tradicii... (Традиции народной баллады в творчестве английских романтиков (Кольридж, Вордсворт, Скотт)), страница 7

По своему содержательно-функциональному составу эта баллада отличается динамичностью повествования, так как в ее состав входит большое количество функций, обозначающих конкретные действия, которые непосредственно следуют друг за другом. Это свойственно эпическим произведениям и соответствует балладным традициям, так как в текстах баллад, как правило, содержится много действий и уделяется мало внимания описанию внутреннего мира героев. Все события, описанные в балладе, определены в пространстве и времени. Непосредственно следующие друг за другом функции логически связаны между собой, следовательно, для данной баллады характерно линейная, контактная, а также присоединительная связность.

В данной балладе также выделяются смысловые пары и группы функций, имплицитно мотивирующие друг друга вследствие наличия между ними причинно-следственных связей. Парные функции:

1. «преследование» - «победа»

2. «осведомление» - «реакция»

Групповые функции:

1. «отлучка» - «пространственное перемещение₁ » - «пространственное перемещение₂ »

2. «недостача» - «выведывание» - «посредничество» - «реакция героя» - «реакция героев»

3. «пространственное перемещение₃ » - «узнавание» - «ликвидация недостачи»

Одиночные функции в данной балладе немногочисленны («трансфигурация_{1, 2, 3} »). Они отличаются от парных и групповых функций большей смысловой самостоятельностью и, следовательно, меньшей зависимостью от соседних функций, имеют обособленную локализацию в пространстве и времени.

2.

Следующая группа романтических баллад разрабатывает сказочную тематику. Их сюжеты полны чудесного, таинственного мистического; они могут быть построены на вмешательстве сверхъестественных сил.

Первыми самостоятельными балладами, написанными В.Скоттом, были «Гленфинлас, или Плач над лордом Рональдом» (Glenfinlas, or Lord Ronald's Coronach), «Иванов вечер» (The Eve of Saint John) и «Серый брат» (The Gray Brother. A Fragment). К ним нужно причислить и балладу «Король огня» (The Fire-King), которая выдавалась за перевод с немецкого.

В балладе «Гленфинлас» Лорд Рональд, вождь горного клана, отправился на охоту с вождем какого-то северного острова Моем, наделенным даром пророчества. После охоты двое друзей пировали в охотничьем домике в глухом лесу Гленфинласа. Лорд Рональд в опьянении стал сожалеть о том, что с ними нет женщин, на что Мой, предвидя несчастье, которое должно постигнуть Рональда и его близких, отвечал горькими пророчествами. Рональд, не считая достойным предаваться печальным размышлениям о будущем, отправился на свидание со своей возлюбленной Мэри, но не вернулся, так как был зачарован и убит «зелеными женщинами» - русалками озера. Некая охотница в мокром зеленом платье вошла в хижину, в которой сидел Мой, и попыталась его соблазнить, но он произнес заклинания и стал играть на арфе. Вместе с дождем стали падать в хижину сквозь крышу капли крови, затем упала рука, сжимавшая полуобнаженный меч, и, наконец, голова лорда Рональда, погибшего в ущельях Гленфинласа.

В «Ивановом вечере» появление призрака является центром повествования. Оно разрешало сюжет и, очевидно, для Скотта составляло основной интерес баллады.

В балладе «Серый брат» - тоже призрак: мертвец вернулся с того света, чтобы принять исповедь у своего убийцы и отпустить ему грех.

Скотт сказал об этих произведениях: чтобы получить от них удовольствие, нужно читать их «в пустом доме, при угасающей лампе» (Скотт В., 1963, 51). В том же плане характеризовал он и собственные баллады. «Иванов вечер» он определяет как «рассказ о привидении».

В это время Скотта интересовали в народных балладах преимущественно «страшные» сюжеты. Однако такие сюжеты мало соответствовали стилю народных баллад. Ни одна из народных «романтических» баллад, которые он напечатал в своем сборнике или прочел у других издателей, не вызвала у него творческого вдохновения, ни разу он не перенес народный сверхъестественный элемент в свои художественные произведения. В шотландских народных балладах было сколько угодно фантастического, но не из них заимствовал Скотт материалы для своих фантастических поэм.

По словам Скотта, «Гленфинлас» основан на какой-то гэльской легенде. Однако это сомнительно: очевидно, Скотт придумал свой сюжет сам и сослался на легенду, чтобы придать поэме фольклорный характер. Своих охотников он сделал вождями кланов, отлично зная, что вожди никогда не охотились в одиночку, а брали с собой весь клан. Выдав свое произведение за перевод с гэльского, Скотт решил, что имеет право освободить себя от подражания устарелому языку и неуклюжей версификации менестрелей. Он решил написать свою поэму в подражание ирландским и гэльским поэмам, сделав вид, что «приложил все усилия для того, чтобы точно и наилучшим образом передать средствами английского языка гэльский подлинник» (Реизов Б.Г., 1965, 60). Следовательно, «местный колорит» «Гленфинласа» - чисто внешний, имеющий своею целью слегка приукрасить балладу и придать ей видимость народной.

