несчастнейший (Философия. Рефераты)

V.

Несчастнейший.

Где-то в Англии должна быть, как известно, могила, замечательная не великолепным памятником или унылыми окрестностями, а лаконическою надписью — несчастнейший. Говорят, могила была вскрыта, но от трупа не оказалось ни следа. Чему же больше удивляться, тому ли, что не оказалось трупа, или тому, что вскрыли гроб? В самом деле странно, что старались узнать, был ли кто в гробу. Читая имя в надгробной надписи, очень легко увлечься мыслью, как протекла жизнь человека на свете, и может явиться желание сойти к нему в могилу и вступить с ним в беседу. Но эта надпись столь многозначительна! У книги может быть заглавие, возбуждающее желание прочесть ее, но иное заглавие может быть настолько глубокомысленно само по себе, лично настолько заманчиво, что никогда не захочется прочесть книгу. Во истину потрясен ли, радостен ли человек, эта надпись столь многозначительна для всякого, кто в глубине своей, может быть, тайно сроднился с мыслью, что он — несчастнейший. Но я могу представить себе человека, чья душа не знает подобной заботы; ему было просто любопытно узнать, действительно ли был кто-нибудь в гробу. И, смотрите, гробница была пуста. Может быть, он снова воскрес, может быть, он хотел посмеяться над словами поэта:

............................ в могилах - покой,

Жильцы их не выдают скорби людской;

он не обрел мира даже в гробу, может быть, он снова бесприютно блуждает по свету, покинул свой дом, свой очаг, оставил только свой адрес! Или он еще не найден, он, несчастнейший, кого даже Эвмениды не преследуют, пока он не найдет двери в храм или скамьи смиренно молящихся, но кого скорби окружают в жизни, скорби сопровождают в могиле!

Если же он еще не найден, то предпримем же мы, дорогие Читатели, как крестоносцы, паломничество, не к святому гробу на счастливом востоке, а к скорбному гробу на несчастном западе. У этого пустого гроба будем мы искать его, несчастнейшего, в уверенности найти его; ибо, как тоска верующих стремится к гробу святому, так несчастных влечет на запад, к этому пустому гробу, и каждый исполнен мысли, что он предназначен ему.

Или подобное размышление мы сочтем недостойным предметом наших дум, мы, чья деятельность, если я должен следовать священному обычаю нашего общества, есть попытка неожиданного афористического благоговения, мы, что не мыслим и не говорим афористически, но живем афористически, мы, что живем оuрорiаg,Еуоi и отторгнутые, как афоризмы в жизни, вне общения с людьми, непричастные к их печалям и радостям, мы, что не являемся созвучием в жизненном шуме, но одинокими птицами в ночном безмолвии, собравшимися один единственный раз, дабы

1

проникнуться назидательным зрелищем ничтожества жизни, медлительности дня и бесконечной длительности времени, мы, дорогие Читатели, не верящие ни игре радости, ни счастью глупцов, мы, кто ни во что не верит, кроме несчастья.

Смотрите, какою несметною толпою теснятся они, все несчастные. Все же много их, считающих себя зваными, но мало избранных. Необходимо установить строгое различие между ними — одно слово, и толпа исчезает; как незваные гости, исключаются все, кто думает, что смерть - величайшее несчастье, все те, что стали несчастны, потому что боятся смерти; ибо мы, дорогие Читатели, как римские солдаты, не боимся смерти, мы знаем худшее несчастье, и прежде всего - несчастье жить. Ведь если был человек, которому нельзя было умереть, если правда то, что говорит предание о Вечном Жиде, то можем ли мы колебаться и не назвать его несчастнейшим? Тогда было бы ясно, почему этот фоб был пуст; это значило бы, что несчастнейший — тот, кому нельзя было умереть, кто не мог укрыться в гробу. Тогда вопрос был бы решен, ответ был бы прост: ибо несчастнейшим оказался бы тот, кто не мог умереть, счастливым же тот, - кто — мог; счастливый—тот, кто умер в старости, более счастливый — тот, кто умер в юности, еще счастливее — тот, кто умер, рождаясь, счастливейший — тот, кто совсем не родился. Но это не так, ибо смерть — общее счастье всех людей, и так как несчастнейший не найден, то его необходимо искать с указанным ограничением.

Смотрите, толпа исчезла, число уменьшилось. Я уж не говорю: обратите на меня ваше внимание, ибо я знаю, что оно мое; не говорю: склоните ко мне ваш слух, ибо я знаю, что он — мой. Ваши глаза сверкают, вы поднимаетесь с ваших мест. Это же — состязание, в котором стоить принять участие,— более ужасающая борьба, чем борьба на жизнь и смерть; так как нам не страшна смерть. Но нас ждет величайшая на свете награда, и вернее; ибо тому, кто убедился, что он — несчастнейший, нечего бояться счастья, и в свой смертный час ему не придется вкусить унижения в необходимости воскликнуть: О, Солон, Солон, Солон!

