20336-1 (Основные вопросы и задачи изучения истории русского языка до XVIII в.), страница 4

Однородный словарный и фразеологический материал используется в стиле "Девгениева деяния", "Истории" Иосифа Флавия: борзо, в борзЬ бръзостъ; главу свою (или главы своя) положиша; голка; гораздъ, дружина; думу думати; играти оружиемъ (мечемъ, копъемъ); исполчитися. иноходный; кликнути; кожухъ; конюхъ; кормилица; кудрявый, ловъ, ловы; милый, нарядити; паволока; погнати; поскочити; похупатися, хупатися; приспЬти; простъ; пустити 'послать'; рудный 'окровавленный'; рыкати; свадьба, сватъ; стрый, сумежiе; шатеръ; шеломъ; шуринъ и т. п.

Точно так же эпитеты народно-поэтического стиля роднят Галицко-Волынскую летопись, "Историю" Иосифа Флавия и "Девгениево деяние". В "Девгениевом деянии" (зверь) лютый, сокол (дюжей), скоры, (злато) сухое, (струны) златыя и др. Ср. у Флавия: от лютаго сего звЬри, двери... соуха, злата, фиалы вся соухымъ златомъ строена и др. В Галицко-Волынской летописи: конь свой борзый сивый, острый мецю, борзый коню, како милаго сына [55].

Близость к народно-поэтическому стилю сказывалась и в последующей судьбе рукописного текста "Девгениева деяния". М. Н. Сперанский пишет о том, что на своеобразный стиль старой воинской повести под пером позднейшего переделывателя, взглянувшего на повесть как на близкое к сказочным и устно-народным произведениям, налег слой переделок стиля, отчасти деталей в содержании, сближавший эту повесть с народно-устными произведениями.

Говоря о фольклорно-художественных элементах стиля в некоторых древнерусских литературных жанрах, нельзя отделять их от широкой струи живой восточнославянской речи. Выражения и образы обычного права, юридические формулы и термины, фразеологические обороты государственного делопроизводства, тесно связанные с традициями живой восточнославянской речи, не могли не приспособить церковнославянской системы литературного языка для своего закрепления. Они используются в литературных произведениях и подвергаются стилистической обработке.

А. С. Орлов отметил "отзвуки" народной песни и живого просторечия в языке и стиле воинских повестей эпохи позднего феодализма. В русской исторической беллетристике XVI в., по словам А. С. Орлова, создался "стиль, который объединил всю пестроту предшествующих приемов книжного повествования в однородную, цветистую одежду, достойную величавых идей третьего Рима и пышности всероссийского самодержавства... Сознание преимущества своей национальности заставляло книжников не так уже сторониться своей народной песни. И вот ее мотивы и образы вошли в этикетную речь XVI века" [56].

Например, в "Истории о Казанском царстве": поля и горы и подолия; враги - гости не милые. Встречаются присловия и поговорки: Казань - котел, златое дно; придавит аки мышей горностай; приест аки кур лисица и др. Видны следы влияния былинного стиля и боевых повестей.

Эпитеты устной поэзии рассыпаны по всей "Истории": поле там чистое (8, 32, 115); девицы - красныя (77, 143), кони - добрые (180), удачные (40); теремы - златоверхие (168); светлицы - высокие. Еще ярче отголоски живого просторечия: старъ да малъ (40); брань не худа (117); наехати далече в полЬ (37); живутъ в сумежницахъ по сусЬдству (151) и др. Правда, живым словам часто придана книжная окраска; например: побЬгоша... не знающе, куды очи несутъ.

Старинные выражения иногда искажаются: лучше живота смерть вменяху (155). Выделяются некоторые образы и выражения, напоминающие риторику Киевского периода: И на костЬхъ вострубиша (8); Возмутишася нагаи, аки птичьи стада (25); И много секъшеся Казанцы, и многихъ вой рускихъ убиша, и сами туже умроша, храбрыя, похвално на земле своей (160). По словам А. С. Орлова, "в языке также выразилась архаизация, при неумении справиться с требованиями старой грамматики" [57].

