76911-1 (Валерий Брюсов), страница 6

Зубцы, ремни, колеса, цепи,

Свист поршней, взмахи рычага;

Вне - замыслы, наружу - цели,

Но тайна где-то спит, строга.

Взмах! Взлет! Челнок, снуй! Вал вертись вкруг!

Привод вихрь дли! Не опоздай!

Чтоб двинуть косность, влить в смерть искру,

Ткать ткань, свет лить, мчать поезда.... ("Машины")

Попробуйте прочесть это вслух! Впечатление такое, что живой языковой материал загрузили в какую-то дробящую, мнущую и сверлящую машину и с садистическим искусством вытачивают из него некую задуманную деталь "общепролетарской конструкции".

Частично переняв опыт футуристов, Брюсов стал наставником "мастеров" новой литературы - пролетарских поэтов. Их творения были достойны учителя. Школу Брюсова узнать легко - как говорили древние, ex unguibus leonem .

Мефистофель, отец мой и брат,

Я люблю Тебя страстно и нежно,

Наше царство - бунтующий ад,

Наше счастье - высоты и бездны... (В. Александровский, "Мефистофель")

Мы несметные, грозные легионы Труда.

Мы победили пространства морей, океанов и суши,

Светом искусственных солнц мы зажгли города,

Пожаром восстаний горят наши гордые души... (В. Кириллов. "Мы")

Нет меры гордому дерзанью,

Мы - Вагнер, Винчи, Тициан,

Мы новому музею-зданью

Воздвигнем купол, как Монблан. (М. Герасимов. "Мы")

Взметнулись к потолку стальные лапы кранов,

На тросах приподняв готовый паровоз,

И, кажется, сейчас взлетит он, гордо канув,

В сплетеньях галерей, приводов и колес... (И. Ионов. "На заводе")

Нам не дано имен,

Детям станков и околиц!

Имя мое - легион!

Имя мое - комсомолец! (А. Жаров. "Марш")

Не узнать аллюзий в ту эпоху было невозможно - евангельский рассказ об исцелении бесноватого, устами которого говорят бесы: "И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много" (Мк. 5, 9).

Лейтмотив же всей этой новой индустриально-инфернальной поэзии:

Бешено,

Неуемно бешено

Колоколом сердце кричит:

Старая Русь повешена,

И мы - ее палачи. (В. Александровский)

Все цитаты приводятся по "Антологии русской лирики первой четверти XX века" И.С. Ежова и Е.И. Шамурина (Репринтное издание. М. 1991).

Впоследствии даже в советских учебниках литературы "пролетарскую поэзию" поминали уважительно, но сухо - "de mortuis aut bene, aut nihil" . Знакомство с ней приводит к выводу, что "Стихи о советском паспорте" и "Хорошо" Маяковского - это почти что чтение для института благородных девиц. Цветаева не совсем права: советская - может быть, не столько идеология, сколько - практика оказалась все-таки шире и глубже, чем Брюсов; сквозь коммунистическую маску, вначале бездушную, со временем проступило человеческое лицо, и тесны стали брюсовские узости. Народным поэтом он так и не стал. И в этом нельзя не согласиться с Цветаевой: Брюсов не был способен на народную песню. "Для того, чтобы поэт сложил народную песню, нужно, чтобы народ влился в поэта" (Цветаева. Герой труда. С. 90). В Брюсова же, с его "футлярами" и бездонными серными глубинами народность не могла влиться по определению. Но в стиле официозной риторики его штампы бытовали до последнего. Ирония судьбы: Брюсов, вошедший в литературу как непримиримый борец против всяческих шаблонов, под конец жизни оказался причастен к формированию таких трафаретов, по сравнению с которыми не слишком оригинальные стихи презираемого им поэта Ратгауза (автора романса "Мы сидели с тобой у заснувшей реки..."): "И с безумным рыданьем к тебе я припал, И тебе ничего, ничего не сказал... " - кажутся благоуханным дуновением жизни.

На смерть Ленина Брюсов откликнулся несколькими стихотворениями. Одно мы цитировали в начале, вот другое:

Не только здесь, у стен Кремля,

Где сотням тысяч - страшны, странны,

Дни без Вождя! Нет, вся земля,

Материки, народы, страны,

От тропиков по пояс льда,

По всем кривым меридианам,

Все роты в армии труда,

Разрозненные океаном, -

В тревоге ждут, что будет впредь,

И, может быть, иной - отчаин.