Так вот откроем свободное состязание, от которого никто не устраняется, ни по положению, ни по возрасту. Не устраняется никто кроме счастливого и, кроме того, кто боится смерти — привет любому достойному сочлену общины несчастных, трон предоставляется всякому, воистину несчастному, гроб - несчастнейшему. Мой голос звучит на весь мир, внемлите ему, вы все, что зовете себя несчастными на свете, но что не боитесь смерти. Мой голос звучит назад в века; ибо мы не будем такими софистами, чтобы исключать умерших, потому что они умерли, ведь они же жили. Я заклинаю вас простить меня, что я на миг смущаю ваш покой; соберитесь у этого простого гроба. Трижды громко кричу я это на весь мир, услышьте, вы, несчастные; так как здесь, в глухом углу мира, мы не станем решать этот вопрос про себя. Найдено место, где он может быть решен перед лицом вселенной.

Но прежде чем приступить к допросу отдельных людей, мы должны постараться быть достойными судьями и участниками. Мы должны укрепить нашу мысль, вооружить ее против обольщения слуха; ибо чей голос столь же вкрадчив, как голос несчастного, чей голос столь же обольстителен, как голос несчастного, когда он говорит о своем собственном несчастье. Станем же достойными сидеть здесь в качестве судей, состязающиеся, дабы нам не упустить из виду общего, не дать себя смутить отдельным; ибо красноречие скорби бесконечно и бесконечно изобретательно. Мы разделим несчастных на определенные разряды и только одному из каждого разряда будет дано слово; ибо мы не станем отрицать, что не отдельный человек—несчастнейший, а целый класс; но в виду этого мы не замедлим признать за представителем этого класса имя несчастнейшего, не замедлим признать за ним гроб.

Среди систематических сочинений Гегеля есть глава, где говорится о несчастном сознании. К чтению такого рода исследований приступают всегда с глубоким беспокойством и с бьющимся сердцем, со страхом, что придется узнать или слишком много или слишком мало. Несчастное сознание - такое слово, что, всплыв в поток речи лишь случайно, может почти заставить кровь застыть, нервы затрепетать, и что теперь, высказанное столь определенно, как-то таинственное слово в рассказе Клеменса Брентано: tertia nux mors est — может заставить человека дрожать, как грешника. Ах счастлив тот, кому нечего больше делать с этим вопросом, как писать о нем главу; и еще более счастлив тот, кто может написать следующую. Несчастный, стало быть,— тот, чей идеал, чье содержание жизни, чья полнота сознания, чья настоящая сущность так или иначе лежит вне его. Несчастный всегда отторгнуть от самого себя, никогда не слит с самим собой. Но отторгнутый от самого себя может, очевидно, жить либо в прошедшем, либо в будущем времени. Этим в достаточной степени счерчена вся область несчастного сознания. Мы благодарны Гегелю за это строгое ограничение и, так как мы не просто философы, созерцающие эту область издалека, то постараемся, как ее обитатели, ближе рассмотреть различные стадии, которые она обнимает. Стало быть, несчастный—тот, кто отторгнут от самого себя. Но человек бывает отторгнут от самого себя, когда он живет либо в прошедшем, либо в будущем времени. На этом выражении необходимо настаивать, ибо, как учит нас и языковедение, очевидно, что есть, время, настоящее в прошедшем, как есть время, настоящее в будущем времени; но та же наука учит нас, что есть время plusquamperfectum (давно прошедшее), где уже нет ничего настоящего, как есть и futurum exactum (будущее второе) - того же свойства. Это - надеющаяся и вспоминающая личности. В известном смысле, поскольку они только надеются и только вспоминают, это - несчастные личности, если вообще счастлива только личность, живущая в своем настоящем. Хотя, строго говоря, нельзя же называть несчастною личность, живущая надеждой или воспоминанием. И что здесь должно быть подчеркнуто, это то, что она живет ими. Равно как отсюда же вам будет видно, что, как бы ни был тяжел удар, он не может сделать человека несчастнейшим. Ведь один удар может только либо вырвать у человека надежду и тем перенести его бытие в воспоминание, либо вырвать воспоминание и тем перенести его бытие в надежду. Теперь пойдем дальше и посмотрим, как несчастная личность может быть определена ближе. Сперва рассмотрим надеющуюся личность. Когда она, как надеющаяся (и, стало быть, в известном смысле несчастная) личность, не слита с самой собою в своем настоящем, то становится несчастной в более строгом смысле. Человек, который надеется на вечную жизнь, в известном смысле .— несчастный человек, поскольку он отрекается, от настоящего, но он несчастен не в строгом смысле слова, так как он слит с самим собою в этой надежде и не приходить в столкновение с отдельными моментами конечности. Наоборот, если он не слит с самим собою в надежде, но теряет свою надежду, снова надеется и так далее, то он отторгнут от самого себя, не только в настоящем, но и в будущем, и тогда пред нами пример несчастного. Если мы рассмотрим личность вспоминающую, то получится то же самое. Раз она слита с самой собою в прошедшем, то она несчастна не в строгом смысле слова, если же она не может слиться и беспрерывно отторгнута, от самой себя в прошедшем, то перед нами снова пример несчастного.

