73831 (Человек мира и войны в прозе В. Астафьева 60-х-70-х годов)

Реферат по литературе на тему:

ЧЕЛОВЕК МИРА И ВОЙНЫ В ПРОЗЕ В. АСТАФЬЕВА 60-х-70-х гг

Содержание

Введение;

Человек мира и войны;

Заключение;

Литература.

Введение

Виктор Астафьев принадлежит к тому трагическому поколению людей, которое встретилось с войной в семнадцать-восемнадцать лет и понесло самые большие потери на фронтах Великой Отечественной. Вот почему военная тема стала болью В. Астафьева и других писателей - его ровесников (Ю. Бондарева, Г. Бакланова, Е. Носова и др.). В художественном мире В. Астафьева два смысловых центра – деревня и война.

Писатель прошел тяжелую жизненную школу: пережил голодное деревенское детство, раннее сиротство, пребывание в детском доме, школе фабрично-заводского обучения, был составителем поездов, воевал на фронте, имеет ранения. Демобилизовался в 1945-м. Был ему тогда 21 год: ни среднего образования, ни профессии, ни здоровья. Мечтал об институте, но нужно было кормить семью.

В 1959 - 61 выходят в свет повести «Перевал», «Стародуб», «Звездопад», принесшие Астафьеву широкую известность и обозначившие ведущие темы его творчества: детство, природа и человек, война и любовь. Проявилась и принадлежность Астафьева к «лирической прозе» 60-х гг., со свойственной ей исповедальностью и автобиографичностью, а также связь с традициями натурфилоской прозы И. Тургенева, С. Аксакова, К. Паустовского, М. Пришвина.

С появлением в начале 60-х гг. рассказов, составивших первую книгу повествований «Последний поклон», критики начинают относить творчество Астафьева к «деревенской прозе». Как отмечают в советском и зарубежном литературоведении, Астафьев «принадлежит к школе критического реализма в русской литературе… утверждает интуитивную, нерациональную связь человека с природным миром и отмечает нравственные и духовные потери, происходящие в случае разрыва этой связи».

Многие критики отмечали продолжение традиций Ф. Достоевского в разработке «вечной темы» русской литературы - «преступление и наказание» - в повести Астафьева «Кража» (1961 - 65), открывшей еще одно проблемно-тематическое направление в творчестве писателя. На локальном, казалось бы, материале о судьбе советских сирот в заполярном детдоме в 1939, в период сталинских репрессий, поставлен вопрос о милосердии и сострадании к униженным и оскорбленным, о том, какой должна быть подлинно партийная власть в России.

В дальнейших произведениях и повести «Звездопад» (1960 - 72), современной пасторали «Пастух и пастушка» (1989) в полной мере проявились связь «деревенской прозы» с военной, а также сугубо нравственный аспект в разработке Астафьевым военной темы. Усилия героев Астафьева, как и персонажей прозы Э. Хемингуэя, Э. М. Ремарка о 1-й мировой войне, Ю. Бондарева, Г. Бакланова о Великой Отечественной войне, направлены не только на победу над врагом, но и на победу над разрушительным воздействием войны в собственных душах. Действующими лицами становятся «антагонистические» силы - любовь и война, а «пядь земли» вбирает огромные фронтовые пространства.

ЧЕЛОВЕК МИРА И ВОЙНЫ

«Герои Астафьева живут в полноте и мельчайших подробностях своих биографий, живут сложно, неутомимо трудясь, утверждая себя», - пишет С. Баруздин в заметке с удивительно точным названием «Необходимость Астафьева». И когда задумываешься над этим верным по сути утверждением, начинаешь ощущать его недостаточность именно в его правильности. В том-то и дело, невольно возражаешь С. Баруздину, что подробности индивидуальных биографий астафьевских героев скупы, их не так уж много и не столь уж они неповторимы, чтобы быть приметой только одной судьбы. Не случайно же писал А. Макаров два десятилетия тому назад, что В. Астафьев (род. в 1924) пишет биографию поколения, а не одного человека. Как нам кажется, именно в этом и заключена одна из важных примет астафьевской манеры - в неиндивидуальной индивидуальности, в той типичности, которая сродни теркинской. Быть индивидуальностью, неповторимой человеческой судьбой и в то же время нести в себе то, чем живет поколение, - вот основное требование художника к своим героям.

