Rais_Istoriya_pohititelya_tel (Энн Райс - История похитителя тел), страница 69

– Я не дам тебе умереть. Что же ты не вызываешь своих старых бразильских духов? Уже не помнишь, как это делается, да? Сердце у тебя к этому не лежит. Но, если ты их и вызовешь, пользы не будет.

– Ты не можешь этого сделать, – сказал он, пытаясь овладеть собой. – Ты не сможешь отплатить мне таким образом.

– Да, вот так дьявол расплачивается со своими помощниками!

– Лестат, я же помог тебе справиться с Рагланом! Я помог тебе восстановить твое тело, и где же твоя клятва верности? Куда делись твои слова?

– Я обманул тебя, Дэвид. Я обманываю как себя, так и всех остальных. Вот чему меня научила моя экскурсия в этой плоти. Дэвид, ты меня удивляешь. Ты злишься, очень злишься, но не боишься. Ты похож на меня, Дэвид – вы с Клодией единственные, кто действительно обладает моей силой.

– Клодия, – кивнул он. – Ах да, Клодия. У меня есть для тебя кое‑что, дорогой друг.

Он отошел, намеренно повернувшись спиной, чтобы я оценил бесстрашие этого жеста, и медленно, отказываясь торопиться, подошел к стоявшему у кровати сундуку. Когда он обернулся, в руке его был маленький медальон. – Из Таламаски. Медальон, что ты описывал.

– А, медальон. Давай сюда. – Только сейчас я заметил, как дрожат его руки, управляясь с овальным золотым футлярчиком. И пальцы, не так уж хорошо он с ними знаком, правда? Наконец он открыл его и швырнул мне; я посмотрел на миниатюру – ее лицо, ее глаза, ее золотые кудри. Ребенок, глядящий на меня из‑под маски невинности. Или это не маска?

И постепенно из обширного затуманенного водоворота памяти выплыл момент, когда я впервые бросил взгляд на эту безделушку с золотой цепочкой... когда на темной грязной улице я наткнулся на зачумленную лачугу, где лежала ее мертвая мать, а сам смертный ребенок стал пищей для вампира – крошечное белое тельце беспомощно трепетало в объятиях Луи.

Как же я смеялся над ним, как тыкал в него пальцем, а потом схватил с вонючей постели тело мертвой женщины – матери Клодии – и принялся танцевать с ним по комнате. А на ее шее поблескивали золотая цепь и медальон, ибо даже самый наглый вор не вошел бы в лачугу, чтобы украсть пустячок из самой утробы чумы.

Роняя бедный труп, я схватил его левой рукой. Замок сломался, я раскрутил цепочку над головой, словно небольшой трофей, и бросил в карман, переступая через тело умирающей Клодии, чтобы побежать по улице вдогонку за Луи.

Только несколько месяцев спустя я обнаружил его в том самом кармане и поднес его к свету. Когда писали этот портрет, она была живым ребенком, но Темная Кровь придала ей то же приторное совершенство, что и художник. Это была моя Клодия, и я оставил медальон в сундуке, а как он попал в Таламаску или в другое место, я не знаю.

Я держал его в руках. Я поднял глаза. Я как будто только что побывал в том полуразрушенном доме, но вернулся сюда и увидел Дэвида. Он что‑то говорил, но я его не слышал, а теперь до меня отчетливо донесся его голос:

– Ты сделаешь это со мной? – спросил он, и тембр голоса выдал его точно так же, как и дрожащие руки. – Посмотри на нее. Ты сделаешь это со мной?

Я взглянул на ее крошечное личико, а потом на него.

– Да, Дэвид, – сказал я. – Я говорил ей, что повторю все заново. И повторю с тобой.

Я перебросил медальон из комнаты через крыльцо, через песок – в море. Цепочка на миг оставила на небе золотую царапину, а потом исчезла, словно растворилась в прозрачном свете.

