20336-1 (Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII в.), страница 6

В исследованиях по истории русского литературного языка очень мало работ, которые затрагивали бы и разъясняли проблему взаимодействия словаря литературного языка как Киевской, так и Московской Руси со словарями других областных древнерусских культурных центров. Соотношения северновеликорусской и южновеликорусской стихий в составе лексики государственно-деловой и разговорной речи допетровской Руси не раскрыты.

И все же вопрос о диалектных различиях письменно-деловой речи, особенно усилившихся в период феодальной раздробленности, необыкновенно важен для характеристики как внутреннего существа самой деловой речи, так и ее отношения к литературному языку.

Характерно, например, что даже в таком замечательном памятнике, как "Слово Даниила Заточника", обычно относимом к литературе Северо-Восточной Руси XIII в. (к северному Переяславлю), исследователи находили словарные черты, позволяющие искать родину его в пределах Южной Руси; например, ссылались на такие слова и выражения: на бразнах жита (ср. совр. укр. борозна); крапли с небеси идутъ (ср. совр. укр. крапля); лЬпше, лЬпши, лЬпшии (ср. совр. укр. лiпше, лiпш, лiпший); утинаютъ от вЬтвь (ср. совр. укр. утинати, утнути, утяти) и нек. др. [84].

Летописно-проложное Житие Владимира, появившееся в севернорусской письменности XIV в., особенностями лексики резко отличается от языка ранних летописей киевского периода. Например, летописному тети соответствует в Житии бити, летописному рЬнь - в Житии берегъ, гора и т. п. [85].

В литературных памятниках, переписываемых в разных местностях, естественно, сталкивались самые разнообразные диалектизмы русской речи. Так, в "Речи тонкословия греческого" (т. е. в "греко-византийских разговорах") по спискам XV-XVI вв. заметны народные северно-русизмы: моль 'мелкая рыба'; ужина 'ужин'; опашень 'род верхней одежды'; вступки 'башмаки' [86] и т. п. Но тут же наблюдаются и отражения украинских народных говоров, говоров Галиции и вообще Западной Украины. Например: кордованци (ср. галицк. кардован, кордованец 'сафьянный сапог'), погавиця дорожня ('дороговизна'; ср. Гринченко. I. 426); ср. также ковальня, ковачь, кокошь [87] и др. под.

4

В истории древнерусского литературного языка XIV-XVI вв. наблюдаются свои закономерности.

Для характеристики взаимоотношений между церковнославянским языком и русской письменно-деловой и разговорно-бытовой речью очень ценны такие факты, как помещение в Новгородском словаре XIII в. (по списку Московской Синодальной кормчей 1282 г.) таких, обозначенных как "неразумные на разум" слов и выражений: бисер 'камень честьнъ', зело 'вельми', исполинъ 'сильный', рог 'сила', хам 'дързъ' и т. п.; или в Новгородском словаре XV в. (по списку Новг. 1431 г.): доблесть, душевный блуд 'ересь' и 'нечьстие', жупел 'сера', качьство 'естество, каковому есть', количьство (мера есть колика), кычение (высокоречiе славы ради), свойство (кто иматъ что особно), смерчь - 'облакъ дъждевенъ', суетно, художьство 'хитрость' и др. под.

Общеизвестно, что в Северо-Восточной Руси продолжались южнорусские традиции развития книжно-славянского русского литературного языка. Так, они обнаруживаются в общности лексико-фразеологических формул северо-восточной агиографии с домонгольской (со второй половины XII - иногда до XVI в.); ср., например, указания В. О. Ключевского в его исследовании "Древнерусские жития святых" на то, что в Житии Авраамия Смоленского (XIII в.) отразился искусственный стиль киевской письменности, что в Житии Александра Невского заметно "литературное веяние старого киевского и волынского юга" и т. п. С. А. Бугославский в статье "Литературная традиция в северо-восточной русской агиографии" отмечает близость оборотов и форм севернорусских житий к стилистике Сказания о Борисе и Глебе, "Слова о законе и благодати" митр. Илариона и других памятников киевской литературы.