Астафьевский герой оставляет ощущение полной открытости внутреннего мира. И в этом его сила. Герой никогда не боится повернуться к людям своей самой дорогой, интимной стороной. Он не боится чужого взгляда, слова, инстинктивно сторонится дурного или пошлого человека. Секрет этой удивительной открытости пытается объяснить художник на примере Сергея Митрофановича, героя рассказа «Ясным ли днем». По-современному острым на язык и, казалось бы, ко всему равнодушным парням-новобранцам он поет свою самую заветную песню, уверенный, что чистая человеческая душа всегда найдет путь к сердцу человека, искреннее чувство пробьет броню притворства и внешней защищенности.

В его голосе, без пьяной мужицкой дикости, но и без вышколенной лощености, угадывался весь его характер, вся душа - приветная и уступчивая. Он давал рассмотреть всего себя оттого, что не было в нем хлама, темени, потайных уголков.

Так обычно и живут астафьевские герои - на миру, открыто, не таясь ни в одном своем чувстве, соотнося его, да и всю свою судьбу, с высокой нормой человеческих отношений, если угодно - с общечеловеческими ценностями. Как правило, В.Астафьев предлагает своему читателю предельно ясную, структурно четкую ситуацию, смысл которой понятен без усилий. Вот история первой юношеской любви, чистой, прекрасной несмотря на то, что рядом с ней гремит самая жестокая на свете война («Звездопад»). Вот первые детские воспоминания, дорогие сердцу, уникальные по деталям, но знакомые каждому по единому эмоциональному потоку, значительной филигранности той жизни, которая запечатлена детской памятью («Последний поклон»). Вот герой впервые должен решить для себя, какую дорогу он выберет, чему будет служить - совести и чести или трусости и эгоизму («Кража»). Перечень этих предельно ясных ситуаций может быть продолжен, но суть остается неизменной: читателю предлагается сюжет, модель которого ему знакома, ибо нечто подобное он пережил. И в данном случае, заметят психологи, возможна нивелировка текста, восприятия, ибо, как свидетельствует наука, «знакомость, банальность или строгая структурированность стимула делают восприятие унифицированным и в определенной степени «безличностным» процессом, уменьшение влияния поля предоставляет личностным факторам ведущую роль» (Е.Т.Ротенберг-Ойзерман. «О некоторых направлениях в исследованиях восприятия»).

И несмотря на эту «строгую структурированность» сюжета, обозначенность исходной ситуации, повествование В.Астафьева рождает живое читательское восприятие. В спор с привычной, знакомой ситуацией вступает слово, живое, самоценное, редкое. Оно чутко следует за душевным движением персонажа, вбирая в себя его душевные муки, ребячливость, наивность, сложность и противоречивость, а чаще всего - душевную открытость и чистоту. Особенно внимателен художник к тем минутам в жизни героя, в которые тот взрослеет, сердцем принимает высокие и простые истины нормальной человеческой жизни, делаясь при этом душевно тоньше, обогащая своим опытом и читателя.

Как рождается это доверие? Для ответа на этот вопрос обратимся к повести «Пастух и пастушка», которая при своем появлении вызвала наибольшее число споров в критике. Сегодня они воспринимаются как явление вчерашнего дня, ибо правота астафьевских размышлений о войне стала в контекст с размышлениями не только наших современников, но и русской классики. Война и юность, война и жизнь человека - вот в самом общем виде сформулированная тема этой книги.

Критика уже многое сказала о прозе В.Астафьева. Было замечено то, что трудно не заметить, - автобиографизм как существенная черта астафьевского стиля. Об этом сказал А. Ланщиков в книге «Виктор Астафьев. Право на искренность», по сути, это же имел в виду А. Макаров, говоря об «истории современника», которую пишет В. Астафьев. Спорить с этим трудно, ибо вне личностного опыта астафьевское слово теряет свою силу и искренность. Этот личностный аспект в повествовании ведет к тому, что астафьевские повести несут в себе явственный авторский вывод, отчетливо заявленную нравственную позицию, писателю принадлежащую. Н.Утехин, например, отмечает, что по типу сюжетосложения произведения В.Астафьева - «описательные повести» с сильным авторским голосом.