Воспоминание — основная и истинная стихия несчастного, что и естественно, ибо отличительное свойство прошедшего времени в том, что оно прошло, а будущего — в том, что оно придет, и поэтому в известном смысле можно сказать, что будущее ближе к настоящему, чем прошедшее. Чтобы надеющаяся личность могла пребывать в будущем, оно должно быть реально, или вернее, должно быть реально для нее, а чтобы вспоминающая личность могла пребывать в прошедшем, оно также должно быть реально для нее. Но если надеющаяся личность хочет надеяться на будущее, которое не может стать для нее действительностью, или вспоминающая — вспоминать время, которое не было действительностью для нее, то перед нами истинно - несчастные личности. Первый случай можно было бы считать невозможным или видеть в нем чистейшее безумие, но это не так; ибо надеющаяся личность надеется не на что-нибудь, лишенное всякой действительности для нее, но надеется на что-либо, что как она сама знает не может стать действительностью. Когда, например личность, теряя надежду, вместо того, чтобы стать вспоминающей личностью, хочет быть надеющейся, то перед нами как раз указанный случай. И когда личность, которая теряет воспоминание или которой не о чем вспоминать, не хочет стать надеющеюся личностью, но продолжает быть вспоминающею, - то перед нами образ несчастного. Если бы личность переносилась, например, в древность или в средние века или в любое другое время, но так, что оно имело бы осязательную действительность для нее, или если бы она переносилась в свое детство или юность, как нечто, имеющее осязательную действительность для нее, то она, собственно, не была бы несчастною личностью в строгом смысле слова. Наоборот, если б я представил себе человека, у которого лично не было никакого детства, ибо этот возраст прошел без всякого значения для него, но который теперь, став, например, учителем детей, открыл бы всю красоту детства и стал бы вспоминать свое собственное детство и вечно оглядываться назад, то в нем мы имели бы вполне подходящий пример. Ему хотелось бы вернуться назад и задним числом воспринять значение того, что прошло для него, и что ему хотелось бы вспоминать во всем его значении. И если бы я представил себе человека, который жил, не постигая ни радости жизни, ни ее наслаждения, и который заметил их лишь теперь, в свой смертный час, если б я представил себе, что он не умер, - в чем было бы величайшее счастье, - но ожил без возможности пережить все снова, то его можно было бы принять в расчет при решении вопроса, кто был несчастнейший.

Несчастные люди надежды никогда не чувствуют столько боли, сколько люди воспоминания. У надеющихся всегда более радостное разочарование. Поэтому несчастнейшего всегда нужно искать среди несчастных людей воспоминания.

Но мы пойдем далее, мы представим себе сочетание обоих описанных видоизменений несчастной личности в более строгом смысле слова. Несчастная надеющаяся личность не могла перенести своего бытия в свою надежду, - как несчастная вспоминающая личность не могла перенести своего бытия в свое воспоминание. Сочетание возможно только одно: то, что мешает ей жить надеждой, есть воспоминание, то, что мешает ей жить воспоминанием, есть надежда. Отсюда следует, что, с одной стороны, человек всегда надеется на то, что ему следовало бы вспоминать; его надежда постоянно не оправдывается, но когда она не оправдывается, он начинает замечать, что это зависит не от того, что цель отодвинулась дальше, но от того, что цель - позади, что он уже пережил ее или должен был пережить и стало быть, перейти к воспоминанию. С другой стороны, он вечно вспоминает то, на что ему следовало бы надеяться; ибо будущее он постиг уже мысленно, мысленно пережил его, и вспоминает это свое переживание, вместо того, чтобы надеяться на него. Таким образом, то, на что он надеется лежит позади его, а то, что он вспоминает, лежит / впереди. Его жизнь протекает не в обратном порядке, а в двойном смысле - наизнанку.) И он скоро почувствует свое несчастие, хотя он еще не понимает, в чем оно собственно заключается. И в то же время, чтобы ему можно было глубже почувствовать это, возникает непонимание, которое ежеминутно насмехается над ним самым странным образом. В ежедневном быту он имеет честь считаться в полном уме и ясном сознании, но он отлично знает, что, пожелай он объяснить свое положение хотя бы одному человеку в мире, его приняли бы за сумасшедшего. От этого легко сойти с ума, но он не сходит, и в этом именно все его несчастие. Все его несчастие в том, что он явился слишком рано на свет, и поэтому он вечно является слишком поздно. Он вечно близок к цели и в тот же миг он уже далек от нее; и вот он замечает, что то, что в настоящее время делает его несчастным, потому что он обладает им, или потому, что он сам таков, всего несколько лет тому назад сделало бы его счастливым, если бы в то время он обладал им, а между тем тогда-то он был несчастен, потому что этого у него не было. И его жизнь лишена всякого смысла, как жизнь Анцея, о котором, как обыкновенно говорят, известно только то, что он послужил поводом к поговорке: