79447 (О месте Михаила Зощенко в русской литературе), страница 6

Но, может быть, слепых представителей привилегированных классов все же реально просветить — по крайней мере, теперь, в XX веке, после революции и переворота всех старых понятий? Такая возможность, по-моему, намечается в сентиментальной повести “Люди”. Тут аристократ-либерал Белокопытов возвращается из эмиграции на родину. Вскоре он понимает, что его ребяческие мечты быть полезным родине и там найти свое место никому не нужны. Его ненужность понимает и “куколка-балерина”, которая уходит к председателю кооператива. Белокопытов как бы смиряется и отправляется в лес, где живет в землянке (может быть, горько вспоминая отшельника Серапиона, которому так прекрасно жилось в лесу). Внезапно пробуждается жажда мести, и он возвращается в город, очевидно, для того, чтобы убить “куколку”, которая оказалась просто “сучкой”. Но на пути он видит белую собачку и бросается на нее, терзает, кусает и, наверное, убил бы, если бы не заступилась за собачку ее владелица. Белокопытов не убивает ни куколку-сучку (теперь беременную женщину), ни своего соперника, ни даже себя. Может быть, в этом освобождении от зверства — через “звериное” нападение на животное — и в отказе от всяких “игрушек”, будь то “куколки” или другие “вещицы” старого мира, кроется путь к “очеловечиванию” (Блок) аристократа и человека старого мира Белокопытова и всех других “бедных людей”, которым пора стать просто людьми.

Зощенко, учитель и просветитель своих современников, различными способами боролся со страданиями и невежеством, причиной страдания. Он вначале больше “смеялся сквозь слезы”, в свой гоголевский период смешанной жалости и презрения к “малым сим”, сокрушавшимся из-за потери галош и кражи пальто, а потом научился “смяться над слезами” в “сентиментальных повестях”, смеяться добродушно и снисходительно в надежде победить собственный ужас перед человеком и его страшной и темной участью (которую надо переделать любой ценой). Зато в тридцатые годы он, очевидно, решил увеличить “беспощадность” своего смеха по отношению к самому себе. Ведь главным объектом его разоблачительного пафоса все более делается он сам — слабый, нервный, раздражительный человек старого буржуазного, эгоцентрического мира, которому слишком часто нужны разные совершенно ненужные “куколки”, стишки и другие бесполезные и глупые игрушки. Примером и образцом в этой борьбе с самим собой все более делается Горький, человек, который как выходец из народа и с “университетским образованием с факультета жизни” мог бы стать “очарованным странником” или босяком, или даже господином Синебрюховым или Флягиным, однако же стал не жертвой жизни, а просветителем, любя, но не жалея ни своих героев, ни своих современников и меньше всего себя. Переписка Зощенко с Горьким свидетельствует о преклонении младшего писателя перед “мужественной” и гармоничной личностью человека, преодолевшего судьбу и помогающего своей стране преодолеть исторический рок. Не потому ли Горький “единственный человек, которого он по-настоящему любит”. Во всяком случае, он бесценный пример победы над хаосом: “Алексей Максимович, я вас действительно сердечно и искренне люблю за то, что вы имеете правильное отношение, правильную что ли пропорцию своего отношения к людям, чего у меня никогда не получается”". “Гоголевский” Зощенко не знает чувства меры и преклоняется перед “Пушкиным” нового мира, который знает “пропорцию” во всем. Явно отклоняя слишком восторженную любовь Зощенко, Горький вполне благожелательно советует ему “изобразить — вышить что-то вроде юмористической “Истории культуры”... пестрым бисером своего лексикона”. Зощенко с радостью следует совету и с “легкостью” пишет просветительский труд “Голубая книга”, при этом упрощая свой “бисерный” лексикон и “пушкинизируя” свой язык, вспомнив, может быть, ранний совет Горького писать так, чтобы можно было перевести любую вещь даже “на индусский язык”^. И позже, в повести “Перед восходом солнца”, Зощенко пойдет по пути пушкинской универсальности, делая из своей судьбы урок понятный всем, урок, который доступен переводу на любой язык.

Не принадлежа к поклонникам горьковского творчества, я все же полагаю, что представление о нем как о человеке “пропорции”, пушкинской гармонии, как о представителе благородного, не ницшеанского, а просветительского, пушкинского сверхчеловечества, обогатило личное мифотворчество Зощенко. В тридцатые годы появилась необходимость самообновления писателя, исчерпавшего возможности сказа и фельетона, нуждавшегося в новой перспективе для старой темы перевоспитания человека. Тема “гоголевского” человека, желающего стать “пушкинским” и “горьковским”, своеобразно развивает романтическую архетему героя, отрицающего свое реальное “я” в угоду прекрасному идеалу, да и вообще реальность в угоду идеальной действительности. Как и Блок, который также в известный период видел в Горьком прекрасного “нового человека”, Зощенко не смог представить свою мечту без большой доли отчаяния и боли, чем и искупил многие наивные стороны своего личного мифотворчества, в котором Горький — вовсе не Горький, а мифологема.

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. А. Синявский " Мифы Михаила Зощенко."

2. М.М. Зощенко "Собрание сочинений в 6 томах", Москва ГИХЛ.

3. П. Коган М. Зощенко "Литературная энциклопедия" т. 4.