Сюжет «Иванова вечера» был придуман самим Скоттом. Ничего народного нет и в «Сером брате».

Баллада "Король огня» была написана по заказу Мэтью Грегори Льюиса (1775-1828), друга Скотта, который хотел напечатать в своем сборнике стихотворения о духах или королях четырех стихий. Стихия огня досталась Скотту. В «Tales of Wonder» сообщалось, что она переведена с немецкого; в собрании поэтических произведений Скотта она печатается вместе с его переводами. Однако оригинал указан не был, а в кратком предисловии Скотт говорит, что она была «написана» (а не переведена) и что она отчасти исторична, так как в ней сообщается о фактах, происшедших во время войн в Иерусалимском королевстве.

Это история о предательстве некоего графа Альберта, которого спасла его возлюбленная, переодевшаяся пажом. Эта баллада с чертовщиной, с дьяволом в виде Короля огня и традиционным обращением менестреля к слушающим его рыцарям и дамам.

Наивысший творческий подъем Кольридж пережил в начале своего литературного пути в канун издания "Лирических баллад». Эта, по выражению биографов, «пора чудес»(1797-1798) длилась на деле менее года. 3а это время Кольридж создал «Сказание о Старом Мореходе», начал «Хана Кублу» и «Кристабель».

Ведущая поэтическая мысль Кольриджа - о постоянном присутствии в жизни неизъяснимого, таинственного, с трудом поддающегося умопостижению. В «Сказании о старом мореходе», состоящем из семи частей, повествование излагается необычным рассказчиком - старым моряком, который остановил шедшего на свадебный пир юношу и «вонзил в него горящий взгляд».

Читателю уготована роль этого юноши: поэма точно так же должна захватить его врасплох, и, судя, по реакции современников, Кольриджу в самом деле это удавалось, - под покровом обычного открывается фантастическое, которое, в свою очередь, неожиданно оборачивается обычным, а затем опять фантастическим. Старый моряк рассказывает, как однажды, закончив погрузку, их корабль пошел привычным курсом, и вдруг налетел шквал:

And now the storm – blast came, and he

Was tyrannous and strong:

He struck with his o’ertaking wings

And chased us south along.

Шквал этот не просто шторм - метафизическое зло или месть настигают человека, нарушившего извечный порядок в природе: моряк от нечего делать убил альбатроса, сопровождавшего, как обычно, судно в море. За это стихия мстит всей команде, обрушиваясь на корабль то ветром, то мертвым штилем, то холодом, то палящим зноем. Моряки обречены на мучительную гибель главным образом от жажды, и если виновник несчастья один остается в живых, то лишь для того, чтобы понести особую кару: всю жизнь мучиться тягостными воспоминаниями. И старого моряка неотступно преследуют устрашающие видения, о которых он, чтобы хоть как-то облегчить себе душу, пытается поведать первому встречному.

Чеканные, поистине завораживающие строки гипнотизируют слушателя, а вместе с ним и читателя, создавая картины необычайные и неотразимые: сквозь корабельные снасти диск солнца кажется лицом узника, выглядывающего из-за тюремной решетки; корабль-призрак преследует несчастное судно; матросы-призраки погибшей команды обступают с проклятиями своего незадачливого сотоварища. В этих ярких (даже чересчур) картинах не всегда видна причинно-следственная связь событий, поэтому тут же на полях даются пояснения происходящего: «The ancient Mariner inhospitably killeth the piouse bird of good omen».

Считается, что традиции народных баллад Кольридж развивает и в двух других балладах, опубликованных в сборнике «Christabel and Other Poems» (1816). Фрагмент «Кубла-Хана» (54 стихотворных строки) – это все, что сохранилось в памяти Кольриджа из приснившейся ему наркотическом сне поэмы-видения, не менее 200-300 строк. Великолепный дворец Кубла-Хана; «глубокая романтическая пропасть», на дне которой, кажется, содрогается земля, давая рожденье священной реке; патетическая фигура женщины, которая в бледном свете месяца призывает к себе своего любовника-демона; зловещие голоса, раздающиеся в грохоте водопада, - голоса предков, пророчащих Кубла-Хану войну; образ абиссинской девушки, играющей на дульцимере, если бы поэт смог воспроизвести эту музыку, то он бы силою звуков смог воздвигнуть в воздухе все те чудеса, которые описаны им – и дворец, и ледяные пещеры! И, наконец, отрывок завершается образом одинокого поэта-мага, от которого в ужасе отшатываются люди: «Берегись! Берегись его горящих глаз, его разметанных кудрей! Замкните его в тройной круг и закройте, в священном страхе, глаза – ведь он вкушал медвяную росу и млека райского испил».

