74253 (Тема национализма в творчестве С.Есенина "Черный человек")

Тема национализма в творчестве С.Есенина "Черный человек"

Сергей Есенин (Строфы века)

(1895, с. Константинове Рязанской губ.- 1925, Ленинград) Родился в крестьянской семье. В 1912-1915 годах учился в Народном университете Шанявского в Москве. Первая книга - "Радуница" (1916). Один из основателей имажинизма. Есенин, может быть, самый русский поэт, ибо ничья другая поэзия настолько не происходила из шелеста берез, из мягкого стука дождевых капель о соломенные крыши крестьянских изб, из ржания коней на затуманенных утренних лугах, из побрякивания колокольцев на шеях коров, из покачивания ромашек и васильков, из песен на околицах. Стихи Есенина будто не написаны пером, а выдышаны самой русской природой. Его стихи, рожденные фольклором, постепенно сами превратились в фольклор. Пришедший из рязанского села в петроградские литературные салоны, Есенин в салонного поэта не превратился, и цилиндром, снятым с золотой головы после ночной пирушки, как будто ловил невидимых кузнечиков с полей своего крестьянского детства. Страшась исчезновения милого его сердцу патриархального уклада, он называл себя "последним поэтом деревни". Есенин воспевал революцию, но иногда, по собственному признанию, не понимая, "куда несет нас рок событии", опускался в трюм кабака накреняющегося от бурь корабля революции. Его поэзия порой была как растерявшийся жеребенок перед огнедышащим паровозом индустриализации. Есенина пронизывал страх стать "иностранцем" в своей собственной стране, но его опасения были напрасны. Национальные корни его поэзии были настолько глубоки, что тянулись за ним за моря-океаны во время его странствий, не отпуская, как родное блуждающее дерево. Не случайно он сам себя ощущал неотъемлемой частью русской природы - "как дерево роняет грустно листья, так я роняю грустные слова", а природу ощущал одним из воплощений себя самого, чувствуя себя то заледенелым кленом, то рыжим месяцем. Чувство родной земли перерастало у Есенина в чувство бескрайней звездной Вселенной, которую он тоже очеловечивал, одомашнивал: "Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег". Есенин, может быть, самый русский поэт и потому, что, пожалуй, ни в ком другом не было такой беззащитной исповедальности, хотя она иногда и прикрывалась буйством. Все его чувства, мысли, метания пульсировали с такой очевидностью, как голубые жилки под кожей, настолько нежнейше прозрачной, что она казалась несуществующей. Человеком, который написал "и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове", мог быть только Есенин. И был действительно "цветком неповторимым" нашей поэзии. Не будучи риторическим гражданским поэтом, он дал пример высочайшего личного мужества в "Черном человеке" и во многих других стихах, когда шлепнул на стол истории свое дымящееся сердце, содрогающееся в конвульсиях, в комках кровавой слизи, настоящее живое сердце, непохожее на то сердце, которое превращают в червовый козырный туз ловкие поэтические картежники. Он повесился, написав кровью последнее стихотворение. По другим версиям - был убит.

Источник: Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е.Евтушенко. Минск-Москва, "Полифакт", 1995.

В есенинском хулиганстве прежде всего повинна критика, а затем читатель и толпа, набивавшая залы литературных вечеров, литературных кафе и клубов.

Еще до всероссийского эпатажа имажинистов, во времена "Инонии" и "Преображения", печать бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему, как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительной методичностью.

Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни.

Я помню критическую заметку, послужившую толчком для написания стихотворения "Дождик мокрыми метлами чистит", в котором он, впервые в стихотворной форме, воскликнул:

Плюйся, ветер, охапками листьев,

Я такой же, как ты, хулиган.

Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа орала:

— "Хулигана".

Тогда совершенно трезво и холодно — умом он решил, что это его дорога, его "рубашка".

Есенин вязал в один веник поэтические свои прутья и прутья быта. Он говорил:

— Такая метла здоровше. И расчищал ею путь к славе.

Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.

Маска для него становилась лицом и лицо маской.

Вскоре появилась поэма "Исповедь хулигана", за нею книга того же названия и вслед, через некоторые промежутки, "Москва кабацкая", "Любовь хулигана" и т.д., и т.д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное число ладов.

Так Петр сделал Иисуса — Христом.

Невероятнейшая чепуха, что искусство облагораживает душу.

