Metro2034 (Дмитрий Глуховский - Метро 2034), страница 7

        Вросшая в гранитные плиты пола угрюмая женщина с двумя маленькими детьми была не одна на опустевшей платформе. Чуть поодаль, провожая взглядом ушедших, замер одноглазый толстяк с борцовскими плечами, а в шаге за его спиной тихо переговаривался с ординарцем поджарый старик в солдатском бушлате.

        - Остается только ждать, - рассеянно гоняя потухший окурок из одного угла рта в другой, резюмировал Истомин.   

        - Ты жди, а я своими делами займусь, - упрямо отозвался полковник.

        - Говорю тебе, это Андрей был. Старший последней тройки, которую мы отправили, - Владимир Иванович еще раз прислушался к голосу из телефонной трубки, назойливо продолжающему звучать в его голове.

        - И что теперь? Может, они его под пытками заставили это сказать. Специалистам известны разные способы, - выгнул бровь старик.

        - Не похоже, - задумчиво покачал головой начальник. – Ты бы слышал, как он это говорил. Там что-то другое происходит, необъяснимое. Кавалерийским наскоком тут не возьмешь…

        - Я тебе дам объяснение в два счета, - заверил его Денис Михайлович. – Тульская захвачена бандитами. Устроили засаду, наших – кого убили, кого взяли в заложники. Электричество не обрезают, потому что и сами им пользуются, и Ганзу нервировать не хотят. А вот телефон отключили. Что за история с телефоном, который то работает, то не работает?

        - У него голос такой был… - словно и не слушая его, гнул свое Истомин.

        - Да какой голос?! – взорвался полковник, заставив ординарца деликатно отступить на несколько шагов. – Загони тебе булавки под ногти, у тебя еще не такой будет! А при помощи слесарных клещей вообще можно бас на тенор на всю жизнь переделать!

        Ему уже было все ясно, он сделал свой выбор. Разрешившись от сомнений, он снова почувствовал себя на коне, и шашка сама просилась в руку, чтобы там не канючил Истомин.

        Тот не спешил с ответом, давая вскипевшему полковнику выпустить пар.

        - Подождем, - примирительно, но твердо наконец сказал он.

        - Два дня, - старик скрестил руки на груди.

        - Два дня, - кивнул Истомин.

        Полковник крутанулся на месте и затопал в казарму: он-то не был намерен терять драгоценные часы. Командиры ударных отрядов уже битый час ждали его в штабе, расположившись с двух флангов долгого дощатого стола. Пустовали только стулья в двух противоположных концах: его и истоминский. Но на сей раз начинать придется без руководства.

        На уход Дениса Михайлович начальник станции внимания не обратил.

        - Забавно, как у нас роли поменялись, да? – то ли к нему, то ли к самому себе обратился Истомин.

        Не дождавшись ответа, обернулся, натолкнулся на сконфуженный взгляд ординарца, махнув рукой, отпустил его. Полковника, который наотрез отказывался выделить хотя бы одного лишнего бойца, не узнать, думал начальник. Что-то чувствует, старый волчара. Но вот не подводит ли его нюх?

        Самому Истомину его собственный подсказывал совсем другое: затаиться. Ждать. Странный звонок только усилил нехорошее предчувствие: на Тульской севастопольской тяжелой пехоте предстояло лицом к лицу встретиться с таинственным, непобедимым противником.

        Владимир Иванович пошарил по карманам, отыскал зажигалку, высек искру. И пока над его головой поднимались рваные кольца дыма, он не двигался с места и не сводил глаз с темного зева туннеля, зачарованно уставившись в него, словно кролик в манящую удавью пасть.

        Докурив, снова покачал головой и побрел к себе. Вынырнув из тени, на почтительном расстоянии за ним последовал ординарец. И на платформе остались только две застывшие фигуры – онемевшая мать и ее испуганно притихший ребенок.