В середине XVII в. в традиционную книжную культуру речи врывается сильная и широкая струя живой устной речи и народно-поэтического творчества, двигающаяся из глубины стилей демократических слоев общества. Обнаруживается резкое смешение и столкновение разных стилей слов. Начинает коренным образом изменяться взгляд на состав литературного языка. Демократические круги общества несут в литературу свою живую речь с ее диалектизмами, свою лексику, фразеологию, свои пословицы и поговорки. Так, старинные сборники устных пословиц (изданные П. К. Симони и обследованные В. П. Адриановой-Перетц) составляются в среде посадских, мелких служилых людей, городских ремесленников, в среде мелкой буржуазии, близкой к крестьянским массам. Ср., например, такие пословицы: Кабалка лежит, а детинка бежит; голодный и патриарх хлеба украдет; казак донской, что карась озерный - икрян да сален (характеристика донской "вольницы"); поп пьяный книги продал, да карты купил; красная нужда - дворянская служба (насмешка над привилегированным положением высших сословий); не надейся попадьа на попа, имей своего казака и т. п. Лишь незначительная часть пословиц, включенных в сборники XVII - начала XVIII в. носит в своем языке следы церковно-книжного происхождения. Например: Адам сотворен и ад обнажен; жена злонравна - мужу погибель и др. "Огромное же большинство пословиц, даже и выражающих общие моральные наблюдения, пользуются целиком живой разговорной речью, которая стирает всякие следы книжных источников, если таковые даже в прошлом и были" [58].

Таким образом, стилистика народной поэзии была крепкой опорой развития древнерусской литературно-художественной речи. Язык народной поэзии явился важным цементирующим элементом в системе развития литературного языка великорусской народности, а затем и нации.

В стиле народной поэзии представление об общерусской языковой норме и тяготение к ней ярко обнаруживается в такого рода "глоссических" оборотах:

Выедешь ты на шеломя на окатисто,

а по Русскому - на гору на высокую [59].

В значительной степени свободные от местной, областной исключительности стили народной поэзии, выражая рост национального самосознания в XVI-XVII вв., ускорили процесс формирования русского национального литературного языка.

Специфические свойства художественной речи обнаруживаются в таких жанрах, как жития святых, путешествия ("хождения") и т. д., и далеко не всегда в связи с фольклорными мотивами. Нельзя забывать и о стихотворениях на древнецерковнославянском языке.

Вообще же наука о развитии художественной речи и языка художественной литературы имеет свои задачи и свой круг понятий и категорий, отличных от тех, которыми оперируют история литературного языка и общенародной разговорной речи.

В литературе некоторых областных центров связь церковнославянского литературного языка с живой разговорной и письменно-деловой речью была особенно живой и непосредственной. Таков, например, был Новгород. И. И. Срезневский отметил более разговорную, народную окраску языка в Новгородских летописях до XV в. ("Очевидно, что летописец, не настроенный слогом книг, мог легче соблюдать в своем изложении простоту рассказа, не удаляясь от простого разговорного языка общества. Конечно, вследствие навыка описывать события должны были образовываться особенные условия летописного слога; но эти условия не могли мешать свободе употребления форм народного языка, а только сдерживали его в определенных границах" [60]) и сильную примесь в них областных севернорусизмов.

По наблюдению Б. М. Ляпунова, "новгородская летопись XIII-XIV вв. кишит полногласными формами" [61]. Д. С. Лихачев в работе "Новгород Великий" писал: "На всем протяжении XIII-XIV вв. новгородскую летопись характеризуют крепкое бытовое просторечие и разговорные обороты языка, которые придают ей тот характер демократичности, которого мы не встречаем затем в московском летописании, ни перед тем - в южном..." [62].

Стилистические традиции, остро давшие себя знать в языке Новгородского летописания и связанном с ним методе художественного изображения, были распространены и на другие жанры новгородской литературы и письменности. Так, о языке и стиле Михаила Клопского (XV в.) А. С. Орлов писал: "Это житие замечательно и как красочный отзвук исторической действительности, и как художественный памятник живого языка, который своим строем напоминает лаконическую речь посадника Твердислава, как она передана Новгородской летописью XIII в." [63].