Словно бы противореча этому, И.Дедков указывает, что герой-рассказчик В.Астафьева - персонаж во многом автобиографический, что писатель «скорее воссоздает, чем создает, не свободен в выборе места действия». Однако противоречие только кажущееся. В.Астафьев никогда не обращается к ситуации, которая ему душевно не созвучна, далека. Он пишет всегда о пережитом или о том, что может, почувствовать как свое, пережитое, понять сердцем. Именно это качество прозы В.Астафьева дает ощущение автобиографичности повествования, которое рождает не только духовную близость читателя и героя, но и грозит растворением в персонаже авторской позиции, может обернуться субъективацией текста. Эта опасность устраняется художником испытанным приемом - введением рассказчика, который может обобщать, видеть происходящее со стороны, превращая рассказ о судьбе одного человека в повествование о целом поколении.

В повести «Пастух и пастушка» В.Астафьев не прибегает к помощи рассказчика, авторская позиция заявлена им по-другому. Один из способов ее обнаружения - авторское слово и жест персонажа.

Герой повести - лейтенант Борис Костяев, молодой человек, душевный и человеческий опыт которого хорошо знаком автору. Судьба героя настолько близка авторской в плане типологическом, что иногда критики пытаются расшифровать повесть прямыми параллелями с биографией В.Астафьева. Не каждому читателю она известна, но, тем не менее, каждый отлично понимает героев, испытывает доверие к их душевному движению, равно как и к точным и верным словам художника.

Вхождение во внутренний мир персонажа совершается постепенно. Астафьев щедр на житейски точные детали, меткие определения, не чурается жеста персонажа, нередко дает ему, жесту, большие полномочия.

Вот Люся внимательно рассматривает лейтенанта Костяева при их первом знакомстве, когда тот «почему-то поспешно соврал», что ранение в шею было легким.

Люся внимательно поглядела, куда он показал, чуть выше ключицы фасолиной изогнулся синеватый шрам. В ушах лейтенанта земля, воспаленные глаза в угольно-темном ободке. Колючий ворот мокрой шинели натер шею лейтенанту, и он словно бы в галстуке. Кожей своей ощутила женщина, как саднит шея и как все устало в человеке от пота, грязи и пропитанной сыростью и запахом гари военной одежды.

Люся увидела не только синеватый шрам, который показал ей Борис. Ее сострадание заставило увидеть и мокрую шинель, которой нет сейчас на лейтенанте, почувствовать гарь и копоть фронтовых дорог, по которым она тоже не проходила. И ее реплика также значительно не совпадает с ее мыслями, как и слова Бориса о характере ранения с подлинной правдой о нем.

«Пустяки, - покачала она головой. - Все-то у вас пустяки!.. Все лежит на столе, - сказала она и снялась с места». Это неожиданное применительно к женщине слово «снялась» в данном контексте оказывается особенно выразительным. За ним стоит то глубокое оцепенение, нежитейское внимание, с каким Люся рассматривала Бориса. «Снялась с места» - понимает читатель - с трудом вернулась от горьких наблюдений к тому, что она сейчас может сделать для этого безмерно уставшего от войны человека.

Столь же трудно возвращение Бориса к ранее привычной мирной жизни. Люся советует ему скоротать время, взяв книжку. «Книжку? Какую книжку? Ах, книжку!». Реплика идет без каких бы то ни было авторских пояснений, но читатель дополняет ее интонацией героя. Борис растерян в первый момент оттого, что ему предложено нечто необычное на войне («Книжку? Какую книжку?» - Борис мог бы с таким же изумлением спросить: «А что это такое?»), затем он радостно удивлен и своим узнаванием, и тем, что есть еще на свете книги и он не утратил способности их читать.

