другого персонажа-поэта, «вчудесных звуках самые мои сокровенные, глубочайшие мысли, и даже … шумлесов моего детства» (II, 297). Поэзия Виктора обращается и к темному, и ксветлому началу в человеке, усиливая их, – она сравнивается с «ночной грозой,пробуждающей в груди величайший ужас и величайшие чудеса» (там же).

Самогопоэта она приводит на грань безумия и гибели, но в то же время лишь благодарясвоему творческому дару он оказывается способен осознать и исполнить своепризвание: не только «добиться мира в самом себе», но и принести мир другим (II,452).Очевиден контраст с первым романом, где «прозрение» героя происходитбез внутренней борьбы и относительно безболезненно:«неопределеннаяюношеская тоска, тот чудесный музыкант из венериной горы (jener wunderbareSpielmann vom Venusberge), превратился в священную любовь, вдохновленнуюопределенной, прочной целью» (II, 158).Виктор борется прежде всего с эстетизацией собственной раздвоенности:это становится очевидным при сравнении с «двойниками» Виктора, литераторамиОтто и Дриандером.

Все три персонажа-поэта в высокой степени склонны крефлексии, в ходе чего они обращаются к мотиву «волшебного музыканта» (II, 319,439, 446), положенному Тиком в основу новеллы «Верный Эккарт и Тангейзер»83Здесь и далее цитируется издание: Arnim A.v. Sämtliche Romane und Erzählungen. 3 Bde.

Bd. 1. München1962. Перевод мой – Д.Ч.33(1799).84Виктор (имя его – значимое) единственный властен «невредимымспуститься в пышные глубиныволшебной ночи, где цветут дикие, огненныецветы и невнятные потоки песен низвергаются в пропасть» (II, 439). Отто неможет совладать с силой «волшебной реки звуков», но не может и отказаться отпоэзии; он, как Тангейзер, бесповоротно погружается не то в иллюзию, не то внекую иную реальность.

Дриандер – наиболее поверхностный из трех поэтов: унего, в отличие от Отто, не бывает видений; он обитает не в иной реальности, а вмире собственных литературных фантазий. В противоположность Виктору, онсовершенно не в состоянии принять какое-либо жизненное решение и найти своеместо, оставаясь в конце романа таким же «комедиантом», что и в начале.Характерным примером пассивности этого персонажа является его недолговечныйбрак: сбежав от невесты, он, увлекшись «литературной» ситуацией, влюбляется внезнакомку. Действуя по законам «испанского» жанра и обращаясь к ней «визысканных ассонансах», он взбирается к ней на балкон – чтобы обнаружить, чтоэто его собственная невеста (II, 444).

На сцене появляется разгневанный отецвместе с челядью, среди которой находится капеллан, и в буквальном смысле поддулом пистолета немедленно происходит свадьба. Другой пример неудачнойпопытки сделать решительный выбор: под впечатлением от цельной, здоровой исовершенно прозаической натуры барона Манфреда «красноречивый поэт»решается изменить свой образ жизни и заняться сельским хозяйством (II, 445).

Онутверждает, что хочет избавиться от «гнусной раздвоенности» („verruchteDoppelgängerei in mir―), красноречиво убеждает Манфреда и строит планы – ноуже на следующее утро срывается с места, оставив на столе быстро набросанноестихотворение.В этом стихотворении («Vor dem Schloß in den Bäumen es rauschend weht…»II, 446) дается яркий образ внутренней раздвоенности:Vor dem Schloß in den Bäumenes rauschend weht,84Перед замком в деревьяхшелестит ветер,Целый ряд новелл Эйхендорфа построен вокруг схожих мотивов: «Осеннее колдовство», «Мраморнаястатуя», «Плавание» („Eine Meerfahrt―).34Unter den Fenstern ein Spielmann geht,Под окнами проходит музыкант,Mit irren Tönen verlockend den Sinn -Безумными звуками заманивая меня,Der Spielmann aber ich selber bin.Но музыкант этот – я сам.(II, 446)Мотив тоски, зовущей «наружу», вдаль, трактуется особенным образом:эстетизируя свой внутренний мир, художник оказывается замкнут в себе.Движение «за пределы» понимается как попытка встать над представлением одобре и зле («Wie rasend in verzweifelter Lust, / Brech ich im Fluge mir Blumen zumKranz», II, 446) 85 , ведущая к тому, что лирический герой разрывается междусвоими страстями и раскаянием: «Von Lüsten und Reue zerrissen die Brust» (II, 446).Внутренне раздвоенный герой кажется привлекательным благодаря искренностиотчаянно напряженного голоса:Wird aus dem Schrei doch nimmer Но крику никогда не стать пением,Gesang,Сердце, о сердце мое, ты – безумныйHerz, o mein Herz, bist ein irrer Klang,звук,Den der Sturm in alle Lüfte verweht -Который буря рассеивает по всемуLebt wohl, und fragt nicht, wohin es свету –Прощайте, и не спрашивайте, куда я!geht!(там же)Именно эту убедительность, привлекательность раздвоенности писатель пытается«снять», приписывая стихотворение «болтуну» Дриандеру: «Ну как же здесь нерешить, что он действительно в совершенном отчаянии», – замечает Манфред,«но спорю, что он по рассеянности уже начисто позабыл все, о чем мы вчерадоговорились» (II, 447).

