157234 (Критика чистого разума и сфера свободы для веры)

Критика чистого разума и сфера свободы для веры

Норберт Хинске

1. Различное восприятие "Критики чистого разума" в 1785 году.

Редко бывает, чтобы книга воспринималась и понималась столь противоположным образом, как это стало с "Критикой чистого разума" Канта. Эти противоположности могут быть прослежены вплоть до первых лет после появления этого труда. Если фиксировать лишь крайний полюс этой сложной истории рецепции, то можно, с одной стороны, назвать Мозеса Мендельсона в Берлине. В 1785 году в предисловии к своим "Утренним часам или лекциям о бытии Бога" он говорит о "всесокрушающем Канте"1, присовокупляя к этому пару страниц, выражающих надежду, что Кант "с той же силой духа вновь восстановит то, что он той же силой духа низвергнул"2. Для Мендельсона, который вследствие своей болезни знает труд Канта, по-видимому, лишь понаслышке - "из недостаточных изложений моих друзей или из ученых сообщений, которые редко бывают более поучительными"3 - кантовская "Критика..." является, таким образом, произведением, угрожающим разрушить "рациональное познание Бога"4.

Слова Мендельсона о "всесокрушающем Канте" стали широко известны. Уже Боровский ссылается на них в своей многократно переиздававшейся биографии Канта5. Заостренное посредством субстантивирования слово "всесокрушитель" выступает затем как одна из самых распространенных характеристик Канта. Чтобы этот образ Канта сделать наглядным, достаточно здесь вспомнить о гейневском очерке "К истории религии и философии в Германии": "Говорят, ночные духи пугаются, когда им показывают "Критику чистого разума" Канта. Эта книга есть меч, отрубивший в Германии голову деизму".6 Намекая, по-видимому, сознательно на формулировку Мендельсона, Гейне продолжает: "Какой странный контраст между внешней жизнью этого человека и его разрушительной мыслью, сокрушающей мир!"7. "Но если Иммануил Кант, этот разрушитель в царстве мысли, далеко превзошел своим терроризмом Максимилиана Робеспьера, то кое в чем он имел с ним сходные черты... природа предназначила их к отвешиванию кофе и сахара, но судьба захотела, чтобы они взвешивали другие вещи, и одному бросила на весы короля, другому - Бога..."8 Что же составляет квинтэссенцию кантовской критики в вопросе о Боге? "Бог, по Канту, есть ноумен. Согласно его аргументации, трансцендентальное идеальное существо, которое мы до сих пор называем Богом, есть не что иное, как простое измышление. Оно возникло из естественной иллюзии. Более того, Кант показывает, почему мы ничего об этом ноумене, Боге, знать не можем и почему даже в будущем никакое доказательство его бытия невозможно. Дантовы слова: "Оставь всякую надежду!" - пишем мы над этой частью "Критики чистого разума"9.

Наиболее решительную противоположность такому пониманию Канта, сохранявшему влияние до недавнего времени, образуют, пожалуй, ранние иенские кантианцы. Речь идет главным образом о протестантских теологах и притом о тех из них, которые основательно занимаются своим делом. Для них "Критика чистого разума" знаменует отнюдь не разрушение религии, а напротив, обеспечение собственной веры. Они видели в ней, прежде всего, защиту против любой формы материализма и вольнодумия. Так, Христиан Готтфрид Шютц, ставший впоследствии издателем "Всеобщей литературной газеты", заявляет уже в 1783 г. в одном из примечаний к переведенной на немецкий язык книге Рустана фон Дановиуса10 "Письма в защиту христианской религии": "если даже все спекулятивные доказательства этой и подобной ей истины (о Боге и бессмертии) не должны устоять перед строгим скептицизмом, то тем не менее г-н Кант в "Критике чистого разума" недавно совершенно ясно показал, что противники веры могут выдвинуть столь мало спекулятивных доказательств, что все- таки вера в Бога и бессмертие в силу argumenti a tuto и всего морального интереса обладают большим преимуществом над противоположным воззрением, неверием"11.

Год спустя теолог Иоганн Кристоф Додерлейн, ставший к этому времени проректором Иенского университета, объединяя одним махом Канта и Ф.Бэкона, пишет в своем расписании лекций: "Бэкон высказал глубокую правду: поверхностно воспринятая философия ведет к тому, что рассудок людей отклоняется от познания божественного повелителя, но глубже понятая философия возвращает его к познаванию Бога..."12 "И лишь недавно Кант, проницательнейший среди философов, пришел к выводу, что астрономию должно оценивать на том основании, что она - единственная из наук - открыла и разоблачила неизмеримую пропасть нашего незнания" 13. Здесь имеется в виду примечание в "Критике чистого разума" (А 575/ В 603) в разделе "О трансцендентальном идеале"14.