Он отскочил назад с удивившей меня скоростью и прижался к стене.

– Не надо, Лестат.

– Не спорь со мной, старый друг. Не трать зря силы. У тебя впереди еще целая ночь открытий.

– Ты этого не сделаешь! – выкрикнул он так низко, что его голос больше походил на гортанный рев. Он сдедал выпад, как будто считал, что сможет сбить меня с ног, ударил двумя кулаками в грудь, но я не пошевелился. Он упал, ударился и уставился на меня с выражением неподдельного гнева в полных слез глазах. Кровь опять бросилась ему в лицо, отчего оно стало еще темнее. И только теперь, увидев всю тщетность любой попытки защититься, он решил бежать.

Не успел он домчаться до крыльца, как я схватил его за горло. Пока он бешено сопротивлялся, как зверь, чтобы оторвать от себя мои пальцы и высвободиться, я массировал его шею. Я медленно приподнял его и, легко подставив под его затылок левую руку, я впился зубами в тонкую, ароматную молодую кожу и принял первый пузырящийся поток крови.

Ах, Дэвид, любимый Дэвид. Никогда еще я не погружался в душу, которую так хорошо знал. Что за густые и удивительные картины меня окружили: мягкий, прекрасный солнечный свет, рассекающий заросли секвой, хруст высокой травы в вельдте, грохот огромного ружья и дрожание земли под гулкими слоновьими шагами. Я увидел все: все бесконечные летние дожди, омывающие джунгли, вода, затопляющая сваи и крыльцо, сверкающая в небе молния, а за ними – бунтующее, грохочущее, обвиняющее сердце: «Ты меня предал, ты меня предал, ты забираешь меня против воли», – и густая, вкусная, соленая, жаркая кровь.

Я отбросил его назад. Для начала хватит. Я смотрел, как он с трудом поднимается на колени. Что видел он в те секунды? Узнал ли он, как темна и своевольна моя душа?

– Ты меня любишь? – сказал я. – Я твой единственный друг во всем мире?

Я наблюдал, как он ползет по полу. Он ухватился за ножку кровати и поднялся, потом у него закружилась голова, и он снова упал. И опять постарался встать.

– Ну давай, помогу! – сказал я. Я развернул его, поднял и вонзил зубы в прежние крошечные ранки.

– Ради Бога, прекрати, не надо. Лестат, я тебя умоляю, не надо.

Зря умоляешь, Дэвид. О, какое восхитительное молодое тело, отталкивающие меня руки – какая же у тебя воля, даже в трансе, мой прекрасный друг. А теперь мы с тобой – в старой доброй Бразилии, не правда ли, в крошечной комнатке: он вызывает по именам духов Кандомбле, вызывает, и что, они придут?

Я выпустил его. Он снова опустился на колени, накренился вбок, уставился в пространство. Для второй атаки достаточно. В комнате поднялся слабый грохот. Слабый стук.

– Так у нас здесь целая компания? Маленькие невидимые друзья?

Да, посмотри, зеркало шатается. Сейчас упадет!

Оно рухнуло на плитки, вывалилось из рамы и взорвалось осколками света. Он опять хотел подняться.

– Знаешь, какие они на ощупь, Дэвид? Ты меня слышишь? Как шелковые флажки. Такие вот, слабенькие.

Я следил, как он поднимается на колени. Он опять пополз по полу. Неожиданно он встал и бросился вперед. Он схватил лежавшую у компьютера книгу и, обернувшись, бросил ею в меня. Она упала у ног. У него кружилась голова. Он едва мог стоять, его глаза покрылись пеленой.

А потом он повернулся и практически выпал на крыльцо, споткнулся о перила и оказался на пляже.

Я пошел за ним, он, спотыкаясь, брел по белому песчаному склону. Жажда усиливалась, понимая только то, что всего несколько секунд назад здесь была кровь, ей нужно еще. Добравшись до воды, он остановился, пошатнулся, от обморока его удерживала лишь железная воля.

