73059 (Жизнь и творчество Виктора Олеговича Пелевина), страница 6

Табаков приносил окурки Winston'a, украденные из папиной пепельницы, - вот такой длины. И мы сидели в песочнице и курили эти окурки. Мои школьные друзья уже нарожали детей, которые сами теперь в школу ходят. Это меня поражает. Как это я вдруг возьму и кого-нибудь рожу?

Почему?

Ну, такая ответственность. Если серьезно, то я не до конца уверен, что это правильный поступок. Здесь родиться. В форме человека... Слушай, мне так нравится твой костюм. Стиль "Опять двойка!" Я в точно таком же костюме ходил на выпускной вечер.

И что там произошло, на выпускном вечере?

В том-то и ужас, что ничего. Я с тех пор все жду. А вообще, в женской красоте есть что-то ушибающее. Мне кажется, что когда красивая девушка одевается в красивые вещи, она ждет, что ее просто повалят на пол. Так вот. Чтобы жить в истине, достаточно находиться в этом моменте. Он и есть истина. Другого нет. Счастье - это такая случайная вещь, его невозможно запланировать. Какой бы у тебя ни был органайзер, в нем никогда не напишешь: в четверг с одиннадцати до двенадцати - счастье. А кроме счастья разве что-нибудь человеку нужно? Я вот сейчас сижу и так счастлив, так счастлив! Может, это, конечно, химическая реакция организма... Вот ты будешь смеяться, да? Но ведь вот пройдет пара лет, да? И мы убедимся в том, что ничего лучше сегодняшнего вечера просто не было. Если у нас серьезный базар, то я могу на эту тему выступить. Чжуан Цзы был первым, кто сказал... Я пытаюсь по-китайски вспомнить...

XII. Казусы с Пелевиным

Автор: без имени.

Нет, ну не все так страшно. Просто уж больно много нелепых историй у меня накопилось. Не про самого Пелевина, конечно, а про пелевинских читателей.

Казус первый.

Поезд Москва-Киев. Я в нем зачем-то еду. В купе кроме меня всего один пассажир, юный и симпатичный. Сразу после проверки билетов он усаживается на своей полке в некое подобие "лотоса" и сидит так, прикрыв глаза, часа полтора. Я, в свою очередь, мирно читаю свеженького Пелевина. Молодой человек, наконец, выходит из своей "мини-нирваны", смотрит на меня ясными голубыми глазами и приветливо спрашивает: "А это последний Пелевин?" Я утвердительно мычу.

Мой собеседник удовлетворенно кивает, бормочет: "Я себе тоже скоро куплю". И вдруг начинает взволнованно рассказывать: "Знаете, у меня есть друг, можно сказать, учитель, буддист, конечно, он такой просветленный, такой продвинутый; а вот когда едет на машине, и его гаишник останавливает, ничего поделать не может: робеет, отдает деньги, и все такое. И так с ним часто бывает. И я вот думаю: что же делать? Почему мы такие беззащитные? Неужели иначе не получается?" Я с ужасом понимаю, что у меня почему-то просят мудрого совета, и открываю рот. Из глубин открытого рта выезжает какая-то "телега" на заданную тему. Мой спутник, тем не менее, удовлетворенно кивает. На его лице - блаженная улыбка человека, который наконец-то все понял. Я не выдерживаю: "Слушайте, а с чего вы вообще решили, что я могу дать вам дельную консультацию по данному вопросу?" "Так вы же Пелевина читаете, - немного удивленно объясняет он. - С кем же еще на такую тему говорить-то?" "О, господи, - думаю я, - приехали!"

Казус второй.

Сотрудница фирмы, где работает один из моих приятелей, явилась на работу взвинченная, с покрасневшими веками и прочими атрибутами бессонной ночи на лице. Все решили, что беда стряслась нешуточная. Угу, стряслась. И еще какая! Дама застукала своего сына за чтением Пелевина!!! Вы только вдумайтесь! За чтением! Пелевина! Коллеги, задавшиеся целью ее утешать, сперва опешили, а потом оживились. Кто-то поздравил несчастную с тем, что ее сын растет умным мальчиком. Кто-то презрительно буркнул, что в шестнадцать лет можно и Пелевина читать, ничего страшного, лишь бы привычка брать книгу в руки выработалась - т.е. завязалась обычная в таких случаях бесплодная, но эмоциональная дискуссия о Пелевине, типа той, что ведут читатели Сергея Кузнецова.

"Но вы не понимаете, - с отчаянием в голосе сказала несчастная мать. - Он же читает ПЕЛЕВИНА!" Воцарилась пауза, в течение которой участники диспута честно пытались понять, в чем, собственно, заключается причина столь бурного негодования. "Значит, он принимает наркотики, - наконец объяснила гениальная мамаша. - Или собирается их принимать. Пелевин же для наркоманов пишет!" Немая сцена.

Казус третий.