То, что такие тексты свидетельствуют об удивительно раннем и основательном углублении в "Критику чистого разума", что решительнейшим образом противоречит обычной картине медлительного восприятия труда Канта, которое впервые было преодолено лишь Рейнгольдом в его "Письмах о кантовской философии" (1786 г.), следует здесь лишь походя отметить. Стихотворение Шиллера, относящееся к 1797 г., - "Слова веры" (имеются в виду идеи свободы, бессмертия и Бога), проникновенно предупреждающее строками:

Человек лишается всех ценностей, Если он более не верит трем словам,15

выражают, пожалуй, самым недвусмысленным образом сознание, умонастроение иенских ранних кантианцев. "Критика чистого разума" была для них тем, что больше всего открывало пространство для такой веры.

2. Двойное определение границ чистого разума Кантом.

Если поставить вопрос об основах столь различного (вплоть до противоречий друг с другом) понимания "Критики чистого разума", то можно было бы прежде всего указать на то, что труд Канта составлен из в высшей степени разных строительных камней, которые соединены друг с другом отнюдь не без швов. Теория, называемая по-английски patchwork theory, относится в настоящее время, несмотря на все возражения в частностях (а их имеется немало), к обязательным моделям интерпретации "Критики чистого разума". Так, можно было бы сделать современников Канта ответственными за их противоречащие друг другу восприятия противоположных элементов "Критики чистого разума". Однако, парадоксальным образом это противоречие в значительной мере образует ту самую основную идею Канта, которая лежит в основе обоих, диаметрально противоположных друг другу способов осмысления "Критики чистого разума". Это идея "определения границ чистого разума" ("Пролегомены", Заключение).

Первое воззрение, которое видит в Канте всесокрушителя, Робеспьера рациональной теологии, понимает определение границ чистого разума единственно лишь как борьбу против метафизики. Чистый разум не в состоянии, по крайней мере в сфере теоретической философии, перешагнуть границы опыта и обеспечить идеям Бога, свободы и бессмертия объективную реальность. Рациональные идеи о Боге, мире и душе человека, как их пытались развить господствовавшая в ту эпоху метафизика, преступали поэтому границы, которые положены человеческому разуму. Именно поэтому Кант является всесокрушителем, сравнявшим с землей гордое здание вольфовской метафизики, угрожая тем самым лишить веру всякой поддержки разума. Altius volantem arcuit, - "он [разум] удерживает слишком высоко летающее". Так значится (намекая на "Критику чистого разума") на второй, отчеканенной Абрамсоном памятной медали в честь Канта16.

Данное воззрение несомненно касается центральной идеи "критической философии". Однако оно слишком легко выпускает из виду то, что в действительности Кант предпринимает двойное определение границ разума. Первым адресатом, действительно, является метафизика, но второй, не менее важный адресат составляют опытные знания вообще и, в особенности, науки. В то время как первое определение границ ставит под вопрос лишь метафизику, оставляя в противоположность этому нетронутым обыденное отношение человека к миру, второе определение границ означает вместе с тем дискриминацию, даже оскорбление обыденного человеческого рассудка (common sense). Но оба определения границ, поистине, неразрывно связаны друг с другом и лишь вместе взятые дают достаточно точную картину намерений и результатов философии Канта. Об этом в "Пролегоменах..." (раздел "Об определении границ чистого разума") говорится поразительно двойственным образом: "После того, как мы выше привели самые ясные доказательства, было бы нелепо надеяться узнать о каком-нибудь предмете больше того, что принадлежит к возможному опыту его, или узнать о такой вещи, которая, по нашему мнению, не есть предмет возможного опыта; нелепо было бы претендовать на то, чтобы хоть сколько-нибудь определить такую вещь по ее свойству, какова она сама по себе". Это сформулировано отнюдь не согласно девизу: "дважды прошито, лучше держит". Кант, скорее, совершенно сознательно проводит различие между предметами "возможного опыта" и такими предметами или вещами, которые вообще не могут стать предметами возможного опыта. Именно это имеет своим следствием два совершенно различных направления в определении границ. С одной стороны, речь идет о науках в целом: "... математика имеет дело только с явлениями... Естествознание никогда не раскроет нам внутреннего содержания вещей, то есть того, что не будучи явлением, может, однако, служить высшим основанием для объяснения явлений". С другой стороны, это относится к метафизике с ее строгим запретом "не погружаться в область трансцендентных идей"17. Таким образом, определение границ наук не менее важно, чем определение границ метафизики. Ученый, если он не воспользуется критикой разума, оказывается, подобно любому человеку, подчиненным общим предрассудкам, принимающим явления за вещи в себе и поэтому подвергающимся на каждом шагу опасности гипостазирования. Материализм, который мнит, будто бы он знает вещи, как они собственно "в себе" существуют, оказывается такой формой гипостазирования. Детерминизм, принимающий бесконечный ряд условий человеческого действия за окончательный ответ на вопрос о человеке и последней причине его действия, представляет собой другую форму гипостазирования.