Я взял его за плечо и ласково обнял правой рукой.

– Нет, будь ты проклят, проклят. Нет, – сказал он. Собрав остатки силы, он ударил меня, толкнул кулаком в лицо, но только в кровь ободрал костяшки пальцев, столкнувшись с неподатливой кожей.

Я скрутил его, глядя, как он пинает меня ногами, вновь и вновь бьет мягкими бессильными руками; и я еще раз зарылся лицом ему в шею, лизнул ее, понюхал и в третий раз впился в него зубами. Мммм... вот это уже экстаз. Интересно, могло бы то, старое тело, изношенное возрастом, угостить меня таким блюдом? Его горячая рука на моем лице. Какой ты сильный. Очень сильный. Да, дерись со мной, дерись, как я дрался с Магнусом. Как приятно, что ты сопротивляешься. Мне это нравится. Правда.

Что у нас на этот раз, когда я впадаю в забытье? Самые чистые молитвы, обращенные не к богам, в которых мы не верим, не к распятому Христу, не к старой Деве‑царице. Но ко мне.

– Лестат, друг мой. Не лишай меня жизни. Не надо. Отпусти меня.

М‑м‑м‑м. Я еще крепче обхватил его рукой вокруг груди. Потом отстранился, облизав рану.

– Ты плохо выбираешь друзей, Дэвид, – прошептал я, слизывая кровь с губ и заглядывая ему в лицо.

Он был почти мертв. Какие у него красивые, сильные, белые зубы и мягкие губы. Под веками видны одни белки. А как боролось его сердце – это молодое, безупречное смертное сердце. Сердце, накачавшее кровью мой мозг. Сердце, что подскочило и остановилось, – и я с испугом увидел приближение смерти.

Я приложил ухо к его груди и прислушался. Я услышал, как визжит «скорая помощь» в Джорджтауне.

«Не дай мне умереть».

Я увидел его в том сне о гостинице, с Луи и Клодией. Может быть, все мы – разрозненные порождения снов дьявола?

Сердце замедляло темп. Момент вот‑вот настанет. Еще один глоток, друг мой.

Я поднял его и перенес через пляж обратно в комнату. Я поцеловал ранки, лизнул их и еще раз запустил в них зубы. Его тело дрогнуло в спазме, с губ сорвался вскрик.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Да, а я люблю тебя, – ответил я, задыхаясь, так как в рот мне опять хлынула жаркая кровь.

Сердце забилось еще медленнее. Он проваливался в воспоминания, возвращаясь назад, к колыбели, когда не было еще резких, отчетливых, членораздельных слов, стеная про себя, словно подпевая старой, знакомой мелодии.

Ко мне прижималось его теплое тело, руки болтались, глаза закрылись, голову я удерживал пальцами левой руки. Тихий стон угас, и сердце внезапно забилось мелким, приглушенным стуком.

Я впивался зубами в собственный язык, пока боль не стала невыносимой. Я снова и снова протыкал его клыками, поворачивая его то вправо, то влево, а потом прижал свой рот к его рту, заставил его раскрыть губы, и кровь потекла ему на язык.

Мне показалось, что время остановилось. Я узнал вкус собственной крови, залившей рот и мне, и ему. Вдруг его зубы сомкнулись на моем языке. Они укусили меня резко, угрожающе, со всей смертной силой, оставшейся в его челюсти, и цапали сверхъестественную плоть, выскребая кровь из сделанных мной порезов, с такой силой, что, казалось, они отсекли бы мне язык, если бы смогли.