Сыно- и женоубийца Ирод — правитель Иудеи и ученик по эллинской литературе Николая Дамаскина — одна из самых жестокосердных фигур, которые только знает человечество. Однако архитектурные памятники Библоса, Баритоса, Триполиса, Птолемаиды, Дамаска и даже Афин и Спарты служили свидетелями его любви к красоте. Он украшал языческие храмы скульптурой. Выстроенные при Ироде Аскалонские фонтаны и бани и Антиохийские портики, шедшие вдоль всей главной улицы,— приводили в восхищение. Ему обязан Иерусалим театром и гипподромом. Он вызвал неудовольствие Рима тем, что сделал Иудею спутником императорского солнца.

Ни в одних есенинских стихах не было столько лирического тепла, грусти и боли, как в тех, которые он писал в последние годы, полные черной жутью беспробудности, полного сердечного распада и ожесточенности.

Как-то, не дочитав стихотворения, он схватил со стола тяжелую пивную кружку и опустил ее на голову Ивана Приблудного — своего верного Лепорелло. Повод был настолько мал, что даже не остался в памяти. Обливающегося кровью, с рассеченной головой Приблудного увезли в больницу.

У кого-то вырвалось:

— А вдруг умрет?

Не поморщив носа, Есенин сказал, помнится, что-то вроде того:

— Меньше будет одной собакой!

Романтика в стоптанных башмаках вытесняется из заполненных планами учреждений, - в эти дни песня сумела все же объединить такое огромное количество людей, казалось бы, забывших о ней.

Хорошо, что Есенин повернул людей лицом к стиху. Но неужели для всего этого, для того, чтобы проявилось это хорошее, чтобы оно всплыло и встало над стрекотом канцелярских машинок, над холодом безучастных фраз, над недоумением рассеянно пожимающих плеч, - для всего этого необходимо было разбить себя в лепешку, закрутить себя в узел, изломать, исковеркать, чтобы в конце концов накинуть петлю на шею?

Неужели только такой ценой покупается внимание к поэту? Внимание и интерес не только одиночных поклонников и почитателей; но то общее внимание, большой человеческий вздох, которого никто не скрывает, никто не стыдится?

Скажут: это не так. Есенина знали и любили и до смерти. Кто знал и что знали? Ведь вот даже теперь, когда он умер, в разнообразных похвалах и сожалениях нет отчета, нет ясного представления о нем. Кто сравнивает с Пушкиным, кто - с Кольцовым, кто - с Полонским. Но мерки не годятся. Точного и выпуклого портрета поэта не дал никто. Звучат жестяные фразы об оторвавшемся от деревни и непринявшем города нутре, о певучести, национальности, руссизме и другие удобные и ничего не говорящие о нем именно слова. Что и кто любили? Славу дебошира, ту худую славу, что по пословице далеко бежит? Два-три полуанекдота и цилиндр на "льняных волосах"? Это - не знание и не любовь. Это плохого сорта любопытство к чужому несчастью, к чужой пропадающей судьбе.

Кто же плачет? И о чем? Родные о милом и близком. Их слезы горячи и горьки. Им - почет и молчаливое сочувствие. А за ними? Молодежь, урвавшая десять-двадцать сверкающих строк, заложившая их, как закладку, меж страниц учебников и пособий. Эти слезы - мимолетны. Их высушит ветер.

Вот еще мутная слеза "национального" лица, оплакивающего "незапамятные глухие глубины мифотворческого сознания русской старины". Так именно характеризуется С. Есенин в одном из журналов. "Не в том сила, - пишет это лицо, - что Есенин пришел из Рязанской губернии, а в том, - что воистину всякий скажет, пробежав любое его стихотворение:

"Здесь - русский дух, здесь Русью пахнет", той Русью, которую потеряли мы, заблудившись между деревней и городом". Кто это "мы" - не упомянуто. Но ясно из текста. "Мы" - это те, кто "потеряли" Русь. О чем расплакались, гражданин? Воспоминания нахлынули? Но при чем же тут смерть поэта?

Такие слезы не одиноки. Их много пролито теми, кто, пользуясь, как поводом, некрологом о Есенине, плачут о "русском духе".

С этими слезами я не буду мешать своих. Потому глаза мои сухи, а голос трезв и упрям.

Говорить о национальности поэта, вернее о его национализме, - значит говорить о лексике, темах и кругозоре его.

