142238 (Социально-психологические причины военных конфликтов)

Социально-психологические причины военных конфликтов

Вопрос необходимости или наоборот преступности войны интересовал человечество с давних времен. Сохранились высказывания Платона, Аристотеля, Сократа. И в наше время специалистов социологов, психологов, философов интересуют причины, которые могут побудить одну группу людей ненавидеть и убивать другую. В данной работе попытаемся рассмотреть наиболее распространенные взгляды ученых на эту проблему.

Итак, «война является естественным состоянием народа» (Платон)? Она «напрягает к высшей степени все человеческие силы и накладывает печать благородства на народы, которые имеют смелость осуществить такое» (Муссолини)? Или «война является школой возрождения человеческих добродетелей» (Руссо)? В состоянии войны происходят метаморфозы: равнодушие перерождается в сильные чувства – ненависть, жалость. Война также идентифицирует индивидов, сплачивает. Значит войны возникают из «благих» намерений? Или ради выработки организмом адреналина? Кстати, научные работники доказывают, что мужчины больше склонны к риску, чем женщины. Когда проводили опыты над крысами, то оказалось, что самки значительно более рассудительные в этом плане, чем крысы мужского пола, так как не лезли в соседнюю нору, зная, что там опасно (поскольку оттуда не возвращались «сородичи»). Самцы же, видя опасность, – шли на риск, не отступали от своего и, таким образом, гибли. Из этого явствует, что мужская храбрость неоправданная? Но же кто не рискует, тот не пьет шампанского!. У Джозефа Ная возникают довольно интересные ассоциативные сравнения относительно риска: «В покере, играя мастерски, можно достичь большого преимущества… Некоторые умелые игроки выиграют даже с плохими картами». И аналитик предостерегает: «Если твой оппонент показывает карты, которые могут ударить любую твою, – подставляй руки. Если знаешь, что проиграешь войну, – не начинай ее».

Неужели война является причиной мужских инстинктов? Мужчины же – охотники, завоеватели, агрессоры. Даже мужской гормон тестостерон на то указывает. Тогда кто такие амазонки, которые своей жестокостью не уступали представителям сильного пола? Это все мифы? Как относительно жизненных реалий? Несомненно, убедительными будут раздумья невозмутимой Маргарет Митчелл: «Война была бы пикником, если бы не вши и дизентерия». Так вот женщин не взять на испуг. Даже тогда, когда в их функцию входит такая непростая и ответственная миссия, как быть… украшением парада. Припомним роту балаклавських амазонок, которая просуществовала аж целый месяц и смогла за это время ничуть не уступить в «надувании мыльных пузырьков» самим потемкинским поселенцам. И порадовала же тогда женская рота Екатерину ІІ, что и говорить!

Со временем «амазонки» самосовершенствуются. «Женский батальон смерти», что стал гордостью Первой мировой войны, – тому пример. За месяц амазонки умудрились постигнуть всю науку ведения войны. Результаты не заставили себя ждать. Треть личного состава полегла под городом Сморгони.

Ведь Аристотель прав, когда написал: «Человек – это политическое животное»? Женщина, или мужчина – не имеет значения. А возможно, у нас есть что-то от кентавров – наполовину людей, наполовину зверей? И наша агрессивность – атавизм от животных?

Где же притаился корень парадокса? Или в нас самих? Значит агрессивность, воинственность – наше генетическое наследство? Которые, кстати, не такое уже и отвратительное дело сделали для человечества, учитывая эволюцию (были необходимы для выживания).

Значит, война является потребностью для самоутверждения? (чтобы мужчина мог довести – скорее себе, чем другим – что он доминирует и над людьми, и… над ситуацией). Или война является следствием неудержимого желания узурпировать власть? Психологи утверждают, что неадекватное поведение узурпаторов является следствием болезненных комплексов неполноценности. И тогда для самоутверждения, для удовлетворения собственного «Еgо» личность начинает действовать жестокими методами.

В старинные времена Фукидид утверждал, что война является следствием плохой человеческой природы, что это прирожденная склонность к «работе» хаоса и злая. Современная психологическая школа объясняет причину войны наличием психических разладов у отдельных индивидов. Наполеона, Гитлера, Муссолини преследовал недуг – мания войны.

Так вот ученые-теоретики утверждают, что для наступления эпохи общего мира достаточно эффективной системы гражданского контроля, который закрывает сумасшедшим доступ к власти.

А может, войны являются следствием человеческой нетерпимости к «чужому»?