В этой картине магического экстаза, где поэт противостоит смертным как грозный и могущественный посланец неба, нельзя не уловить отголосков идеалистической эстетики Кольриджа, согласно которой индивидуальный творческий акт художника аналогичен творческому акту бога. Но эти заключительные строки «Кубла-Хана» не как обдуманная поэтическая иллюстрация эстетической теории Кольриджа, а скорее как стихийно подсказанная воображением поэта иллюзорная, фантастическая «компенсация». Изображая триумф всемогущего поэта-мага, созидающего собственный великолепный мир, Кольридж как бы пытался психологически «возместить» себе ту действительную утрату «творческого духа Воображения», которая так его мучила.

Поэт-маг вызывает «священный ужас» во всех, кто его видит. Но в самой мистике финальных строк, где роковое одиночество поэта предстает как своего рода магическое таинство, чувствуется болезненный надрыв, - она рождена не уверенностью, а, напротив, сознанием своей слабости (Елистратова А.А, 1960, 80).

Фантастичнее «Кублы-Хана» нет стихов даже у Кольриджа. Но область фантазии перенесены воспринятые с необыкновенной остротой явления реальной жизни и природы. Все стихотворение – как бы единый порыв, устремленный к видению небывалой, дурманящей трезвое сознание красоты. Какое дело читателю, что нет на земле уголка, где воздвигнут город Занаду, где течет река Альф и высится гора Абара? Важно то, что в душе человека всегда есть уголок, где жива тоска по беспредельной красоте, которую из разрозненных впечатлений дано угадать и воссоздать только великому поэту, так как его воображение, по Кольриджу, провидит тайны, недоступные здравому смыслу обыкновенных людей (Дьяконова Н.Я., 1978, 90).

Фантастика, вводимая романтиками в поэтическое произведение, однако, не является целью. Она не только позволяет сблизить романтические баллады с устной народной традицией, а представляет собой скорее средство, благодаря которому становится возможным усиление драматического звучания, лирического и философского осмысления стихотворений.

Вряд ли можно свести действительную глубинную идею поэмы Кольриджа «Сказание о старом мореходе» к расплате моряка за убийство таинственного альбатроса и к завершающей его рассказ сентенции о любви ко всем земным тварям, как лучшем способе быть угодным Богу. Убийство альбатроса было введено в поэму как внешняя, вещественная мотивировка тяжких испытаний, выпавших на долю старого моряка, и его спутников-матросов в том, что своим самонадеянным и беспечным эгоизмом он навлек смертельную беду на экипаж корабля. Именно эта человеческая суть дела проступает в рассказе героя поэмы, сознающего себя предателем и убийцей своих товарищей по кораблю.

Человеческая трагедия одиночества и мук совести, переживаемых тем, кто сам отторгнул себя от людей, разорвал общность, в которой был слит с ними, - и заключает в себе «мораль» «Старого моряка» и предает психологический интерес и художественную убедительность образу героя, который в противном случае, - будь его судьба независима от людей и всецело во власти сверхъестественных сил, - оставался бы живописной, зловещей, но совершенно безжизненной фигурой.

Но эта человеческая и общественная в своей основе идея до неузнаваемости изменяется в «Старом моряке» мистицизмом автора. Зловещий герой поэмы понес тяжелую кару за то, что погрешил против жизни. Убив альбатроса, нашедшего приют на корабле, он стал причиной гибели всех своих товарищей, проклявших его в свой смертный час, и только страшными муками одиночества, «Смерти-в-Жизни» искупил, наконец, свою вину. Но вернувшись в мир, старый моряк несет людям нее проповедь единения и любви к жизни, а ужас и скорбь. Религиозно-аскетическое недоверие к земной человечности, к плотским потребностям и радостям бытия дает себя знать в символике вступления и финала, обрамляющих рассказ Старого моряка. Гости спешат на веселый свадебный пир, когда Старый моряк костлявой рукой и пронзительным взглядом останавливает одного из них, принуждая выслушать одну повесть. Вначале невольный слушатель порывается уйти. Из брачных покоев слышна праздничная музыка; хор певцов приветствует новобрачную, которая, краснея, как роза, вступает в дом жениха. Но он не властен уйти и, как завороженный, слушает страшный рассказ незнакомца. А когда рассказ этот окончен, свадебный гость, ошеломленный, уже и сам не идет на брачный пир. «Назавтра он встал другим человеком, печальнее и мудрее», - так заканчивает свою поэму Кольридж. Выразив в зловещей символике «Старого моряка» сознание пагубности и мучительности отъединения человека от себе подобных, Кольридж не смог противопоставить созданной им картине «Смерти-в-жизни» ничего, кроме плоского благочестиво-аскетического идеала покорности «божьему промыслу». Утверждая нравственную необходимость единения разобщенных, обособленных друг от друга, он, в то же время, отвернувшись от реальных факторов общественной солидарности, вынужден был искать связующее начало между людьми в символе Бога.

Ужас духовной отторгнутости от людей, нарушение привычной общности человеческих чувств и взаимоотношений составляет глубинную подоплеку той фантастической ситуации, в которую Кольридж ставит свою Кристабель в одноименной поэме.