Кто поведет? Кому гореть,

Путь к новой жизни намечая?

Товарищи! Но кто был он?

Воль миллионных воплощенье!

Веков закрученный циклон,

Надежд земных осуществленье!

Пусть эти воли не сдадут!

Пусть этот вихрь все так же давит!

Они нас к цели доведут,

С пути не сбиться нас - заставят!

Но не умалим дела дел!

Завета трудного не сузим!

Как он в грядущее глядел,

Так мир сплотим и осоюзим!

Нет "революций", есть - одна:

Преображенная планета!

Мир всем трудящимся! И эта

Задача - им нам задана! ("После смерти В.И. Ленина")

Поздняя поэзия Брюсова оставляет, пожалуй, наиболее тяжелое впечатление - это лавина гранитных глыб, сыплющихся с горы. От всего, что пишет он, - один шаг до составленного Остапом Бендером "Незаменимого пособия для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей" с пародийным образцом - "Тринадцатый Ваал":

Поют сердца под грохот дней.

Дрожит зарей маяк.

Пускай индустрии огней

Трепещет злобный враг.

Железный конь несет вперед

Исторьи скок взметать,

Семью трудящихся зовет

Ошибки выявлять.

Взвивается последний час.

Зардел девятый вал,

Двенадцатый вершится час

Тебе, Молох - Ваал!

Учитывая интерес Брюсова к поэзии народов СССР, а также его пристрастия к разного рода "варваризмам", напомним и "Восточный вариант":

Цветет урюк под грохот дней,

Дрожит зарей кишлак.

А средь арыков и аллей

Идет гулять ишак.

(Ильф И., Петров Е. "Золотой теленок", глава XXVIII).

Помимо оригинальных сочинений Брюсов пишет "Краткий курс науки о стихе" - пособие, весьма ценное для стиховедов, к которому прилагает примеры на все существующие размеры, ритмы, рифмы, строфы; пишет рубаи, сапфические строфы, стихи в форме треугольника, - множество стихов, в которых нет ни капли поэзии. В его адрес звучат иронические выпады, что он изобрел "стихопишущую машину", чего он и сам не отрицает:

И снова я поставлен на эстраду,

Как автомат для деланья стихов...

Творческому упадку соответствует упадок физических сил. Еще не старый годами, Брюсов стремительно дряхлеет (сказывается, в частности, пристрастие к наркотикам) и чувствует, что конец его не за горами. Последний свой сборник (1924 г.) он называет "Меа" .

"В стихотворении "Ожерелье дней" Брюсов с чудовищным прозаизмом заявляет: "Пора бы жизнь осмыслить, подытожить..." - пишет в его биографии К.В. Мочульский. - И вот результат этого "подытоживания" - полная душевная опустошенность, ледяная пустыня жизни вокруг и - единственное утешение - "работа до жаркого пота". Это все, что осталось от дерзаний "сверхчеловека" и планов "конквистадора"" (Мочульский К.В. А. Блок. А. Белый. В. Брюсов. М., 1997. С. 435).

Одна только теплая струя человечности согревает эту "ледяную пустыню жизни" - неожиданная привязанность к маленькому ребенку - то ли племяннику, то ли просто воспитаннику - мальчику Коле. "Он поселил его у себя и все досуги отдавал ему: играл с малышом в охотников на диких зверей, с увлечением собирал для него марки. Брюсов часто хворал, вечера проводил дома, работа его быстро утомляла: лежа на диване, он запоем читал романы Купера, Дюма, Эмара" (Мочульский. С. 436).

Последнее свое лето Брюсов проводил в Коктебеле. Там он вновь общался с Андреем Белым. "Мы провели с ним дней десять, - вспоминал Белый. - в уютнейшем доме поэта М. Волошина, передо мной прошел новый Брюсов, седой и согбенный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце. Меня поразили: его худоба, его хилость и кашель, мучительный, прерывающий его речь; по иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других" (Белый А. Валерий Брюсов. - цит. по.: Мочульский. С. 438).

Вернувшись в Москву, Брюсов заболел крупозным воспалением легких и скончался 9 октября 1924 г. - в возрасте 50 лет. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.

"Брюсов в мире останется, но не как поэт, а как герой поэмы. - пишет Цветаева в заключении своего эссе. - Так же как Сальери останется - творческой волей Пушкина. На Брюсове не будут учиться писать стихи (есть лучше источники чем - хотя бы даже Пушкин! Вся мировая, еще не подслушанная, подслушанной быть долженствующая, музыка). На нем будут учиться хотеть - чего? - без определения объекта - всего. И может быть, меньше всего - писать стихи" (Цветаева. Герой труда. С. 99).

Позволим себе не во всем согласиться с поэтом. Это самой Цветаевой нечего было перенять у Брюсова. Не будем говорить гордо: "нам". Профессионально поучиться у него можно - не "писать стихи", но работать над словом. А вот учиться "хотеть всего" - лучше не надо. Чтобы пояснить, почему, в заключение приведем отрывки из воспоминаний художницы А.П. Остроумовой-Лебедевой. Кому-то эти воспоминания могут показаться тенденциозной фантастикой - но, как бы то ни было, это свидетельство современника.

А.П. Остроумова-Лебедева общалась с Брюсовым в Коктебеле в последнее лето его жизни и решила написать его портрет. После нескольких сеансов она почувствовала, что работа не клеится. Что-то существенное, без чего облик поэта не был правдоподобен, никак ей не раскрывалось. И вот во время последнего сеанса в мастерскую вошел муж Анны Петровны, известный химик С.В. Лебедев, и невзначай вступил с Брюсовым в спор. "Когда Брюсов упомянул об оккультной науке, - вспоминает художница, - мой муж заметил, что такой науки нет, а оккультизм есть дело веры. "Вы верите, а я не верю".

- Как вы можете говорить, что такой науки нет?! Вы просто не знаете этой науки, и потому не имеете права говорить, что ее нет. Есть много выдающихся людей, которые признают оккультизм наукой, изучают его. Эта наука в своей истории имеет целый ряд доказательств. И я не верю в нее, а знаю, что потусторонний мир существует так же, как и наш."

Он позабыл, что позирует, и вскочил со стула. В нем были и раздражение, и порыв. И вдруг я поняла, хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и как бы я ни пыхтела над портретом, я не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Он тщательно забронировался и показывал мне только свою внешнюю оболочку. Но если бы он был более откровенен, распахнулся бы и я поняла, что в нем кроется, каков он есть на самом деле, смогла бы я изобразить его? - это еще вопрос. Может быть, его внутренняя сущность была так чужда мне, что у меня в душе не нашлось бы соответствующих струн передать ее моими художественными возможностями" (Остроумова-Лебедева А.П. Воспоминания о В. Брюсове. - Цит. по: Брюсов В. Неизданное и несобранное. М. 1998. С. 229).

Так и не удовлетворившись портретом, художница его уничтожила, о чем вскоре горько пожалела, узнав о смерти поэта. Плох или хорош получался портрет - но это было бы последнее его изображение. И Анна Петровна, решив восстановить портрет по фотографиям, возобновила работу, но вскоре была вынуждена прервать ее, потому что заболела и должна была соблюдать постельный режим. И вот однажды, лежа в постели, прямо перед собой она увидела фигуру человека. "В первое мгновение я подумала, что вижу сатану. Глаза с тяжелыми-тяжелыми веками, упорно злые, не отрываясь, пристально смотрели на меня. В них была угрюмость и злоба. Длинный большой нос, высоко отросшие волосы, когда-то подстриженные ежиком. И вдруг я узнала - да ведь это Брюсов. Но как страшно он изменился! Но он! Он! Мне знакома каждая черточка этого лица, но какая перемена! Его уши с едва уловимой формой кошачьего уха, с угловато-острой верхней линией стали как будто гораздо длиннее и острее. Все формы вытянулись и углубились. А рот - какой странный рот. Какая широкая нижняя губа! Приглядываюсь и вижу, что это совсем не губа, а острый кончик языка. Он высунут и дразнит меня. Фигура стояла во весь рост и лицо было чуть более натуральной величины. Стояла, не шевелясь, совсем реальная, и пристально, злобно-насмешливо смотрела на меня. Так продолжалось 2-3 минуты. Потом - чик, и все пропало. Не таяло постепенно, нет, а исчезло вдруг, сразу, точно захлопнулась какая-та заслонка". (Там же. С. 230). Больше к работе над портретом Брюсова художница не возвращалась.

Внутренняя сущность Брюсова, - та, которую она не могла уловить, "без лица и названья", открылась ей во всей красе. Видимо, ту же внутреннюю сущность прозревал и Врубель, изобразивший глаза поэта как "провалы в дымно-огненные бездны". Вспомним еще раз определение Нины Петровской: "Огненный язык в футляре". Души - нет, она сгорела.