Э. Эриксон обосновал механизм возникновения агрессии к «чужим» субъектам, а также указал истоки доброжелательности и миролюбивости – к «своим». З. Фрейд в созданной теории психоанализа отмечал: человек не мог бы существовать, если бы присущая ему потребность в саморазрушении (инстинкт смерти) не была направлена на внешние объекты, в частности и на другие индивиды, этносы, конфессионные группы. Еще племя делаваров (жило в районе Филадельфии и вплоть до берегов моря) целью ведения войны считало абсолютное уничтожение соседних чужих племен – чероки и ирокезов. Нетерпимостью к другим народам отметился и солдат наполеоновской армии Шове, у которого, кстати, немало приверженцев и ныне. К. Клаузевиц предложил бы ввести религию как главный мотив для того, чтобы принудить население к борьбе с боевым кличем – «Бог на нашей стороне!»

Итак, религия является причиной конфликта?

Религия может быть важным ингредиентом для поддержки войны, но редко причиной. Хотя не следует забывать о фундаментализме, чем является источником большинства неподатливых религиозных стычек, которые могут привести к войнам – католиков против протестантов, христиан против мусульман. Это христианскому миру следует опасаться исламских фундаменталистов? Ведь по прогнозам ООН, если нынешние тенденции сохранятся, то через 20–25 лет каждый третий житель планеты будет мусульманином… Впрочем, ныне десятки тысяч коренных немцев, французов, итальянцев и представителей других национальностей приняли ислам добровольно. В результате глобализации большие мусульманские общины появились в Европе и Америке (в США и Канаде численность мусульман растет быстрее, чем верующих других конфессий)… Через рост мусульманских общин (Франция – 6 млн. ч., Германия – почти 3 млн.) исламский фактор становится мощным элементом, который влияет как на внутреннюю жизнь передовых западных стран, так и на их внешнеполитический курс».

Американская исследовательница Барбара Эренрейх (Barbara Ehrenreich) считает, что подготовка к войне является предпосылкой возможной войны…

…Вот и в Коста-Рике отказались от армии. Да и Украина имеет такой опыт. Припомним замену Грушевским постоянной украинской армии «народной милицией». Что из того вышло? На территорию Украины была введена 500 тысячная прекрасно вооруженная и дисциплинированная армия Германии и Австро-Венгрии. Со временем этих оккупантов сменили другие: с востока наступала Добровольческая армия Деникина, большевики; с Запада – Польша; на юге Украины – войска Антанты… «Тяжело читать украинскую историю без… брома», – как писал В. Винниченко. Возникает вопрос: чего все они хотели от Украины?

В конкретном случае Украина воевала лишь за собственную соборность и независимость. У оккупантов были корыстные мотивы: завоевание новых территорий, эксплуатация нефтяных буровых скважин Галиции. С этой целью в Лондоне при Заграничном секретариате (Foreign Secretary) даже был создан Международный комитет защиты нефтяных интересов англичан, французов, бельгийцев и Альянсов в Галиции.

История дает нам совершенно различные примеры того, какими факторами определялась национальная самоидентификация того или иного народа, по каким критериям относил он себя к той или иной истории, обществу, стране. Что сохранило болгар, помнивших, что они болгары и славяне под тысячелетним турецким игом? Территория обитания и история этой территории? Но у евреев не было территории, а была одна история. Именно такие экстремальные ситуации и показывают, что некая реальность как основа самоидентификации народа существует и как-то воспроизводится во вполне реальных феноменах и институтах. В экстремальной ситуации – того же еврейского народа, например, – она воспроизводилась в культуре, религии, образовании (в письменности, языке).

Современные итальянцы после стольких завоеваний и этническо-исторических смешений и сегодня называют себя не иначе, как наследниками Великого Рима. Потому что Великая Римская империя в исторических анналах осталась как некий бессмертный символ национального – военного, культурного, исторического, духовного, – величия. То есть, – и это во-вторых, – для самоопределения существенно эмоциональное отношение – гордость или боль – за свою общность, за свой народ, «за своих».

Но вот все знают, скажем, что Ярослав Мудрый – это, с исторической точки зрения, явление. Начиная с его достойного княжения, сильной и мудрой политики, и кончая тем, что он – отец трех европейских королев. Но почему он русский князь? Его с таким же успехом можно было назвать украинским или византийским царем. Но где-то осело – в письменных источниках или устных, что он русский. И хотя княжил он на территории современной Украины, однако же, мы говорим, что это Древняя Русь, и он – ее история. И суть здесь отнюдь не в территории, а в том, как увязывается национальное единство с какими-то значимыми событиями или явлениями. Современные монголы ставят памятники Чингиз-хану, обосновывают свое родство с ним, поскольку «тоже» монголы.