В языке "Жития Михаила Клопского" отмечены разговорные выражения диалектного (новгородского и псковского) характера. Например: жары 'поля под паром' (Не пускай коней да и коров на жары), тоня 'рыбачья сеть', сугнать 'догнать', упруг 'сила' (вода ударится с упругом) и др. под. "Помимо слов диалектного характера, со вмей очевидностью свидетельствующих о местном происхождении этих рассказов (и легенд, относящихся к жизни Михаила Клопского. - В. В.), об их устной основе, очень часто в житии употребляются слова и обороты, характерные именно для разговорной, устной речи: сенцы - 'сени', содрать, влезши - 'войдя'... назем - 'навоз', и с тех мест - 'с той поры', пущать, ширинка и т. п." (ср. поговорочные выражения: хлеб, господа, да соль; то у вас не князь - грязь и др. под.) [64].

3

История русского церковнославянского литературного языка не может быть оторвана от истории русской письменно-деловой речи. Состав и функциональные разновидности русской письменной речи в ходе истории подвергались значительным изменениям. Для эпохи, предшествовавшей образованию национального языка (особенно для истории русского языка XIII-XVI вв.), существенную роль играет проблема развития и взаимодействия диалектно-областных вариантов письменно-деловой речи. Изучение таких вариантов на широком фоне истории народных русских говоров поможет определить диалектно-областные вклады в развитие русского литературного языка.

Вопросу о роли письменно-деловой речи в развитии русского литературного языка древнейшего периода в последнее время придается большее значение. Колебания мнений касаются лишь вопросов о путях развития и взаимодействия этих двух сфер (двух основных видов или стилей древнерусского письменно-литературного языка) - по выражениям некоторых авторов еще с первой четверти XIX в. Но в понимании самой "деловой" речи у нас обнаруживается двойственность. С одной стороны, это язык грамот и граматиц, язык делопроизводства, законодательства и судопроизводства; с другой стороны, это язык публицистики, посольских донесений, хожений и т. п.

В силу традиционности многих жанров письменности одни и те же закостеневшие сочетания и формулы, фразеологические обороты передаются из столетия в столетие. Так, например, московские грамоты XIV-XV вв. во многом продолжают традиции древнего Киева и Новгорода.

Языком обычного права был живой народный язык восточных славян. Он нашел свое отражение и выражение в древнейшем законодательном своде русского права, в "Русской правде" XI в. (списки этого памятника дошли до нас с XIII в.). Таким образом, распространение древнеславянского или церковнославянского языка в древней Руси почти не коснулось области законодательства и судопроизводства. Термины и формулы обычного права были перенесены на письмо в их прежнем 'доцерковнославянском" виде и продолжали существовать и развиваться на этой базе и после крещения Руси. Язык "Русской правды", как показали исследования (А. А. Шахматов, Е. Ф. Карский, С. П. Обнорский), является чисто русским и, за исключением единичных выражений, сoвершенно свободным от церковнославянского влияния. Любопытно, что некоторые книги византийских законов были переведены на древнеславянский язык еще в IX в. и во многих списках были хорошо известны в древней Руси (например, "Закон судный людей", "Номоканон" Иоанна Схоластика). Однако влияние этих переводных памятников византийского законодательства не сказалось определенно ни в сфере древнерусского юридического языка, ни в сфере русской юридической мысли. Б. О. Унбегаун, написавший очень интересное o исследование о языке русского права [65], указал на то, что в "Русской правде" нет церковнославянских слов, нет их и в судебниках 1497, 1555 и 1589 годов, как нет их и в Уложении 1649 г. Правда, некоторые термины - очень немногие - в силу теснейшей связи обозначаемых ими понятий с религиозными обрядами христианскими и обязанностями государства и граждан (например, целовать крест, крестное целование, об искуплении пленных и др.) были неизбежно церковнославянскими словами и выражениями. Но в технической части юридических статей пленные обозначены чисто русским словом полоняники. Церковнославянские термины (например, в Уложении: небрежение, напрасно, человек бродящий; в судебниках: свидетель, грабитель и т. п.) всегда составляли ничтожное исключение и не нарушали чисто русского характера юридического языка допетровской Руси. Особенно важно то, что применение русского языка не ограничилось областью права. "На нем писались и все документы, частные и общественные, имевшие какую-либо юридическую силу, т. е. все то, что вплоть до XVII века носило название "грамот" - купчие, дарственные, меновые, рядные, вкладные и т. п. Княжеская и городская администрация, - продолжает Б. О. Унбегаун, - пользовалась тем же языком для своих указов и распоряжений, а также и для дипломатических сношений. Таким образом, с самого начала язык права сделался в полном смысле этого слова государственным административным языком и остался им вплоть до XVIII в." [66].

