lecture 29-35 (Зигмунд Фрейд - Введение в психоанализ (лекции)), страница 15

Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм. Если мы на время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он будет для нас ручательством существования стремления, имеющего целью саморазрушение. Если и для влечения к разрушению верно то, что Я — здесь мы больше имеем в виду Око, всю личность — первоначально включает в себя все инстинктивные побуждения, то получается, что мазохизм старше садизма, садизм же является направленным вовне влечением к разрушению, которое, таким образом, приобретает агрессивный характер. Сколько-то от первоначального влечения к разрушению остается еще внутри; кажется, что мы можем его воспринять лишь при этих двух условиях — если оно соединяется с эротическими влечениями в мазохизме или если оно как агрессия направлено против внешнего мира — с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль о значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире, так как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы еще увидим, что это происходит действительно так и насколько важен этот вопрос. Не нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое повреждение; все выглядит так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы не разрушить самого себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное открытие для моралиста!

[389]

Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений. Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического обиталища! Правда, поэты говорят о таких вещах, но поэты народ безответственный, пользующийся своими привилегиями. Собственно говоря, подобные представления не чужды и физиологии, например, слизистая оболочка желудка, которая сама себя переваривает. Но следует признать, что наше влечение к саморазрушению нуждается в более широкой поддержке. Ведь нельзя же решиться на такое далеко идущее предположение только потому, что несколько бедных глупцов связывают свое сексуальное удовлетворение с необычным условием. Я полагаю, что углубленное изучение влечений даст нам то, что нужно. Влечения управляют не только психической, но и вегетативной жизнью, и эти органические влечения обнаруживают характерную черту, которая заслуживает нашего самого пристального внимания. О том, является ли это общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они выступают именно как стремление восстановить более раннее состояние. Мы можем предположить, что с момента, когда достигнутое однажды состояние нарушается, возникает стремление создать его снова, рождая феномены, которые мы можем назвать “навязчивым повторением*. Так, образование и развитие эмбрионов является сплошным навязчивым повторением; у ряда животных широко распространена способность восстанавливать утраченные органы, и инстинкт самолечения, которому мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической помощью, — это, должно быть, остаток этой так великолепно развитой способности у низших животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты птиц, а может быть, и все, что у животных мы называем проявлением инстинкта, происходит под

[390]

действием навязчивого повторения, в котором выражается консервативная природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того же самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в сновидениях и реакциях, в частности в реакциях перенесения, хотя их возрождение и противоречит принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях навязчивое повторение преобладает даже над принципом удовольствия. Подобное можно наблюдать и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок повторяют всегда именно те реакции, которые им во вред, или которых, кажется, преследует неумолимая судьба, в то время как более точное исследование показывает, что они, сами того не зная, готовят себе эту судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому повторению демонический характер.

Но что же может дать эта консервативная черта инстинктов для понимания нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние хотел бы восстановить такой инстинкт? Так вот, ответ близок, он открывает широкие перспективы. Если правда то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из неживой материи родилась жизнь, то согласно нашему предположению тогда возникло влечение, которое стремится вновь уничтожить жизнь и восстановить неорганическое состояние. Если мы в этом влечении к саморазрушению увидим подтверждение нашей гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения к смерти (Todestrieb), которое не может не оказывать своего влияния в процессе жизни. А теперь разделим влечения, о которых мы говорим, на две группы: эротические, которые стремятся привести все еще живую субстанцию в большее единство, и

[391]

влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы обоих и возникают явления жизни, которым смерть кладет конец.

Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это не естественная наука, это философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В таком случае все уже когда-то было однажды сказано, и до Шопенгауэра говорили много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем Шопенгауэр. Мы не утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не игнорируем перед лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных влечения и приписываем каждому его собственную цель. Как переплетаются оба в жизненном процессе, как влечение к смерти используется для целей Эроса, особенно в его направленности во внешний мир в форме агрессии, — все это задачи будущих исследований. Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась эта точка зрения. Также и вопрос, не всем ли без исключения влечениям присущ консервативный характер, не стремятся ли и эротические влечения восстановить прежнее состояние, когда они синтезируют живое для достижения состояния большего единства, мы оставим без ответа.

Мы немного отдалились от нашей основной темы. Хочу вам дополнительно сообщить, каков был исходный пункт этих размышлений о теории влечений. Тот же самый, который привел нас к пересмотру отношения между Я и бессознательным, а именно возникавшее при аналитической работе впечатление, что пациент, оказывающий сопротивление, зачастую ничего не знает об этом сопротивлении. Но бессознательным для него является не только факт сопротивления, но и его

[392]