Именно в поэтизации раздвоенности заключается соблазн,перед которым оказывается граф Виктор: «Смелей, смелей! Оболги и соблазниневинный мир изысканными (vornehm) словами», – слышится ему при попыткеписать (II, 432). Внутреннее состояние, из которого рождается подобная поэзия,проявляется в его «бледном и беспорядочном (wüst)» облике, которого он и сам85Ср.

образ профессионального соблазнителя в драме Эйхендорфа «Krieg den Philistern» (2. Abenteuer).35пугается, вдруг – будто впервые – увидев себя в зеркале (там же).Дриандер олицетворяет позицию, знакомую писателю, например, пописьмам графа Лѐбена с его пафосом «отшельника». Зимой 1812 года Лѐбенмечтает удалиться от мира, чтобы «без помех вести религиозную жизнь» ивозгревать в себе вдохновение («um ganz ungestört religiös zu leben und recht inmeinem Sinne zu brennen»; XIII, 10). Пришла весна, поэтический настрой сменился,и вот Лѐбен вновь в свете. Ему просто нужен был перерыв, чтобы вновь вернутьсяк «весеннему» ощущению жизни, «цветам» и «лучам», увлечениям влюбленности:«ведь не должен же миннезингер быть вечным отшельником; лишь в пустыняхвесны (in Frühlingseinsiedeleien), меж цветов, на солнечных лучах он, быть может,соткет себе легкую келью» (XIII, 11). Такое легковесное отношение к внутреннейжизни писатель ранее в пародийном ключе вывел в сцене «эстетическогочаепития» («Предчувствие и действительность»), во время которого происходитобсуждение романа Арнима «Нищета, богатство, вина и покаяние графиниДолорес».

Емкую характеристику этому явлению дает Фридрих: «все равно всякоеваше слово опять станет всего лишь словом» («in euch wird doch alles Wort nurwieder Wort») (II, 136).В «Предчувствии и действительности» Эйхендорф, по контрасту с мнящимисебя подлинными художниками-избранниками членами поэтического кружка,вводит простоватого сельского помещика, коренным образом изменившегосяпосле знакомства с искусством, а именно, с романом Арнима. Проводя жизньбезвыездно в своем поместье и занимаясь исключительно сельским хозяйством,он презирал искусство как пустую трату времени.

Впервые взять в руки книгу егопобудила личная трагедия: старший сын сбежал из дома, чтобы посвятить себяживописи, и весьма неудачно влюбился. Неверная возлюбленная, «самаяталантливая, страстная, самая лучшая и самая худшая девушка одновременно»,«случайно» прочитала роман Арнима, и в ней произошел внутренний перелом, врезультате которого она тяжело заболела и умерла, порвав перед этим со всемилюбовниками.

Молодой художник в отчаянии исчез, как раз когда отец,отказавшийся было от сына, решил помириться с ним. В опустевшей комнате отец36провел целый день, созерцая картины сына, «восхитительный» вид из окна на«петлявшую вдали реку и горы» и читая роман Арнима. Ему открылся новый мир:спящая больная стала казаться ему «самым прекрасным» существом на свете, идаже картины в вечернем свете как будто ожили. «Многие темные места» романа«все сильнее привлекали» его и «многое казалось правдивым, как собственноесокровенное мнение или давние, потерянные ... мысли».

Филистер «впервые вжизни ощутил чудесную силу поэзии в самом себе» (II, 138).Столь неожиданный, даже пугающий перелом, тем не менее, избавляет егоот того, что прежде «давило». «Прилежное чтение» постепенно учит «приниматьи разрешать многое из того, что раньше было непостижимо в самом себе,вокружающих людях и вещах». Рассказ помещика завершается словами, которыемог бы сказать о себе хронический больной, ощущающий близкое выздоровление:«Теперь я себя чувствую гораздо лучше» (II, 138).Вглядываясь в лицо собеседника, герой романа видит «необычное, страннотемное выражение, свидетельствующее о беде и внушающее трепет» (II, 139). Тотфакт, что отмеченный такой «печатью» — не Каин или Фауст, а человек заурядный,особенно бросается Фридриху в глаза на фоне «эстетического» чайного кружка,где помимо эпигонов («томный поэт», «дифирамбист-тирсоносец») присутствуюти подлинно яркие персонажи (графиня Романа).

Но и в этом литературнофилософском обществе все «родственные души», связанные «вечной дружбой» и«священным союзом», на самом деле объединены «кое-как, тысячей тонких, почтиневидимых нитей тщеславия, расточаемых похвал и похвал ответных... хотя онислишком уж охотно называют это любовной сетью» (II, 139). И подлинный талант,и подражатели, и заурядность замкнуты в самоослеплении.Эйхендорфа не случайно привлекает именно этот роман Арнима, гдеособенно значим мотив духовного выздоровления: «Графиня Долорес» построенавокруг темы покаяния, о котором повествователь рассуждает в морализаторскомключе как о «силе духовной регенерации» («Kraft geistiger Wiederergänzung»буквально–«способностьвосстанавливатьцелостность»)(Arnim,307).Эйхендорф сразу же указывает на основную тему романа «Графиня Долорес»,37тему греха, который у Арнима всегда сопровождается каким-то ослеплением.Графиня Долорес не замечает двуличия соблазнителя, забывает про мужа, неслышитголосасовести,увлекшисьвымышленнойрольюучастницыдипломатических игр, которую ей предложил соблазнитель.