Затеял ваш покорный слуга беседу просветительского толка с красивой девушкой. На тему "что почитать". Сам только-только отрыл в сети классного писателя и, ясное дело, веду агитацию и пропаганду культурного образа жизни. Она спрашивает: "А он как Пелевин пишет?" "Да нет, не совсем так, - честно отвечаю я, - вернее, совсем не так..." Девушка разочарованно отворачивается. Моя гуманитарная миссия провалена.

Казус четвертый.

Друзья из Питера недавно звонили, рассказывали, что один наш с ними общий знакомый прочитал последний роман Пелевина, сказал: "И этот продался!" - и запил. Кому именно "продался" Пелевин выяснить совершенно невозможно, поскольку дядя все еще благополучно пребывает в запое.

Казус пятый.

Одна знакомая спрашивает: "Тебе у Пелевина что больше нравится: "Чапаев" и "Желтая Стрела", или "Омон Ра" с "Жизнью насекомых"?" После некоторых раздумий говорю, что вторая пара, пожалуй, все-таки больше.

"Значит, ты - маниакально-депрессивный тип!" - радостно сообщает она.

"А если бы я "Чапаева" и "Стрелу" выбрал?" - недоуменно спрашиваю я.

"Тогда был бы шизоидный!" Напрягаюсь, с трудом вспоминаю подходящий к случаю термин и торжествующе спрашиваю: "А эпилептоидные типы что у Пелевина предпочитают?" Моя собеседница растерялась. "Не знаю, - говорит, - может быть, им как раз новый роман понравится..." Вот такой вот психиатрический тест по Пелевину. Даже не знаю: плакать тут, или смеяться!

Казус шестой.

Получаю письмо от своего постоянного читателя (постоянному читателю лет семнадцать, не больше) с подробным отчетом о победах его светлого разума над очередной порцией рассказов Борхеса. Мой корреспондент вроде как доволен результатами эксперимента над его юным организмом. Даже решил меня отблагодарить: рекомендацией за рекомендацию. Прямо советовать не решается, и этак осторожно спрашивает: "Макс, а вы никогда не пробовали читать такого писателя, Виктора Пелевина? По-моему, наш человек." Мне и смешно до слез (вот она, настоящая невинность, есть еще ребята, которые не в курсе, что жить в России и не прочитать Пелевина попросту невозможно!) - и в то же время, я понимаю, что эта фраза "наш человек" в устах умненького семнадцатилетнего мальчишки, не отягощенного еще ни снобизмом, ни осознанной необходимостью чтения "для того, чтобы быть в курсе", ни даже элементарным знанием "медицинского факта", что Пелевин - фигура не просто известная, а, так сказать, "культовая".

На этом, пожалуй, можно было бы и остановиться, но неудержимо хочется чего-нибудь резюмировать. У Виктора Пелевина есть недостаток, свойственный, впрочем, любому хорошему писателю: он один такой. Умный, ироничный, начитанный парень, чьи тексты легко и с удовольствием расшифровываются теми, кому, собственно, адресованы, и напрочь сносят крыши наивным и не в меру восприимчивым, вроде моего юного попутчика - литераторов, владеющих сходным методом и ведущих аналогичную стратегическую игру, в последнее десятилетие должна была бы появиться целая плеяда. Ан нет, не появилась пока, так что в нашем распоряжении по-прежнему всего один - Виктор Пелевин. Расплачиваться за эту вопиющую несправедливость приходится читателям. Вот они и пускаются во все тяжкие. Последний роман Пелевина ждали, пожалуй, слишком уж долго, его ждали, можно сказать, с надрывом. Обманутые и оправдавшиеся ожидания встретились в пространстве дискуссий как массы теплого и холодного воздуха в атмосфере - и пошел циклон. И ведь какая буря в стакане воды получилась!

XIII. Блюстители дихомотий

Автор: Сергей Корнев

Кто и почему не любит у нас Пелевина?

"... А про Катона люди пусть лучше спрашивают, почему этому человеку нет памятника..."

Катон Старший (Из Плутарха)

В декабре 1997 года в культурной жизни нашей страны случилось примечательное событие, вызвавшее много толков, пересудов и недоуменных вопросов. Жюри Букера-97, вопреки общим ожиданиям, не включило в число финалистов роман Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота", превратившийся тогда в "хит сезона". Общее удивление по этому поводу, то, что этот факт получил гораздо большее внимание, чем фигура тогдашнего букеровского победителя, - пожалуй, такого триумфа русский писатель не испытывал уже давно. Этот, казалось бы, чисто формальный акт превратился в настоящее культурное событие, анализ причин и истоков которого многое проясняет в нынешней ситуации. Творчество Пелевина это хорошая система тестов на отношение современной культурной среды к пристойной новой литературе.

В чем же он все-таки провинился?

Решение букеровского жюри было преподнесено как некий нравственный жест, как "гражданский подвиг", как ритуальное осуждение "всей вообще подобной литературы". На первый взгляд все выглядело вполне благопристойно: общество, уставшее от культурного упадка и нравственного помешательства, наконец, потянулось к высокой духовности, к национальному культурному наследию, а Пелевин просто подвернулся под горячую руку. В его лице наказали "всех вообще постмодернистов", "тех, кто во всем виноват", "кто разрушает нашу культуру". Но тем, кто знаком с творчеством Пелевина, все это не могло не показаться абсурдным недоразумением. Сложилось впечатление, что члены жюри вообще не читали последних произведений Пелевина и основывались в своих выводах на его раннем творчестве, на юношеском романе "Омон Ра".