Его пронзил жестокий спазм. Спина под моей рукой изогнулась. А когда я отстранился, чувствуя жгучую боль во рту, на языке, он жадно приподнялся, все еще ничего перед собой не видя. Я разорвал запястье. Держи, любовь моя. Вот она, не по капле, но из самой реки моего существа. И когда его рот сомкнулся на этот раз, боль достигла самых корней моего организма, запутывая сердце в пылающую сеть. Ради тебя, Дэвид. Пей еще. Будь сильным. Теперь я от этого не умру, как бы долго оно ни продлилось. Воспоминания о тех ушедших временах, когда я этого страшился, показались мне неловкими, глупыми, они померкли и оставили нас наедине.

Я встал па колени, поддерживая его, зная, что так и должно быть, пусть боль распространится по всем венам, по всем артериям. Мне стало так жарко и так больно, что я медленно улегся на пол, не выпуская его из рук, прижимая запястье к его рту, поддерживая ладонью его голову. У меня закружилась голова. Мое собственное сердце угрожающе замедлило ход. Он все пил и пил, и на фоне яркой темноты перед закрытыми глазами я увидел тысячи крошечных сосудов, опустошенных, съежившихся и провисших, словно тонкие черные нити разорванной ветром паутины.

Мы снова очутились в номере новоорлеанской гостиницы, в кресле молча сидела Клодия. За окном то и дело подмигивали тусклые городские лампы. Какое темное, тяжелое небо, никакого намека на будущее городское зарево.

«Я же говорил, что сделаю все еще раз», – сказал я Клодии.

«Да что ты мне объясняешь? Ты прекрасно знаешь, что я не задавала тебе никаких вопросов. Я уже много лет как умерла».

Я открыл глаза.

Я лежал в комнате, на холодных плитках, он стоял надо мной, смотрел на меня, и в лицо ему светил электрический свет. У него больше не было карих глаз; они наполнились мягким, слепящим, золотистым светом. Его гладкую смуглую кожу уже завоевывал сверхъестественный блеск, благодаря чему она чуть‑чуть побледнела и стала еще больше отливать золотом, в волосах уже появился тот самый зловещий, великолепный глянец, освещение стремилось к нему, отражалось в нем, играло вокруг, будто считало его неотразимым, – высокая ангельская мужская фигура с озадаченным и ошеломленным выражением лица.

Он молчал. А я не мог разгадать, что скрывается за этим выражением. Только я знал, какие он узрел чудеса. Я знал, что он видит, когда оглядывается вокруг – смотрит на лампу, на осколки зеркала, на небо за окном. Он опять всмотрелся в меня.

– Тебе плохо, – прошептал он. В его голосе зазвучала наша кровь! – Да? Тебе плохо?

– Ради Бога, – ответил я резким, хриплым голосом. – Неужели тебя волнует, плохо мне или нет?

Он отпрянул от меня, расширив глаза, словно каждая секунда придавала его глазам новую силу, потом отвернулся и как будто забыл, что я рядом. Из его глаз не исчезало зачарованное выражение. А потом, согнувшись от боли, с искаженным лицом он направился на крыльцо и пошел к морю.

Я сел. Комната мерцала. Я отдал ему всю кровь, какую он смог выпить, до последней капли. Меня парализовало от жажды, я едва мог удержаться на месте. Я обхватил колени руками и постарался сидеть, не падая от слабости на пол. Я поднес левую руку к свету, чтобы рассмотреть ее получше. На ней вздулись вены, разглаживающиеся на глазах.

Я чувствовал, как жадно забилось мое сердце. Но, невзирая на острую, ужасную жажду, я понимал, что она подождет. Я не лучше больного смертного знал, почему я излечиваюсь после случившегося. Но над моим восстановлением усиленно и ровно работал некий внутренний мотор, как будто ему непременно нужно избавить от слабости сложную смертоносную машину, дабы она снова отправилась на охоту.

Поднявшись наконец с пола, я пришел в себя. Я отдал ему намного больше крови, чем когда‑либо отдавал другим. Все кончено. Я все сделал правильно. Он будет таким сильным! Господи, он будет сильнее, чем многие старейшие.