Равным образом, Александр Македонский – чьей истории он принадлежит? Греки, от Эллады которых ничего не осталось, относят себя все же к народу и стране того прекрасного периода, с которого ведет свою историю вся европейская культура. И, без сомнения, Македонского, который от имени Эллады завоевал полмира, они будут считать греческим царем, а вместе с ним причислят его славу и величие к достоянию собственной истории и собственного народа. А македонцы сделают то же самое. Поскольку за ним есть нечто великое, исторически значимое, постольку и за приобретение его в собственную историю будут бороться все имеющие хоть малую надежду и оправдание этому. То есть, – в-третьих, – механизм формирования национального самосознания здесь тот, что нечто приживается или принимается, если есть к нему чувство сопричастности. Причем оно либо культивируется, либо воспроизводится, либо реально происходит.

Четвертое, – и это проблема. За последнее время – тоже впервые в посткоммунистическом социальном исследовании – возникла реальная возможность отстоять стержень российской ментальности. Но возникла трудность – как развести российский и русский менталитет. Сейчас зачастую отделить российское, скажем, от башкирского, невозможно. Но ведь Россия не отказывается от русскости. И как представляется, российское – не механическая совокупность характеристик народностей, Россию населяющих. Вдумаемся: когда мы говорим о башкирах, которые присоединялись к русским, то в этом есть какая-то механическая разделенность. А когда – о российском менталитете, то в нем нет ничего такого русского, которое было бы противопоставлено башкирскому. Но все же как тогда понимать связь с русским языком, что никем не отрицается как существенная черта российской специфики? И что тогда есть культурно-национальная автономия?

Пятое. Возьмем для примера историю татаро-монгольских завоеваний Руси. Возможен ли в современности такой раскол, при котором одни сказали бы, что татар победили, а другие – что русским проиграли? Скорее всего, нет. Вряд ли современные татары смотрят на современных русских как на своих победителей-завоевателей и поработителей. А почему? Потому что слишком большой была совместная история, в которой они неоднократно вместе противостояли внешнему – внероссийскому – врагу как единый народ, вместе делили трудности и невзгоды. И значимые события были одни и те же, и место в них было тоже у двух этих народов одно и то же.

Историки при этом могут даже не ломать перьев, доказывая неидентичность современных татар и древних поработителей Руси, выстраивая генеалогию булгарского народа и т.п. Это интересует лишь специалистов, доискивающихся академической истины. А здесь – совершенно другая проблема критериев и способов самоидентификации с той или иной общностью, отличных от чисто научных принципов. Каких – сегодня это еще вопрос. Но ответ на этот вопрос объяснит и тот современный феномен, что жители Санкт-Петербурга 90-х годов ХХ столетия упорно именуют и считают себя ленинградцами. Блокада Ленинграда – слишком большая боль и слишком большая радость, значимость которой несоизмерима с политическими играми современных идеологов.

Шестое. Кто сегодня вспомнит день Бородина или Полтавы? Но они существуют в сознании русского народа как символы русского (российского) величия. Можно ли сегодня относиться к Бородино так же, как к битве под Сталинградом? Вопрос риторический. Большинство народа не знает и даты Сталинградской битвы, хотя она у всех на слуху и обязательна в школьном курсе истории. Значит ли это, что для появления исторического сознания надо тренировать память? Нет! Для нее важно чувство, вызываемое данным событием, а не дата. Здесь тоже работает иной, нежели академический, принцип. И отнюдь не только профессиональные историки являются единственными хранителями исторической памяти и формируют историческое сознание.

Содержательные исторические характеристики, определяющие российское историческое сознание, можно определить не путем выяснения того, когда произошла Полтавская битва, а выделением того ядра, которое составляют наиболее признанные, транслируемые в народной памяти события, которые притягивают к себе «песчинки» позиционного индивидуального и группового ценностно-нагруженного сознания. Это есть то, что наиболее признано и будет многократно повторено в ответе на вопрос: «Что бы Вы выделили как наиболее характерное проявление русского духа и в каких ситуациях?» При этом обязательно многое совпадет – вспомнят, что и шведов били, и Наполеона, и немцев в Великой Отечественной. И нормально поставленная проблема здесь – это не какие даты помнят люди, а с чем они связывают свое определение и самоидентификацию как личности. Куликово поле или строительство Петербурга, открытие периодического закона или завоевание Сибири.