*          *          *

        Глухой щелчок – и ребристые туннельные своды озарились на добрые три десятка метров вперед. Фонарь Хантера размерами и мощностью больше напоминал прожектор. Гомер неслышно выдохнул - в последние минуты он не мог избавиться от глупой мыслишки, что бригадир не станет зажигать свет, потому что его глаза вполне cмогут без него обходиться.

        Вступив в темный перегон, тот еще меньше стал напоминать обычного человека, да и, пожалуй, человека вообще. Его движения обрели звериную грацию и порывистость. Фонарь он, похоже, включил только для своих спутников, сам же больше полагался на другие чувства. Сняв шлем и повернувшись ухом к туннелю, часто прислушивался, и даже, укрепляя Гомеровы подозрения, время от времени замирал, чтобы втянуть носом ржавый воздух.

        Беззвучно скользя в нескольких шагах впереди, к остальным он не оборачивался, будто забыв об их существовании. Ахмед, редко дежуривший на южной заставе и не привыкший к чудачествам бригадира, недоуменно ткнул старика в бок – что это с ним? Тот только развел руками: разве тут в двух словах объяснишь?

        Зачем они вообще ему понадобились? Хантер, казалось, ощущал себя в здешних туннелях куда уверенней Гомера, для которого он сам же и уготовил роль туземца-проводника. А ведь старик, спроси его, мог бы многое рассказать о здешних местах – и небылиц, и правды, иной раз куда более страшной и причудливой, чем самые невероятные байки скучающих у одинокого костра дозорных.

        В голове у него была своя карта метро – не чета истоминской. Там, где на схеме начальника станции зияли пустоты, Гомер мог бы покрыть своими пометками и пояснениями все свободное пространство. Вентиляционные шахты, открытые или законсервированные служебные помещения, паутинки межлинейных соединений. На его схеме за Южной – через одну вниз от Севастопольской – от линии отпочковывалось ответвление, врастающее в гигантский бурдюк метродепо «Варшавского», оплетенный прожилками десятков тупиков-отстойников. Депо для Гомера, с его священным трепетом перед поездами, было местом мрачным и мистическим, вроде кладбища слонов. Про него старик мог говорить часами – нашлись бы слушатели, готовые ему поверить.       

        Участок Севастопольская-Нахимовский Гомер считал весьма непростым. Правила безопасности и просто здравый смысл тут требовали держаться вместе, продвигаться медленно и осторожно, тщательно обследуя стены и пол впереди себя. И даже в этом перегоне, где все люки и щели были трижды замурованы и опломбированы севастопольскими инженерными бригадами, ни в коем случае нельзя было оставлять неприкрытым тыл.

        Вспоротый фонарным лучом мрак срастался сразу же за их спинами, и что-то незримое, но осязаемое с недобрым вниманием наблюдало за тройкой наглецов, тревожащих его зыбкий покой. Дробилось эхо шагов, отражаясь от перегородок бесчисленных тюбингов, и где-то вдалеке тоскливо подвывал пойманный в вентиляционные шахты ветер. Неторопливо собираясь в потолочных щелях, падали вниз крупные тягучие капли – может быть, просто вода, но Гомер старался от них уворачиваться. Так, на всякий случай.

*          *          *

        В стародавние времена, еще когда раздувшийся на поверхности город-монстр был жив своей горячечной жизнью, а метро еще казалось беспокойным горожанам просто бездушной транспортной системой – уже тогда совсем еще юный Гомер, которого все звали просто Колей, с фонарем и железным ящиком инструментов бродил по его перегонам.

