7374-1 (История русской литературы (XVIII век и первая половина XIX века)), страница 6

Естественно, что присоединялось, наконец, влияние литературы европейской. Эта давняя стихия нашего литературного развития действовала теперь на новом направлении; из разнообразных течений литературы европейской наша литература выбирала те, которые отвечали возникавшим, в ее собственной среде, стремлениям и надеждам. Теперь эту роль играла литература, одушевляемая вопросами общественного характера и, в частности, социализмом. В тридцатых годах так называемый социализм привлекал уже молодые поколения: им увлекался Герцен, и это было резкое различие его тогдашнего кружка с кружком Станкевича и Белинского, которые в то время увлекались метафизическими вопросами по Гегелю, что в общественном смысле делало их консервативными и прямо равнодушными к вопросу социальному. Одно время занят был социализмом и В.П. Боткин, потом один из ближайших друзей Белинского. Впоследствии упомянутое разногласие между Герценом и Белинским совершенно изгладилось: последний отверг свою прежнюю точку зрения как грубое заблуждение, с обычной горячностью увлекся именно общественными вопросами, и в литературе искал орудия для нравственного воздействия на общество в социальном смысле. В последние годы жизни его интересовали писатели французского социализма; с другой стороны, он стал относиться менее враждебно к московским славянофилам, у которых в известной мере могли быть ему сочувственны указания на идею народного права и достоинства. Уже из этого понятно, что "социализм" сороковых годов вовсе не был тем страшным разрушительным учением, каким считали его, например, во время процесса Петрашевского, и каким многие считали его еще десятки лет спустя. Это была известная форма идеализма, направленного на улучшение общественных отношений, несомненно в улучшении нуждавшихся: на первом плане стояли мечты об освобождении крестьян. Это настроение молодых образованных поколений именно и объясняет, почему в конце пятидесятых годов первое заявление о крестьянской реформе встречено было в лучшей части общества с таким энтузиазмом и почему для великого и трудного дела тотчас нашлось столько ревностных и искренних исполнителей.

В западной литературе, кроме теоретиков социализма, в том же направлении действовала обширная область романа и драмы: великой популярностью пользовались тогда романы Евгения Сю, Жорж Санда, Диккенса, в которых высказывалось общественное брожение, искавшее новых форм социальных отношений. Все это отразилось на развитии русской повести после Пушкина и Гоголя. Ее господствующей чертой является, во-первых, глубокий реализм, выработанный на основе Пушкина и Гоголя, собственными силами русских писателей и впоследствии произведший такое сильное впечатление в литературе европейской, когда, наконец, она познакомилась с писателями новейшего периода нашей литературы. Во-вторых, это был психологический анализ, разлагавший, между прочим, ту сложную, раздвоенную внутреннюю жизнь, какая создавалась идеальными запросами и невозможностью найти для них место в суровой, часто мрачной, действительности. Некогда образчик этого раздвоения изобразил Пушкин в "Евгении Онегине"; теперь непримиримый разлад идеала и действительности изображала вся могущественная поэзия Лермонтова, которая внесла в русскую повесть и роман долю сильного, до сих пор не вполне выясненного влияния. Наконец, третью, опять широко распространившуюся, почти господствующую черту новейшей повести составило ее направление общественное: стремление вникнуть в судьбу той обездоленной части общества и целого народа, которая несет на себе непосильную тяжесть ненормальных общественных отношений. Как ни велики были заветы, оставленные Пушкиным и Гоголем, новая литература приносила черты содержания им неизвестные; например, Гоголь, в одиночестве своего тесного круга и личной замкнутости, остался совершенно чужд тому возбуждению, какое господствовало среди лучших людей сороковых годов.

Его преемники, под всеми упомянутыми влияниями, создавали ту новую повесть, которая за последнее время создала славу русской литературы, и в которой чисто русское содержание приобретало высоту общечеловеческого значения. Эти сложные возбуждения тридцатых и особливо сороковых годов принесли с собой то высокое нравственное настроение, простоту и правдивость, каким удивлялась потом западноевропейская критика. Русская повесть еще недостаточно исследована в этих ее источниках, но их разнообразие, воспринятое и развитое богатством личных талантов, дало ей разнообразное и глубоко человечное содержание. "Записки охотника" Тургенева, первые произведения Григоровича, Достоевского, Писемского, Некрасова, Салтыкова, затем последующая литература рассказов из народной жизни, были результатом этого полного возбуждения: нередко здесь явно слышится влияние Гоголя (как, например, в "Бедных людях" отразилась "Шинель"), мечты об освобождении крестьян ("Записки охотника", которые с сочувствием были приветствуемы и славянофилами; "Деревня" и "Антон Горемыка"), "сельская идиллия" Жоржа Санда ("Рыбаки" Григоровича), отголоски социалистического романа (у Достоевского), проявления народно-поэтических элементов ("Песня о царе Иване Васильевиче" Лермонтова, поэзия Кольцова), изображения внутреннего нравственного разлада, отражавшего и разлад общественный ("лишние люди" у Тургенева и других, как продолжение Онегина и Печорина) и т. д.

Как выше замечено, внешние условия литературы были тягостны, и это нередко отзывалось более или менее жестоко на личной судьбе писателей (осуждение Достоевского и Плещеева , ссылка Салтыкова, эмиграция Герцена, арест и ссылка Тургенева, постоянные цензурные притеснения), - но это не уменьшало силы движения, и дело литературы оставалось священным нравственным долгом. В этом внутреннем одушевлении был источник той простоты, задушевности и человечной вдумчивости, которые потом удивляли европейских читателей. Когда в наше время французские критики, недовольные успехом русской литературы во Франции, утверждали, что эта литература (Тургенев, Достоевский, Григорович и т. д.) сама воспиталась на французских идеях и образцах, то в этой вспышке национального самолюбия была доля правды - не только доля. Из французской литературы действовали у нас общественные идеи, но и это влияние было уже второстепенным фактором, потому что основное в этом направлении было самостоятельно создано в произведениях Гоголя и подкреплено общим подъемом общественной мысли. В литературной форме русская повесть, при всем интересе к повести западной, осталась самобытна. От ошибок и преувеличений романтической школы предохранял здоровый реализм, основанный Пушкиным и Гоголем. Изображения народной среды никогда не достигали у европейских писателей той выразительности и простоты, которые так легко давались русским писателям. Несмотря на весь гнет крепостного права и чиновничьего самоуправства, они не оставили в общем тоне жизни того осадка пренебрежения к народу и мещанской мелочности, какой в западной жизни, при всем развитии новейшей демократии, до сих пор уцелел от средневекового феодализма и питается современным господством буржуазии. Сила русской повести и романа была выработана собственным трудом общественного сознания, волнениями нравственного чувства и искренним стремлением к общественному благу в единении с народом. Отсутствие политической жизни заставляло сосредотачиваться, и здесь была основа сильного художественного и общественного действия. В большей мере именно влиянием литературы была обязана своим успехом "эпоха великих реформ".

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.rulex.ru