Борис изумленно уставился на буквы и уже с наслаждением вслух повторил начало этой странной, по-русски жестокой и по-русски же слезливой истории. Музыка слов, даже шорох бумаги так его обрадовали, что он в третий раз повторил начальную Фразу, дабы услышать себя и удостовериться, что все так оно и есть: он живой, по телу его пробегает холодок, пупырит кожу, в руках у него книжка, которую можно читать и слушать самого себя.

Жест Бориса, взявшего в руки книгу, с трудом возвращающегося к жизни из ада войны и от положения командира взвода, перерастает в психологически точную картину, замедленно развивающуюся, когда жест скажет больше слова. Жест ситуацией укрупнен, равен ей. Главное назначение этой сцены - заставить читателя пластически точно пережить ужас каждодневного пребывания в войне, в ее повседневной, отнюдь не только героической обыденности. Перед нами быт войны, увиденный и почувствованный Люсей, подтвержденный поведением Бориса: его бытовое неустройство, накопившаяся усталость, нечистота тела, мокрый воротник грубой суконной шинели. Бориса удивляет в комнате Люси все: чистая постель, на которую страшно лечь, «тутошнее» невоенное слово, цвет окна. Это удивлёние мёдленно высвобождает из-под груза воины очень молодого человека. С оглохшего в боях лейтенанта сползает, как шелуха, то, что мешало нам увидеть его молодость и незащищенность.

Так заставляет Астафьев почувствовать полноту переживания героя, будит читательское сочувствие и доверие, которое позволяет ему перейти к иному повествованию - открыто авторскому, несущему четкий нравственный вывод, недвусмысленную истину, одну из тех, на которых покоится мир астафьевской прозы.

...Матери, матери! Зачем вы покорились дикой человеческой памяти, примирились с насилием и смертью? Ведь больше всех, мужественней всех страдаете вы в своем первобытном одиночестве, в своей священной и звериной тоске по детям. Нельзя же тысячи лет очищаться страданием, откупаться им и надеяться на чудо. Бога нет! Веры нет. Над миром властвует смерть. Кто оплатит ваши муки? Чем оплатит? Когда? И на что нам-то надеяться, матери!

Это прямое авторское высказывание не имеет фабульного отношения к судьбе Бориса Костяева и, тем не менее, сюжетно включено в разговор о судьбе человека на войне. В ходе войны, опрокидывающей извечные ценности человеческого бытия. Война противоестественна - красноречиво свидетельствует и напряженное внимание Люси к Борису, и сосредоточенность Бориса на войне и военных ассоциациях (цветок в комнате Люси напоминает ему свежую рану), и, наконец, прямые авторские обобщения. В последних слово освобождено от жеста, от житейской мотивировки. Это слово проповедника, публициста, но не жанриста и повествователя. Публицистичность авторского слова подчеркнута положением этого отрывка в тексте, равноценностью включенной в него лексики. Главную выразительную роль, роль носителя смысла, начинает играть интонация, пафос высказывания, поглощающие частный, индивидуальный жест, индивидуализированное слово персонажа. Авторская интонация обобщает судьбы героев, цементируя их в общую судьбу поколения, возводя решение проблемы на уровень общечеловеческий.

Индивидуальные особенности человеческой судьбы, ее неповторимость в повести, как правило, воссоздаются при помощи характерного жеста персонажа, а не его прямым словом. У астафьевских героев нет словесной метки, излюбленных слов и оборотов. Мало того, и жест персонажа увиденный и оцененный автором, до конца не осознан как неповторимый, индивидуальный. Вздох Люси, «снявшейся с места» после горестного всматривания в лейтенанта, интонация Бориса, читающего книгу, принадлежат им лишь отчасти. В значительной степени чувства Люси - это вечная тоска матери-жены по сыну, близкому человеку, которому она ничем, кроме сочувствиями жалости, помочь не может, это безмерная усталость всех уставших от войны людей. Эти жесты типологичны, понятны читателю благодаря ситуации, многозначны именно потому, что характеризуют не героя, но само типологическое переживание героя в ситуации, ясной и понятной каждому. И через это вхождение в ситуацию герой становится ближе читателю, становится частью его внутреннего мира.