Язык Есенина, начавшись с псалтыря и словаря Даля в юности, все больше и больше очищается от архаизмов и славянщины по мере приближения его к зрелости. Пришедший впервые к А. Блоку молодой поэт не мог не подпасть под обаяние его темы "о прекрасной даме", под влияние той смеси русской поповщины и соловьевского католицизма, которыми тогда пропитана была атмосфера дореволюционных лет. Все это вместе с впечатлениями детства отразилось на темах Есенина. Но разве, начиная с Инонии, не отходит он от них? Разве не нащупывает он совершенно иную тематику? Тема "пантопратора", "вселенского счастья людей" начинает возвышаться над темой "родины", "Руси". Персидские стихи и чорный человек уже далеки от них.

Где же тот специфический национализм, о котором твердят поминальщики?

Хороша ты, о белая гладь!

Греет кровь мою легкий мороз,

Так и хочется к телу прижать

Обнаженные груди берез.

О, лесная дремучая муть,

О, веселье оснеженных нив,

Так и хочется руки сомкнуть

Над древесными бедрами ив.

Почему эти строки должны принадлежать непременно "национальному русскому" поэту, а не северянину вообще, ну, хотя бы, Кнуту Гамсуну?

А его частые признания о своей усталости от этой самой "Руси", которую ему тщательно привязывали на загорбок, разве не говорят они о желании поэта выйти из узкого круга специально "русских" тем, чаемых от него поминальщиками этой Руси?

Устал я жить в родном краю

В тоске по гречневым просторам.

или

Я покинул родимый дом,

Голубую оставил Русь.

и наконец:

Этот человек

Проживал в стране

Самых отвратительных

Громил и шарлатанов.

Вот вам и "Голубая Русь". Неужто же это "национальное" признание не перевесит всех идиллистических описаний в орнаментально-уставном стиле его ранних стихов? А ведь это - зрелый голос поэта в одной из сильнейших его вещей. Как же быть с "национализмом"?

Рязанская губерния еще не нация, а словарь выбирается поэтом в меру его языковой культуры.

Не "руссизмом" и не "национальностью" завоевывал себе признание Есенин. И не только голым талантливым нутром. Биографию свою положил он в основу своей популярности. Биографию, поставленную наперерез волнам времени, наперекор совершающемуся вокруг него.

Она-то и подчеркивала и акцентировала его стихи своим отличием от происходящего.

В ней отступал он от общей окраски сегодняшнего дня. Посредством своей биографии, апеллировал он к читателю, обозначая несовпадение своей судьбы с общим течением событий. Он нарушал такт общего движения и этим обнаруживал, доводил до светлого поля сознания всю широту масштаба этого движения.

Это и есть закон повествования.

Все равно, будет ли повествование вестись от лица главного, действующего лица, или от лица автора.

Судьба Дон Кихота и Анны Карениной и Гамлета - в том, что их личные биографии не сливаются с окружающими их обстоятельствами.

Гоголь и Толстой, Байрон и Уайльд, нашли необходимым подкрепить судьбу написанного ими резкими чертами своих биографий.

Отвод их от линии окружающего их быта.

Закон занимательности, фиксированья внимания может быть активен не только изнутри произведения.

Он может действовать на литературу и извне.

Закон этот - несовпадение частного с целым.

Диспропорции личного и общего.

Обобщение впечатлений - стирает их, вытягивая в одну среднюю линию движения.

Чтобы узнать направление, надо остановить внимание на детали.

Когда из окна вагона, неподвижно стоящего, смотришь на бегущий мимо поезд - кажется, что движешься сам.

Чтобы прекратить этот обман и ощутить движение второго поезда, нужно перевести глаза на неподвижную точку.

Неподвижная точка и есть биография в общем повествовании.

Неподвижной точкой, реализующей движение вокруг, и был сам Есенин.

А стихи его двигались. Они не могли не двигаться, оставаясь "незапамятными глухими глубинами", как того хотели критики.

Есенин учитывал качество употребляемого им в работе материала.

Когда он брал архаизмы и славянщину, он узнал что на них есть спрос и есть мода.

Он помнил, что тем из его поклонников, кто связан хотя воспоминаниями с прошлым, они важны именно как привычные им, любимые ими вещи.

Он помнил ту эпоху нео-славянофильщины в искусстве, когда богоборчество, богоискательство и богостроительство качало его на дебелых московских волнах символистского моря. Когда А. Блок, Вяч. Иванов, Бердяев поощряли его "неискушенную" близость к четьи-минеям и апокалипсису.

Он знал, что читатель, воспитанный на этих дрожжах, еще не исчез. Больше того. У него-то и осталась привычка к книге у этого читателя, - к книге стихов, к оценке ее, к ее популярности.

Для них он долго подновлял потускневшие строчки Вяч. Иванова и Блока.