3. Наука как конституирование мира явлений

Идея Канта ригористически ограничить все науки сферой мира явлений датируется более ранним периодом, чем его же определение границ метафизики. Эту идею можно выявить уже в его инаугурационной диссертации 1770 г. "О форме и принципах чувственного и умопостигаемого мира", в которой она занимала недостаточно оцененный, порой еще выпускаемый из виду параграф. Это - двенадцатый параграф второго отдела, который, собственно, составляет центральный пункт сочинения. Здесь говорится: "Феномены рассматриваются и излагаются, во-первых, в физике, и это феномены внешнего чувства, и во-вторых, в эмпирической психологии" Таким образом, физика и психология оказываются параллельно расположенными опытными науками, которые имеют дело лишь с миром явлений. Но для чистоты чувственных созерцаний пространства и времени как конститутивных форм чувственного мира (mundus sensibilis) это означает: " чистая математика рассматривает пространство в геометрии, а время - в чистой механике. К этому присоединяется еще одно понятие, которое само по себе, правда, рассудочно, но его конкретное применение требует вспомогательных понятий времени и пространства (причем многое прибавляется последовательно и одновременно полагается рядом друг с другом) - это есть понятие числа, которым занимается арифметика." Тем самым достаточно точно названы ведущие науки XVIII века. И для всех них значимо следующее: "существует наука о чувственном, хотя, так как это феномены, то в ней не дается реального уразумения, но только логическое"18. Действительная, реальная рассудочная деятельность, которая достигает res "sicuti suni", вещи в себе, mundus intelligibilis, нуждается несомненно в других путях.

Источник этого своеобразного параграфа, его история, импульсы, которые он вызывает, находятся пока еще в полной темноте. Однако нельзя вполне исключить, что и здесь могли сыграть определенную роль "Очерки учения о предрассудках человеческого рода" Георга Фридриха Мейера, в особенности его высказывания о том, что он именует "основным предрассудком" опытного познания19. Именно этот основной предрассудок образует источник других предрассудков, о которых у Мейера, между прочим, говорится: "Прежде всего отсюда возникает предрассудок, в силу которого мы не считаем действительным то, что мы не воспринимаем и отрицаем то, присущее предметам, что мы в них не воспринимаем. Но разве наши чувства всеведущи? Поэтому в мире могут действительно наличествовать бесконечно много вещей, предметов, изменений, о которых мы не имеем и не можем иметь каких-либо ясных ощущений"20. Не воспринял ли Кант в конечном счете такие фрагментарные мысли Мейера, освободив их от вольфианства, не извлек ли он из них основополагающих выводов относительно природы наук? Не здесь ли находится импульс, благодаря которому Кант вообще подчинил науки чувственному миру? Однако в данном случае возможно не более, чем смутное предположение, которое послужит не ответом, а лишь отправным пунктом для последующей исторической работы над источниками.

Таким образом, наука неустранимо остается делом мира явлений. Но что это означает? И что это означает за одиннадцать лет до выхода "Критики чистого разума" в контексте инаугурационной диссертации? Почему несмотря на вызывающую краткость диссертации, Кант посвящает этому тезису целый параграф?

Чтобы постигнуть весомость этого параграфа, следует осмыслить присущую диссертации ведущую постановку проблемы, как она хорошо продуманным, точнейшим образом выражена в ее названии. Темой этого гениального труда является не вопрос о принципах чувственного и умопостигаемого мира, как на это, казалось бы, указывает перевод его названия: "О форме и принципах чувственного и умопостигаемого мира". Названия третьего и четвертого отделов диссертации, исключая любые недоразумения, показывают, что "Принципы" относятся не к "миру" (mundus), а к "форме" (forma). Тему сочинения составляет значительно более оригинальный и ведущий вглубь вопрос об основаниях формы чувственного мира и основаниях формы умопостигаемого мира. Основа пространственно-временной формы чувственного мира - человек, как чувственное существо с его чистыми чувственными созерцаниями пространства и времени. Основа формы умопостигаемого мира, мира res sicuti sunt, вещей в себе - Бог как "Architectus" и "Сreator mundi".

Однако именно тем самым описана основная ситуация человека, как ее мыслил Кант на протяжении всей своей жизни, несмотря на все изменения и коренные повороты, которые претерпевала его философия. Такова судьба человека: жить в двух совершенно разных мирах. Один мир создается и постоянно воспроизводится самим человеком посредством присущих ему априорных элементов познания. Другой мир, неумолимый закон которого (его "форма") вне власти человека, напоминает присловье: мое царство не от мира сего. И тот, кто пытается, с одной или другой стороны, устранить это напряжение, укорачивает тем самым основное (elementare) измерение бытия человека.

Для наук это означает: они - одна из основополагающих форм конституирования чувственного мира с помощью априорных познавательных функций человека. Они - дело трансцендентальной субъективности. Мир, о котором они говорят - произведенный человеком мир. О других измерениях человеческого бытия науки, понятые таким образом, ничего не могут сказать, ни в позитивном, ни в негативном смысле. Последние, окончательные объяснения, какова бы ни была их возможная форма, не есть их дело. Чем дальше продвигается вперед онаучнивание (Verwissenschaftlichung), тем более герметично, неизбежно, принудительно заслоняют науки другие измерения действительности. Эпоха, которая не знает иных, кроме науки, ориентирующих инстанций, оказываются в запутанной тупиковой ситуации в рамках mundus sensibilis. Она движется лишь вокруг себя самой.