мотивы. Мы должны были исследовать эти мотивы или этот мотив и нашли его, к нашему удивлению, в сильной потребности в наказании, которую мы могли отнести только к мазохистским желаниям. Практическое значение этого открытия не уступает теоретическому, потому что эта потребность в наказании является злейшим врагом наших терапевтических усилий. Она удовлетворяется страданием, связанным с неврозом, и поэтому цепляется за болезненное состояние. Кажется, что этот фактор, бессознательная потребность в наказании, участвует в каждом невротическом заболевании. Особенно убедительны в этом отношении случаи, в которых невротическое страдание может быть заменено другим. Хочу привести вам один такой пример. Однажды мне удалось освободить одну немолодую деву от комплекса симптомов, который в течение примерно пятнадцати лет обрекал ее на мучительное существование и исключал из участия в жизни. Почувствовав себя здоровой, она с головой ушла в бурную деятельность, давая волю своим немалым талантам и желая добиться хоть небольшого признания, удовольствия и успеха. Но каждая из ее попыток кончалась тем, что ей давали понять или она сама понимала, что слишком стара для того, чтобы чего-то достичь в этой области. После каждой такой неудачи следовало бы ожидать рецидива болезни, но и на это она уже была неспособна, вместо этого с ней каждый раз происходили несчастные случаи, которые на какое-то время выводили ее из строя и заставляли страдать. Она падала и подворачивала ногу или повреждала колено, а если делала какую-нибудь работу, то что-то случалось с рукой; когда ее внимание было обращено на ее собственное участие в этих кажущихся случайностях, она изменила, так сказать, свою технику. По таким же поводам вместо несчастных случаев возни-

[393]

кали легкие заболевания: катары, ангины, гриппозные состояния, ревматические припухания, пока наконец отказ от дальнейших поползновений, на который она решилась, не покончил со всем этим наваждением.

Относительно происхождения этой бессознательной потребности наказания, мы полагаем, нет никаких сомнений. Она ведет себя как часть совести, как продолжение нашей совести в бессознательном, она имеет то же происхождение, что и совесть, т. е. соответствует части агрессии, которая ушла вовнутрь и принята Сверх-Я. Если бы только слова лучше подходили друг к другу, то для практического употребления было бы оправданно назвать ее “бессознательным чувством вины”. Однако с теоретической точки зрения мы сомневаемся, следует ли предполагать, что вся возвращенная из внешнего мира агрессия связана Сверх-Я и обращена тем самым против Я или что часть ее осуществляет свою тайную зловещую деятельность в Я и Оно как свободное влечение к разрушению. Такое разделение более вероятно, но больше мы ничего об этом не знаем. При первом включении Сверх-Я для оформления этой инстанции, безусловно, используется та часть агрессии против родителей, которой ребенок вследствие фиксации любви, а также внешних трудностей не смог дать выхода наружу, и поэтому строгость Сверх-Я не должна прямо соответствовать строгости воспитания. Вполне возможно, что дальнейшие поводы к подавлению агрессии поведут влечение тем же путем, который открылся ему в тот решающий момент.

Лица, у которых это бессознательное чувство вины чрезмерно, выдают себя при аналитическом лечении столь неприятной с прогностической точки зрения отрицательной реакцией на терапию. Если им сообщили об ослаблении симптома, за которым обычно

[394]

должно последовать, по крайней мере, его временное исчезновение, то у них, напротив, наступает немедленное усиление симптома и страдания. Часто бывает достаточно похвалить их поведение при лечении, сказать несколько обнадеживающих слов об успешности анализа, чтобы вызвать явное ухудшение их состояния. Неаналитик сказал бы, что здесь недостает “воли к выздоровлению”; придерживаясь аналитического образа мышления, вы увидите в этом проявление бессознательного чувства вины, которое как раз и устраивает болезнь с ее страданиями и срывами. Проблемы, которые выдвинуло бессознательное чувство вины, его отношения к морали, педагогике, преступности и беспризорности являются в настоящее время предпочтительной областью для работы психоаналитиков.

Здесь мы неожиданно выбираемся из преисподней психики в широко открытый мир. Дальше вести вас я не могу, но на одной мысли все же задержусь, прежде чем проститься с вами на этот раз. У нас вошло в привычку говорить, что наша культура построена за счет сексуальных влечений, которые сдерживаются обществом, частично вытесняются, а частично используются для новых целей. Даже при всей гордости за наши культурные достижения мы признаем, что нам нелегко выполнять требования этой культуры, хорошо чувствовать себя в ней, потому что наложенные на наши влечения ограничения тяжким бременем ложатся на психику. И вот то, что мы узнали относительно сексуальных влечений, в равной мере, а может быть, даже и в большей степени оказывается действительным для других, агрессивных стремлений. Они выступают прежде всего тем, что осложняет совместную жизнь людей и угрожает ее продолжению; ограничение своей агрессии является первой, возможно, самой серьезной жертвой, которую общество требует от индивидуума. Мы узнали, каким изобретательным спосо-

[395]

бом осуществляется это укрощение строптивого. В действие вступает Сверх-Я, которое овладевает агрессивными побуждениями, как бы вводя оккупационные войска в город, готовый к мятежу. Но с другой стороны, рассматривая вопрос чисто психологически, следует признать, что Я чувствует себя не очень-то хорошо, когда его таким образом приносят в жертву потребностям общества и оно вынуждено подчиняться разрушительным намерениям агрессии, которую само охотно пустило бы в ход против других. Это как бы распространение на область психического той дилеммы — либо съешь сам, либо съедят тебя, — которая царит в органическом живом мире. К счастью, агрессивные влечения никогда не существуют сами по себе, но всегда сопряжены с эротическими. Эти последние в условиях созданной человеком культуры могут многое смягчить и предотвратить.

[396]