158313 (Женщины-философы), страница 4

Очень скоро Кирилл стал проявлять свое самовластье. Первыми, за кого он взялся, были новациане, христиане-сектанты, люди суровых жизненных правил, собравшие в своих церквах немалые богатства. Он произнес проповедь, толпа его ярых приверженцев бросилась на новациан. Их церкви были опустошены и закрыты. Деньги, дорогая церковная утварь и все имущество епископа новациан оказались в руках Кирилла.

Грабить церкви христиан, которые не разделяют его взглядов, тоже неотъемлемое право епископа Кирилла? Это тоже не касается префекта? Орест опять говорил, что и эта распря - лишь междоусобица церковников. Дальше, разумеется, Кирилл не пойдет. Но это было только самоуспокоение.

Вскоре обстановка еще более осложнилась. В Александрии издавна жило много иудеев. Кирилл не хотел мириться с тем, что значительная часть горожан осталась вне его власти. Он решил воспользоваться старой враждой иудеев и христиан. В городе участились стычки. Яростней стали взаимные упреки. То там, то здесь совершались поджоги. На улицах по утрам находили убитых. Вражда росла.

Однажды на рассвете сам Кирилл направился во главе вооруженной толпы в иудейскую часть города. Святой отец намерен раз и навсегда очистить город от врагов христианской веры! Люди Кирилла опустошали синагоги, захватывали меняльные конторы, ювелирные мастерские, склады, вламывались в лавки, грабили дома. Особенно неистовствовали парабаланы. Все иудейское население, десятки тысяч людей, было изгнано из Александрии. Кирилл торжествовал победу. Его казна ломилась от награбленных сокровищ.

Возмущенный Орест написал в Константинополь и просил доложить о происшедшем императору. Эта жалоба мало заботила Кирилла. Он по-своему истолковал события и свалил всю вину на иудеев. Кирилл был убежден, что его объяснения примут при дворе благосклонно. Значительную часть захваченного золота он послал в Константинополь нужным и влиятельным людям.

Однако позиция, занятая префектом, раздражала Кирилла. Оресту следовало бы же понять, кто настоящий хозяин Александрии. Он должен смириться, не требовать наказания виновных, не беспокоить двор жалобами.

При каждом удобном случае Кирилл выставлял напоказ свое миролюбие. Он неоднократно посылал к префекту своих людей с предложением прекратить распрю. Нo Орест отверг дружбу епископа. Он громогласно заявлял, что не позволит Кириллу злоупотреблять силой и ущемлять права светской власти.

В церкви Кирилл, протягивая евангелие, призывал Ореста помириться. Но тот был непреклонен и твердил, что заставит уважать закон.

Орест, не скрывая вражды, становится в позу ревнителя законности? Ну что же, придется показать этому несмышленышу в тоге префекта, кто здесь теперь обладает настоящей властью!

* * *

Не полагаясь на одних парабалан, Кирилл вспомнил о той силе, которую в борьбе с врагами успешно использовал Феофил, о нитрийских пустынниках. Он послал к ним гонца с призывом о помощи. Престижу церкви угрожает несговорчивость префекта! Чтец Петр, один из приближенных Феофила, отобрал самых решительных, сильных, готовых на все. Он привел в Александрию пятьсот монахов, один вид которых внушал страх. Опаленные солнцем пустыни тела в рубищах или шкурах, заросшие, угрюмые лица, неприязненные взгляды.

Привыкшие беспрекословно подчиняться своим начальникам, они заняли улицы, по которым обычно проезжал Орест. Едва появилась его колесница, как толпа бросилась ей наперерез. Десятки монахов, схватившись за упряжь, остановили лошадей.

"Жертвоприноситель! Изменник! - неслось со всех сторон. - Проклятый язычник!"

Орест побледнел. Он понял, что нападение подстроено Кириллом. Префект закричал громко, как только мог: "Я не язычник. Я христианин, меня крестил константинопольский епископ Аттик!" Но его не слушали и продолжали осыпать оскорблениями. Телохранители обнажили мечи. Толпа ответила градом заранее приготовленных камней. Один из монахов ударил Ореста камнем в голову. Префект упал. Из раны обильно текла кровь. В толпе раздались крики торжества. Почти все телохранители Ореста, опасаясь быть убитыми, побросали оружие и разбежались.

В это время подоспела подмога. Горожане, услышав о нападении на префекта, поспешили на помощь. Им удалось схватить одного из самых яростных подстрекателей, того монаха, который ранил Ореста. Его звали Аммоний. Остальных нитрийских пустынников обратили в бегство. Префекта, залитого кровью, доставили во дворец.

Рана оказалась не очень тяжелой, и Орест вскоре был уже в состоянии отдавать приказы. На основании закона о каре преступников, чинящих беспорядки и покушающихся на носителей власти, он приговорил Аммония к смерти. Казнь совершалась всенародно. Аммоний умер в страшных мучениях.

Ночью труп казненного исчез. Его выкрали неизвестные. А наутро по приказу Кирилла тело Аммония было выставлено в одной из главных церквей для всеобщего поклонения. Кирилл дал ему имя Фавмасия, то есть "чудесного", и велел прославлять его как мученика, отдавшего жизнь за торжество веры. В церквах на все лады возносили хвалу Аммонию-Фавмасию, его религиозному подвигу, величию духа, благочестию.

Храм был убран с поражающим великолепием. Все было залито светом. Горели лампады и свечи в золотых канделябрах. Кругом курили ладан. Живые цветы источали одурманивающий аромат. Сверкали драгоценные камни. Тело Аммония было доложено так, что всем были видны следы пыток. Звучал многоголосый хор. Специальные распорядители умело руководили богомольцами. Люди простирались ниц, причитали и плакали, били земные поклоны, ползли на коленях мимо гроба Аммония, мимо символов мученичества, целовали постамент, на котором он был установлен. целовали стены церкви, каменные плиты пола. К Фавмасию-Аммонию взывали с просьбами о заступничестве, об исцелении от болезней, о ниспослании удачи. Голосили плакальщицы. Почести "великомученику" воздавали очень долго, с необычайным размахом и невиданной пышностью.

Прежде, расправляясь с язычниками, церковь бросала им обвинения в идолопоклонстве. Но прошло немного времени, и победившее христианство само стало религией идолопоклонников. И поклонялись теперь не прекрасным статуям богов, а "святым мощам", останкам какого-нибудь святого или великомученика, руке его или ноге, черепу или пряди волос. Родилось новое, христианское идолопоклонство, куда более отвратительное, чем языческое.

Возвеличение Фавмасия-Аммония вызвало в Александрии жестокие споры. Многие христиане, люди богобоязненные и скромные, выражали тревогу и недоумение. Их возмущало нечестивое представление, устроенное Кириллом. Жизнь Аммония, далеко не безупречная, его буйный и злопамятный нрав были хорошо известны. Для чего же Кирилл, явно отступая от истины, сделал из него страдальца за веру? Да, Аммоний умер в мучениях, но от него, разумеется, не требовали отречься от Христа. Он понес законное наказание за свою дерзость. Нельзя придавать событиям столь ложную окраску. Да и оправдана ли эта языческая пышность? Ропот усиливался. Среди христиан, недовольных излишним рвением своего епископа, было немало влиятельных людей. Кирилл понял, что перегнул палку. Но главного он достиг - как следует проучил Ореста и показал, что того ждет, если он станет по-прежнему ему перечить. Теперь не в интересах Кирилла было раздувать конфликт. Он решил поменьше говорить об Аммонии, чтобы всю эту историю мало-помалу предать забвению.

На улицах было еще беспокойно, когда Гипатия отправилась к Оресту. Нет, не для того, чтобы призывать его к решительным действиям против зарвавшегося епископа. Префекта она знала давно и на его счет не заблуждалась. Она пришла навестить раненого, выразить ему участие.

Орест не походил на героя. Вызывающее поведение Кирилла, его неразборчивость в средствах, неуемная жажда всевластия и наглая отвага, рожденная чувством безнаказанности, подействовали на Ореста угнетающе. На стороне префекта были закон, власть, солдаты, но он не верил в успех сопротивления, им владело сознание обреченности, славно знал он, что за Кириллом стоит неодолимая сила.

Префект говорил, что чувствует себя вновь господином положения. Он успел призвать в город стоявшие в окрестностях Александрии легионы. Дворец его окружен надежной стражей. Ему нечего опасаться толпы фанатиков. А что касается истории с телом Аммония, то он решил не вмешиваться. Его, конечно, тоже коробит от этой гнусной затеи, но если Кирилл находит, что ради пользы церкви надо изображать подвергнутого казни злодея великомучеником, то это его дело. Он, Орест, ограничится тем, что напишет обо всем в Константинополь. Требовать же выдачи казненного он не намерен - подобный трофей он охотно оставит Кириллу.

Было ясно, что и на этот раз самоуправство Кирилла не встретит должного отпора. Перед Гипатией в тоге префекта сидел жалкий, напуганный человек с забинтованной головой.

Умирая, отец взял с нее слово, что во имя науки она никогда не будет вмешиваться в распри правителей и не даст вовлечь себя в междоусобицу. Миссия ее в другом: она должна всеми силами оберегать немногие оставшиеся ростки знаний, чтобы их окончательно не вытоптали орды неграмотных варваров или безумствующих монахов. Одно неосторожное выступление, и школу ее разгромят.