        Простым смертным путь туда был заказан, им отводились только полторы сотни начищенных до блеска мраморных залов и обклеенные цветастой рекламой тесные вагоны. Ежедневно проводя по два-три часа в гудящих и покачивающихся составах, миллионы людей не сознавали, что им дозволяется увидеть лишь десятую часть неимоверно огромного подземного царства, раскинувшегося под землей. И чтобы они не задумывались об истинных его размерах, о том, куда ведут неприметные дверцы и железные заслоны, темные боковые ответвления туннелей и закрытые на вечный ремонт переходы, их отвлекали блестящими до рези в глазах картинками, вызывающе глупыми слоганами и деревянными голосами рекламных объявлений, не дающих расслабиться даже на эскалаторах. Так, во всяком случае, казалось самому Коле, после того, как он начал проникать в секреты этого государства в государстве.

          Легкомысленная радужная схема метро, висящая в вагонах, была призвана убеждать любопытных, что перед ними – исключительно гражданский объект. Но ее весело раскрашенные линии были обвиты прозрачными ветвями секретных туннелей, на которых тяжелыми гроздьями висели военные и правительственные бункеры, а перегоны соединялись с клубком катакомб, вырытых под городом еще язычниками.

        Во времена Колиной юности, когда его страна была слишком бедна, чтобы состязаться с другими в силе и амбициях, а Судный день казался так далек, бункеры и убежища, сооруженные в его ожидании, копили пыль. Но с деньгами вернулся и былой гонор, а вместе с ним – недоброжелатели. Уже подернувшиеся ржавчиной многотонные чугунные двери были со скрежетом открыты, запасы продовольствия и медикаментов обновлены, воздушные и водные фильтры – приведены в готовность.

        И очень кстати.

        Прием на работу в метро был для него, иногороднего и нищего, сродни вступлению в масонскую ложу. Из отверженного безработного он превращался в члена могущественной организации, щедро оплачивающей те скромные услуги, которые он умел ей оказать, и обещающей причастить его сокровенных тайн мироустройства. Заработок, который сулила афишка о найме, показался Коле весьма соблазнительным, а требований к будущим обходчикам путей не выдвигалось почти никаких.

        Далеко не сразу он из неохотных объяснений своих новых сослуживцев начал понимать, отчего метрополитен вынужден заманивать сотрудников высокими окладами и надбавками за вредность. Дело было не в напряженном графике и не в добровольном отказе от дневного света. Нет, речь шла об опасностях совсем иного рода.

        Неистребимым мрачным слухам о чертовщине он, как человек скептического склада ума, не верил, пока из обхода короткого слепого перегона не вернулся его приятель. Искать его отчего-то не стали – начальник смены обреченно махнул рукой – а вслед за ним так же бесследно исчезли и все документы, подтверждавшие, что он когда-либо работал в метро. Коле – единственному, кто по молодости и наивности никак не мог смириться с его пропажей, кто-то из старших шепотом, озираясь по сторонам, сообщил наконец, что его друга «забрали». Поэтому кому, как не Гомеру, было знать, что нехорошие события происходили в московских подземельях задолго до того, как мегаполис вымер, опаленный дыханием Армагеддона…

        Лишившись друга и коснувшись запретных знаний, Коля мог бы испугаться и бежать, бросить эту работу и найти другую. Однако получилось так, что со временем его брак по расчету с метро перерос в страстный роман. Пресытившись пешими странствиями по туннелям, он прошел обряд инициации в помощники машиниста, заняв более прочное место в сложной иерархии метрополитена.

        И чем ближе он знакомился с этим неучтенным чудом света, с этим ностальгирующим по античности лабиринтом, выморочным циклопическим городом, перевернутым вверх тормашками и отраженным от своего прообраза в бурой московской земле, тем глубже и беззаветней влюблялся в него. Этот рукотворный Тартар был безоговорочно достоин поэзии настоящего Гомера, на худой конец, острого пера Свифта, который бы увидел в нем штуку посильнее Лапуты… Но его тайным воздыхателем и неумелым певцом стал всего лишь Коля. Николаев Николай Иванович. Смешно.

        Казалось бы, можно еще любить Хозяйку Медной горы, но любить саму Медную гору? Однако эта любовь, оказавшись взаимной до ревности, в свой час отняла у Коли семью, но спасла ему жизнь.