Человек и толпа (Философия. Рефераты), страница 4

дальнейшему разложению...

Подобно тому как Лебон в центре своего внимания поставил преимущественно

характерные недолговечные массы, a Mc Dougall -- стабильные общества, так

Trotter сосредоточил свое внимание на самых распространенных объединениях, в

которых живет человек, этот zwou politikou, и дал им психологическое

обоснование. Тrоtter'y не нужно искать происхождения стадного инстинкта, так как

он считает его первичным и не разрешимым.

Но против изложения Trotter'a можно с еще большим правом, чем против других,

возразить, что оно обращает слишком мало внимания на роль вождя в массе, в то

время как мы склонны к противоположному мнению, что сущность массы не может быть

понята, если пренебречь вождем. Стадный инстинкт вообще не оставляет места

вождю, вождь только случайно привходит в стадо, и в связи с этим стоит тот факт,

что из этого инстинкта нет пути к потребности в божестве; стаду недостает

пастуха.

Разумеется, нелегко проследить онтогенез стадного инстинкта. Страх маленького

ребенка, оставленного наедине, легче допускает другое толкование. Он относится к матери,

впоследствии к другим любимым лицам, и является выражением неисполненного

желания, с которым ребенок не умеет ничего сделать, кроме превращения его в

страх. Страх оставленного наедине с самим собою маленького ребенка не уляжется

при виде любого человека "из стада"; наоборот, приближение такого "чужого

человека" вызовет лишь страх. У ребенка долго не замечают ничего, что говорило

бы о стадном инстинкте или о чувстве массы. Такое чувство образуется лишь в детских, где много детей... Если я сам не могу быть любимчиком, то пусть, по крайней мере, никто не будет любимчиком. Можно было бы считать это превращение и замену ревности чувством массы в детской и в школе чем-то неправдоподобным, если бы тот же самый процесс вновь не наблюдался несколько позже при других соотношениях. Стоит вспомнить о толпе мечтательно влюбленных дам и жриц, теснящихся вокруг певца или пианиста после его концерта. Вероятно, каждой из них хотелось бы

отнестись ревниво ко всем другим, однако, ввиду их множества и связанной с этим

невозможности достичь цели своей влюбленности, они отказываются от этого и

вместо того, чтобы вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая

масса, благоговеющая перед тем, кого они чествуют, проявляя это сообща; они были

бы рады поделиться его локоном. Они, первоначальные соперницы, могут

идентифицироваться друг с другом, благодаря одинаковой любви к одному и тому же

объекту.

Дух общественности, esprit de corps и т. д., которые оказывают впоследствии свое

действие в обществе, не скрывают своего происхождения из первоначальной зависти.

Никто не должен иметь желания выдвинуться, каждый должен быть равен другому, все

должны обладать одинаковыми ценностями. Социальная справедливость должна

обозначать, что человек сам отказывается от многого для того, чтобы другие тоже

должны были отказаться от этого, или - что то же самое - не могли требовать

этого. Это требование равенства является корнем социальной совести и чувства

долга. Прекрасная притча о суде Соломона имеет это же самое ядро. Если у одной женщины умер ребенок, то другая тоже не должна иметь живого ребенка. По этому желанию можно было узнать потерпевшую.

Итак, социальное чувство покоится на превращении чувства, бывшего сначала

враждебным, в положительно окрашенную привязанность, носящую характер

идентификации. Но мы не забываем, что требование равенства, существующее в массе, относится только к ее отдельным членам и не касается вождя. Все участники массы должны быть равны между собою, но все они хотят, чтоб над ними властвовал вождь. Многие равные между собою, могущие

идентифицироваться друг с другом, и один единственный, превосходящий их всех -

такова ситуация, существующая в жизнеспособной массе. Следовательно, мы

позволяем себе внести коррекцию в выражение Trotter'a что человек - стадное

животное; он является скорее животным орды, участником орды,

предводительствуемой вождем.

МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА

В 1912 году я согласился с предположением Ч. Дарвина, что первобытной формой

человеческого общества была орда, над которой неограниченно властвовал сильный

самец. Я сделал попытку показать, что судьба этой орды оставила неизгладимые

следы в истории человечества, в частности - что развитие тотемизма,

охватывающего зачатки религии, нравственности и социального расчленения, связано

с насильственным убийством вождя и превращением отцовской орды в братскую

общину.

Человеческие массы показывают нам опять-таки знакомую картину властного

самодержца среди толпы равных между собой товарищей; картина эта содержится и в

нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, в том виде, как

мы ее знаем из часто приводившихся описаний - исчезновение сознательной

индивидуальности, ориентировка мыслей и чувств в одинаковых направлениях,

преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы, тенденция к немедленному выполнению появляющихся намерений, -- соответствует состоянию

регрессии до примитивной душевной деятельности, которую можно было бы приписать

именно первобытной орде.

Итак, масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Подобно тому, как

первобытный человек может ожить в каждом индивиде, так и из любой человеческой

толпы может быть воссоздана первобытная орда. Поскольку масса обычно

господствует над людьми, мы узнаем в ней продолжение первобытной орды. Мы должны

были бы сделать заключение, что психология массы является древнейшей

человеческой психологией.

Первобытный отец орды не был еще бессмертным, каким он стал впоследствии

благодаря обожествлению. Когда он умер, он должен был быть заменен; его место

занял, вероятно, один из младших сыновей, бывший до тех пор участником массы,

как и всякий другой индивид. Следовательно, должна существовать возможность

превратить психологию массы в индивидуальную психологию, должно быть найдено

условие, при котором осуществляется такое превращение, подобно тому как пчелы

имеют возможность сделать, в случае необходимости, из личинки матку вместо

работницы. Тогда можно представить себе только следующее: первобытный отец мешал

своим сыновьям в удовлетворении их прямых сексуальных стремлений; он принуждал

их к воздержанию и вследствие этого к эмоциональной привязанности к себе и друг

к другу; эти привязанности могли вытекать из стремлений, имевших заторможенную

сексуальную цель. Он вынуждал их, так сказать, к массовой психологии. Его

сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном итоге причиной массовой

психологии.

Можно также предположить, что изгнанные сыновья, разлученные с отцом,

использовали результат идентификации друг с другом для гомосексуальной объектной

любви и получили, таким образом, свободу для убийства отца.

Для того, кто становился его последователем, тоже дана была возможность

сексуального удовлетворения, и этим открыт был выход из условий массовой

психологии. Фиксация либидо на женщине, возможность удовлетворения без отсрочки

и без отлагательства положили конец значению заторможенных в смысле цели

сексуальных влечений и позволили нарцисизму всегда оставаться на одном и том же

уровне. К этому взаимоотношению между любовью и образованием характера мы еще

вернемся в последней главе.

Подчеркнем еще раз, как особенно поучительный момент, соотношение между

конституцией первобытной орды и условиями, предохраняющими искусственную массу

от распада.

Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных

проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее

происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным

отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла

неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению

Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет

вместо "Я"-идеала человеческим "Я".