Южнославянские реформаторы церковнославянского языка в XIV - в начале XV в. готовы были признать конструктивной основой нового общеславянского церковно-книжного языка именно русскую церковнославянскую его редакцию. Так, Константин Костенческий в "Сказании о славянских письменах" выдвигает на первое место "тончайший и краснейший русский язык".

Показательно, что сделанные в период второго южнославянского влияния "в XIV-XV вв. переводы с греческого, безразлично кем бы они ни были сделаны и каков бы ни был их текст (наполнен болгаризмами или нет), обыкновенно называются в русских списках переводами на русский язык" [88] (например, повесть о Стефаните и Ихнилате переведена "з греческих книг на русский язык" и т. п.).

Термином "второе южнославянское влияние" устанавливается предел между двумя периодами в истории церковнославянского русского литературного языка: первый - с X по конец XIV в., второй - с конца XIV - начала XV в. по середину или конец XVI в. В эпоху второго южнославянского влияния церковнославянский язык подвергается сильным изменениям. В него проникают кальки с греческого, греческие слова, а иногда и построенные по типу греческой конструкции обороты. Приводились в движение и становились в новые соотношения и элементы старой системы церковнославянского языка.

Любопытно, что в так называемой Тучковской редакции Жития Михаила Клопского (1537 г.), связанной со стилистическими традициями второго южнославянского влияния, уже нет слов и словообразований русского диалектного характера. Точно так же устранены отражения разговорной речи. Слова с экспрессией разговорности или с диалектной окраской заменяются книжными оборотами. Сенцы уступают место слову преддверие. Вместо слова своитин у Тучкова читаем: "Сей старець сродъствия съузом нам приплетается". Фраза пойде вода и ударится с упругом из земли у Тучкова читается так: изыде вода выспрь, яко трубою. Вместо тоня, налога, ширинка употреблены слова мрежа, нужа, убрус. "Целый ряд слов и выражений, встречаемых в первоначальном тексте произведения и во второй редакции, Тучков опускает совершенно. М уже не встретим у него таких слов, как молвит, жары, досягати, жонка, назем, словосочетания с тех мест в значении 'с той поры', и целого ряда других" [89].

Новый витийственный стиль "плетения словес" был основан на резком обострении внимания к звуковой, морфологической, народно-этимологической и семантической стороне церковнославянских слов и словосочетаний. Возрождались обветшалые славянизмы и создавались новые слова, производные и составные, нередко калькированные с греческого. Язык высокой литературы возводился в ранг священного, он становился абстрактно-риторическим, экспрессивно нормированным и описательно-перифрастическим. "Из высоких литературных произведений по возможности изгоняются бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны... и т. д." [90]. Ср. место посадник - вельможа некий, старейшина, властелин граду тому и т. д. Избегаются слова "худые" и "грубые", "зазорные", "неухищренные", "неустроенные", "неудобренные" и т. п. Происходит сознательное отталкивание от соответственных слов и выражепний. Вместе с тем внутри самого книжно-славянского типа речи разрабатывается тонкая и сложная синонимика славянских слов и оборотов, придающая стилю повышенную экспрессивность. Синонимы выстраиваются в цепи присоединений и перечислений. Парные сочетания синонимических выражений демонстрируют изобилие образов и риторической экспрессии. В том же плане развиваются повторы, усилительные сочетания однокоренных слов. Обостряется интерес к семантическим тонкостям речи, к афористичности и звуковой симметрии выражений. Возникае множество неологизмов, из которых некоторые недолго сохраняются в активной системе литературного словаря. Перечни синонимических илл же относящихся к одной и той же семантической сфере слов и перифраз создают словесную "сытость" или полноту стиля (ср. в Житии Стефана Пермского: кумиры глухии, болваны безгласныи, истуканы бессловесные и т. п.).

Подбираются высокие составные эпитеты, тавтологичные или контрастные по отношению к определяемым словам. Эти эпитеты одновременно эмоциональны и религиозно или этически возвышенны (радостнотворный плач, тленная слава и т. п.).

Это широкое литературно-общественное (культурно-общественное) движение способствовало обогащению и стилистическому развитию церковнославянского литературного языка. "Новый стиль заставлял внимательно относиться к значению слов и к оттенкам этого значения, к эмоциональной стороне слова, к ритмике речи, к ее звучанию, обогащая язык неологизмами, новыми заимствованными словами, разнообразными прилагательными, дав обильное количество новых сочетаний слов, новых эпитетов, развив формы прямой речи, монологической и диалогической, расширив эмоциональную выразительность языка" [91].

В период второго южнославянского влияния возникает ряд теорий словесно-художественного творчества, направленных на подъем стилистической культуры древнерусского литературного языка. Одна из этих теорий, связанная с именем Епифания Премудрого, в которой говорилось о святости предмета изображения, о его неизреченности, недосягаемости, "побуждала писателя к тщательной работе над языком, к стилистическому новаторству, к словотворчеству". Обычное, обыденное слово бессильно воспеть деяния героя. Необходимы "витийства словесные". "Пышность" стиля "так же необходима для возвышенного сюжета, как необходим драгоценный оклад на особо чтимой иконе" [92]. В витийстве с его сложным и нечетким синтаксисом, в перифразах, в нагромождении однозначных или сходных по значению слов и тавтологических сочетаний, в составлении сложных многокоренных слов, в любви к неологизмам, в ритмической организации речи и т. д. - во всем этом нарушалась "двузначная" символика образа, на первый план выступали эмоциональные и вторичные значения [93]. На основе южнославянской манеры письма вырабатывалась "лингвистическая каноничность" литературного изложения [94]. Это был чрезвычайно важный этап в истории русского литературного языка. Без правильной оценки его становится непонятным то большое количество церковнославянских элементов, слов и оборотов, которые до сих пор существуют в русском литературном языке.

В период второго южнославянского влияния не только активизировалась и во многих отношениях претерпела изменения масса прежних, унаследованных от старославянского языка слов и выражений, но появилось много новых южнославянизмов. Под их влиянием укоренились новые методы книжного словообразования. А. И. Соболевский, А. А. Шахматов, а за ними В. А. Богородицкий и Л. Л. Васильев указывали, что во время второго южнославянского влияния происходила искусственная славянизация привычных слов.

А. И. Соболевский отметил следы церковно-книжного смещения ъ и ь, присущего памятникам XV-XVI вв., в словах стогна (до конца XIV в. - стьгна, стегна; ср. стьзя, стезя, до-стигати и т. п.); зодчий (старинное славянское зьдчий), брение, бренный (при старом - до конца XIV в. - бърние, берние, бърньнъ и т. п.) и нек. др.

Не подлежит сомнению, что именно в период второго южнославянского влияния возобладало начальное ю- над у- в таких словах, как юноша, юность, юница, юдоль (при оудоль), юг, юродивый; ср. союз [95] и т. п.

Ср., например, ряд слов, укрепившихся в русском литературном языке в эпоху второго южнославянского влияния: имущест-во, пре-имущ-ecтво, могущ-ество; ср. существо.

В русском литературно-книжном языке XVI-XVII вв. некоторые разряды славянизмов носили на себе отпечаток торжественной, несколько старинной экспрессии. Азбуковники рассматривали их среди ученых малопонятных для широкого круга читателей иностранных слов. Таковы, например, были: жупел, изваянный, истый (праведный, подлинен), ков (лесть), клеврет (сработник), кормило ветреное (парус), нарекание (роптание) и т. п. [96].

М. Н. Сперанский отмечал активизацию специфических приемов cловообразования и словосложения, развившихся у нас под вторым южнославянским влиянием; например образования на -ствие, отвлеченные имена существительные сложного типа, новые формы словосложения и т. д. [97].

Вопрос о разных типах словосложения, распространившихся в древнерусском языке под влиянием старославянского языка, еще недостаточо исследован. В период второго южнославянского влияния процесс образования сложных слов в книжно-славянском древнерусском литературном языке активизируется, возникают и укрепляются новые виды словосложения [98]. По мнению И. И. Срезневского, в русском литературном языке XV-XVI вв. по южнославянским образцам "составлялись новые слова производные и сложные, - и число этих слов увеличило с течением времени состав книжного языка на третью долю, если не более" [99]. М. И. Сухомлинов указывал на рост отвлеченной лексики в русском литературном языке с XV в., т. в. в период второго южнославянского влияния. "Отвлеченность выражения рано проникает в язык и долго, весьма долго выражаете в нем" [100]. Во многих разрядах слов устанавливаются новые формы cooтноношения лексических частей словосложения. На это обратил особенно внимание М. Н. Сперанский, а по отношению к стилю исторической беллетристики XVI в. - А. С. Орлов (ср. в Повести о Динаре: женочревство вместо ласкание жен; в Повести об осаде Пскова злоусердый, гордонапорная и т. п.). Такие слова, как лицемерный, лицемерие, были уже в древнерусском языке непонятны широкому кругу читателей. Характерно в "Златоусте" (по рукописи XVI в.) такое объяснение, следующее за употреблением выражения нелицемерная любовь: "Сие же лицемЬрство нарицается иже богатых дЬя стыдятся, аще неправду дЬют, а сироты озлобляти" [101].

М. Н. Сперанский, отмечая распространение разных типов сложных слов под влиянием южнославянской литературной школы XIV-XV вв., так характеризовал язык Повести о Динаре, относимой им к XV- XVI вв.: сложные слова встречаются "преимущественно для обозначения отвлеченных понятий, причем текст особенно любит при их образовании суффикс "-ство" (реже "-ствiе"); таковы: великозлобство, звЬрообразство, властодержьство, властодержавство (в значении как правления, так и страны), женочревство (значение не ясно; в цитате из нашей Повести в Казанском летописце заменено: ласкание жен), работство (но и: рабство); рядом: звЬрозлобiе, властодержательница (ср. у Миклошича, 67 - властодръжатель), властодержец, властодержавец" [102].

В языке "Истории о Казанском царстве" ярко выражено тяготение к книжно-риторическим украшениям в стиле Макарьевской эпохи. Употребляются новые звучные книжные слова: грямовоение, звяцание и т. п. Образуются искусственные неологизмы по архаическим образцам: от страха сильного грянутия (152); умысли убегжеством сохранити живот свой (71); изведоша его воины... на секательное место (72) и др. под.

В русском литературном языке XVI в. в высокопарном стиле Макарьевской эпохи распространяется прием искусственного словосложения, нередко объединяющего синонимические основы. Например, в "Повести о прихождении короля Литовского Стефана Батория в лето 1577 на великий и славный град Псковъ": храбродобропобЬдный, мертвотрупоты, каменнодЬлъный = оградный; ср. доброувЬтливый, благоздравие и т. п. [103].

Быть может, волной второго южнославянского влияния занесены в русский литературный язык такие слова, как суевер, суеверие, суеверный (ср. старославянизмы: суеслов, суесловие, суемысл, суемудрый и т. п. Срезневский, Материалы..., III, 610 и Дополнения, 250-251; Востоков. Словарь церк.-слав. языка, II, 193); хлебодар (ср. Академический словарь 1847 г., IV, 403; в монастырях: раздаватель печеного хлеба братии. Акты Юридич., 152: При хлебодаре старца Галактиона - Словарь Академии Российской. Изд. 2, VI, 558; ср. у Державина в оде "На рождение царицы Гремиславы", 1, 500, 14: "Ты сердцем - стольник, хлебодар"); рукоплесканье (ср. в древнерусском языке плескати и плеснути руками, но ср. отсутствие слова рукоплесканье в Лексиконе треязычном 1704 г.); гостеприимство, вероломство; земнородный (ср. Срезневский. Материалы..., I, 975; Сборн. Кир. Белозер., XII в.); подобострастный (Срезневский, II, 1040, чин. избр. по списку 1423 г.); громогласный (Срезневский, 1, 597; Стихирарь, XVI в.); любострастный; первоначальный (Срезневский, II, 1764, поуч. митр. Фот. 1431 г.); тлетворный (Срезневский, III, 1078, Менандр XV в.) и др. под. В русском литературном языке XVII в. указаны новые виды словосложения, иногда тройственного (в языке Епифания Славинецкого, Кариона Истомина, Федора Поликарпова и др.) [104].

До сих пор еще не произведено сопоставления русских сложных слов с южнославянскими, примеры которых приводились исследователями среднеболгарской литературы и языка XIV-XV вв. (например, П. А. Сырку [105], А. И. Яцимирским, М. Н. Сперанским и др.).