Долгие годы Гипатия держалась, не читала лекций, которые навлекли бы на нее обвинения в неправомыслии. Среди разгула страстей она сохраняла невозмутимость. В дни, когда искусные подстрекатели устраивали на улицах столкновения, а благоразумные люди не высовывали из дому и носа, она не отменяла лекций. Платона она разъясняла под шум уличных беспорядков. В ночи поджогов ее видели у астрономических инструментов. Она привыкла не прерывать занятий, когда под портиком среди слушателей замечала соглядатаев Феофила. Она всегда помнила завет отца и в самые тяжелые минуты утешала себя мыслью, что делает нужное дело и среди торжествующего безумия лелеет хрупкие ростки разума. Но чем дальше заходил

Феофил, а потом и Кирилл, в стремлении подчинить своей власти все - души верующих и доходные поместья, имущество вдов и переписку книг, содержание проповедей и раздачу голодным хлеба, - тем трудней было Гипатии сохранять выдержку.

Под прикрытием фраз о чистоте веры шла оголтелая борьба за власть. Пока христианство не превратилось в государственную религию, ее духовные вожди требовали только одного - терпимости и свободы совести. Стоило же христианству победить, как зазвучали другие призывы, призывы уничтожить язычество. Нетерпимость стала величайшей добродетелью. "Не пристало одной религии утеснять другую", - когда-то провозглашал христианский писатель

Тертуллиан, Но жизнь быстро переиначила эти слова: одна религия не может не утеснять другую. Более того, среди самих христиан начались раздоры. "Христиане, враждуя между собой, - замечал один летописец, - ведут себя хуже лютых зверей".

Все эти годы Гипатия продолжала преподавать, не вмешивалась в распри, держала в узде и уста и сердце. Она научилась молчанию. Но ее все чаще мучила мысль, что это тоже пособничество преступлению. Она пыталась себя оправдать: что одна она, женщина, может сделать в век величайших потрясений, когда рушится империя, когда в движение пришли целые народы, когда десятки тысяч варваров, как набегающие волны, захлестывают пограничные области, когда все перемешалось - племена, вероисповедания, обычаи, идеи?

Она жила для науки: открывала юношам глубины философии и посвящала их в тайны математики. Она сопротивлялась наступавшему варварству, сохраняя и распространяя знания, накопленные светлейшими умами человечества. Гипатия свято блюла завет отца и смолчала даже тогда, когда Кирилл изгнал из Алексаядрии тысячи ее коренных жителей. Так неужели теперь из-за фимиама, расточаемого вокруг казненного злодея, она нарушит слово? Новое идолопоклонство, безрадостное и мрачное, вызывает у нее отвращение, но это ничто по сравнению с другими преступлениями Кирилла.

Несметная толпа скорбящих и юродствующих теснилась у церкви, где Кирилл воздавал последние почести великомученику Фавмасию, а в доме Гипатии продолжались обычные занятия.

Ее все чаще охватывало чувство неудовлетворенности и тревоги. Прошло больше двадцати лет с тех пор, когда, пытаясь защитить сокровища Александрийской библиотеки, сражались и гибли ее друзья, молодые ученые. Отец ее удержал, она осталась в живых. Неустанным трудом она добилась того, чего не достигла ни одна женщина. Современники считали ее первой среди философов. Руководимая ею школа была известна далеко за пределами Александрии. Приобщаться мудрости приезжали к ней из многих стран. Но благословенной внутренней гармонией, о которой как о величайшем благе говорили любимые ею философы, Гипатия похвастаться не могла.

Имела ли она право все это время хранить молчание? Она много думала о разгроме Серапеума, о друзьях, погибших с оружием я руках, и не испытывала гордости за свой долгий, длящийся десятилетиями научный подвиг. Может быть и ей следовало умереть тогда же, умереть под ударами фанатиков, среди обагренных кровью книг?

Она сомневалась в правоте Теона. Отец доказывал, что в годы лихолетья долг ученых - сохранить науку для будущего. Он верил, что со временем люди перестанут уничтожать прекрасные статуи и мудрые книги. Надежды его не оправдались. Книги по-прежнему уничтожали. Правда, теперь это совершали не одни невежды. Куда с большим размахом и знанием дела книги жгли высокообразованные священнослужители.

Гипатии однажды рассказали, что неподалеку от Александрии среди развалин какого-то храма монахи обнаружили целую библиотеку греческих и римских писателей. Кирилл, находившийся там проездом, осмотрел ее. Среди рукописей было много ценного, в том числе труды Платона и Аристотеля. Монахи во главе с настоятелем требовали предать всю эту языческую мерзость сожжению. Епископ, не желая терять доверие "черных людей", составлявших его опору, дал согласие. В костер полетели бесценные свитки. А несколько дней спустя, выступая в Александрии с проповедью, Кирилл среди прочего разглагольствовал и о Платоновых идеях! Гипатия не скрывала возмущения.