Довольно странно было слышать, как Пелевина ставили на одну доску с Владимиром Сорокиным и другими экспериментаторами новой волны, которые строят свою эстетику на разрушении самого понятия литературы. Ведь как раз Пелевин, из всех новых писателей, является наиболее принципиальным антагонистом этой линии. С точки зрения формы он вполне академичен, с точки зрения содержания в большинстве своих произведений, особенно последних, выступает как жесткий моралист, проповедник духовности и противник потребительской жизненной установки. Наконец, трудно не заметить общую воспитательную направленность его творчества, когда высокохудожественная интеллектуальная проза адресуется к молодой аудитории, культурным развитием которой сегодня столь многие озабочены. Базовое мироощущение молодежной субкультуры он сумел перенести в полноценный культурный контекст и выразить нормальным русским языком. Комизм ситуации заключается в том, что именно исходя из тех мотивов, которыми члены букеровского жюри оправдывали свою нелюбовь к Пелевину, они должны были, наоборот, выставить его в качестве образца для подражания.

Перечень претензий к Пелевину и его роману, заявленный в ряде критических отзывов и публикаций, мог только усилить недоумение. Одни вменяли ему в вину то, что он "хотел написать бестселлер", как будто в этом есть преступление - написать книгу, которую читают читатели, а не только литературные критики. Другие ругали его за несерьезность и легковесность, несовместимую, по их мнению, с высокой миссией писателя в столь переломную эпоху, - хотя этот роман посвящен как раз самой серьезной и самой актуальной теме, какая только есть в русской культуре, - теме существования личности в эпоху исторических катаклизмов. Третьи увидели в этом романе чрезмерное увлечение интеллектуальной игрой, - хотя в эпоху господства массовых стандартов, апеллирующих к набору примитивных эмоций и инстинктов, писатель, которому удалось заинтересовать широкого читателя интеллектуальным произведением, достоин памятника при жизни. Четвертые набросились на пелевинский "постмодернизм", хотя о текстах Пелевина этот ярлык говорит не больше, чем общий ярлык "соцреализм" о "Тихом Доне", "Василии Теркине" или "Счастливой Москве". Пятые, войдя во вкус настоящих мастеров пера, журили его за плохо состыкованный сюжет, за логические неувязки и стилистические погрешности, а то и просто за плохое владение русским языком. Нашлись и те, кто обнаружил, что "Чапаев и Пустота" "не соответствует форме романа", а стало быть, и вообще не подходит под стандарты большого Букера.

События развивались по стандартному сценарию "знаковых осуждений" советской эпохи, когда чиновники от искусства, прикрываясь идеологическими лозунгами, вываливали на человека весь набор обвинений, какие только можно придумать. Причина такой реакции вполне объяснима: Пелевин этим своим романом, да и самим своим существованием, нарушил целый ряд стереотипов, укоренившихся в сознании отечественной околокультурной тусовки.

Он не угодил никому. Западников не устраивает его скептическое отношение к ценностям Запада, к идеалу сытого буржуа. Патриоты-почвенники не приемлют его "мистический индивидуализм" и иронично отстраненное отношение к социальной реальности. "Творческая интеллигенция" не может простить ему внезапный успех и популярность. "Постмодернистам" и циникам не нравится его вполне серьезное, искреннее отношение к трансцендентным ценностям и экзистенциальным вопросам. Приверженцев православия возмущают его эксперименты с экзотическими религиозными доктринами. Защитники отечественного культурного наследия не могут смириться с тем, что он относится к нему свободно и творчески, пытается его оживить и встроить в контекст эпохи. Но самое главное, пожалуй, то, что нарушение ценностных установок отдельных интеллигентских сообществ происходит, с их точки зрения, несовместимым, взаимоисключающим образом. В мире пелевинских текстов подвергаются сомнению не просто отдельные штампы и стереотипы нынешнего интеллигентского сознания, но сами базовые бинарные оппозиции, на которых оно держится, которые составляют его фундамент, - именно поэтому Пелевин не устраивает никого, именно поэтому остракизм был таким полным и жестким.

Пожалуй, только одно культурное сообщество могло бы назвать Пелевина своим писателем. Речь идет о молодом поколении постиндустриальной эпохи, о тех, кого обобщенно можно назвать "виртуальным классом", - если использовать этот ярлык не только в социально-профессиональном, но и в возрастном и мировоззренческом ключе. Заметим, что речь идет не о "компьютерных подростках", как это обычно хотят представить, а о поколении 20-30-летних, о студенчестве, о людях интеллектуальных профессий. В культурном официозе эта среда практически не представлена, ее вкусы и потребности игнорируются, а мир, в котором она живет, представителями других культурных сообществ воспринимается как нечто далекое и малопонятное.

XIV. Фотографии Виктора Пелевина