В концепции Б. О. Унбегауна, касающейся языка русского права, новые соображения относятся к изображению процесса слияния русского административного языка с "церковнославянским" литературным языком. До сих пор реформа административного или приказно-делового языка или, иначе говоря, включение его в строй и нормы русского национального литературного языка не подвергались специальному детальному историческому исследованию, тем более что многие филологи, например Д. С. Лихачев, В. В. Данилов и нек. др., считали этот процесс очень сложным, изменчивым и длительным. В их представлении объем административного или приказно-делового языка в древней Руси иногда расширялся до пределов языка публицистики, или языка публицистического. Так, Д. С. Лихачев писал: "Деловая письменность всегда в большей или меньшей степени вступала в контакт с литературой, пополняя ее жанры, освежая ее язык, вводя в нее новые темы, помогая сближению литературы и действительности. Особенно велико было значение деловой письменности для литературы в первые века развития литературы, в период перехода от условности церковных жанров к постепенному накапливанию элементов реалистичности. С самого начала развитие литературы совершалось в тесной близости к деловой письменности. Литературные и "деловые" жанры не были отделены друг от друга непроницаемой стеной". Правда, общее понимание деловой письменности не совпадает с понятием "административного языка" в том очень узком терминологическом смысле, который обычно придает ему проф. Б. О. Унбегаун. "К "деловой" письменности, - утверждает Д. С. Лихачев, - частично относится летопись, особенно новгородская. Это были сочинения исторические, документы прошлого, иногда материал для решения генеалогических споров в княжеской среде и т. п. К "деловой" письменности относится "Поучение" Владимира Мономаха, развивающее форму "духовных грамот" - завещаний и самим Мономахом названное "грамотицей"... Практические, а отнюдь не литературные цели ставило себе и "Хождение за три моря" Афанасия Никитина" [67].

Б. О. Унбегаун изображает переход административного языка с позиций "сосуществования" на роль "варианта единого национального языка" упрощенно, относя его к XVIII в. Он пишет об этом так: "Основой литературного языка остался церковнославянский язык, уже русифицировавшийся морфологически в XVII веке. В XVIII веке он до известной степени русифицировался и в своем словаре, впитав русские слова и выражения. Сосуществование двух письменных языков разного происхождения и с разными функциями прекратилось в XVIII веке, и русифицированный литературный церковнославянский язык был принят также и в администрации, законодательстве и судопроизводстве... Для языка литературы слияние означало сохранение старой церковнославянской традиции и обогащение словаря русскими элементами. Для языка права перемена была более радикальной: он должен был изменить самуу свою сущность, т. е. превратиться из русского в русифицированный церковнославянский язык. Все же он смог многое сохранить из своей допетровской терминологии... (ср. суд, судья, судебный, третейский суд, обвинить, оправдать, присудить, сыск, сыщик, тяжба, ... допрос, приговор, истец, ответчик, очная ставка и мн. др.)" [68]. Остается непонятным, что Б. О. Унбегаун понимает под "изменением самой своей сущности" языка, а следовательно, и под "превращением его из русского" в другой ("в русифицированный литературный церковнославянский язык"). Из последующего изложения ясно, что весь этот процесс исчезновения старорусского языка права сводится к изменениям в области правовой терминологии.