74159 (753212), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

Серед нас, серед нас

Добрий Тарас...

Любимым занятием Тараса Григорьевича в Потоках было катание на паромке на большом пруду, в теплые летние вечера, при заходящем солнце, сопровождавшееся всегда пением народных украинских песен и особенно его любимой песни «Ой зійди, зійди, зіронька та вечірняя».

Из Поток Шевченко уехал недели через две, но куда — неизвестно.

2. В КАЧАНОВКЕ (ЧЕРНИГОВСКОЙ ГУБ., БОРЗЕНСКОГО УЕЗДА)

Здесь Т. Г. Шевченко часто и подолгу гостил, в 40-х годах, у тогдашнего владельца Качановки Г. С. Тарновского, с которым был в переписке, но, к сожалению, после смерти Г. С. Тарновского найдено было только два письма; в одном из них извещается о посылке в Качановку картины Шевченко «Катерина» *.

* Оригинал этой картины находится в коллекции В. В. Тарновского, а фотогра фический снимок ее приложен в «Киевской старине», 1896 г., № 2.

После ссылки Шевченко в первый раз приехал в Качановку в 1859 году, 21 августа, и не застал там хозяина, бывшего владельца Поток. Но в Качановке был его сын, студент, который, возвращаясь однажды из сада, увидел идущих ему навстречу двух человек — одного в длинном парусиновом кобеняке, а за ним старика дворецкого, знавшего Шевченко до ссылки. Сыну владельца было только семь лет, когда Тарас Григорьевич гостил в Потоках, но он вырос в семье, где почитание поэта было, так сказать, традиционным, а потому он увлекался его поэзией, много знал наизусть его стихотворений и питал глубокое уважение к личности поэта.

Не удивительно поэтому, что, когда подошедший в парусиновом кобеняке назвал себя Шевченко, оба бросились друг к другу в объятия. Для Шевченко эта встреча с юношей, которого он когда-то знал ребенком, была не менее радостна: она напомнила ему былое, — как и вообще, быть может, самый приезд его в Качановку объясняется потребностью души его после сильных потрясений, при виде знакомых мест, оглянуться на пройденный путь и воскресить в памяти те дни, которые относились к иной, более светлой поре его жизни. После обеда Тарас Григорьевич захотел погулять в саду. При выходе из дому он встретил многих из служителей-дворовых, собравшихся повидать Шевченко, так как они помнили его и любили. Тарас Григорьевич приветливо со всеми здоровался, с некоторыми обнимался и вспоминал о прежних своих посещениях Качановки. В продолжение всей прогулки поэт был задумчив и грустен; видимо, пред ним проходили картины прошлого. В одном особенно живописном месте, на выступающей к пруду площадке, среди плоскогорья, он стал восторгаться видом и воскликнул: «Як умру, то тут поховайте мене». Этим словам, конечно, нельзя придавать серьезного значенья: они были произнесены под впечатлением окружавшей его чудной природы. В одном месте сын владельца попросил Тараса Григорьевича посадить ему на память молодой дубок (так как это было в августе, то деревце было выкопано, для верной посадки, с землей). Шевченко, посадив дубок, пожелал: «Дай боже, щоб нам довелось коли-небудь посидіть в тіні його гілля».

Вернувшись с прогулки, которая для Тараса Григорьевича была сплошным переживанием минувшего, они оба растянулись перед домом на лугу, и студент стал декламировать поэту его же стихотворения, еще тогда не напечатанные. Тарас Григорьевич многих не помнил и почти за каждым стихом удивленно спрашивал: «Коли це я писав?» И луна взошла, ярко освещая все кругом, а они все еще лежали на поляне, предаваясь поэзии и восторгаясь теплой украинской ночью.

Наконец, вставая, чтобы идти ужинать, студент продекламировал Шевченко отрывок из его стихотворения:

Летим. Дивлюся, аж світає,

Край неба палає.

Соловейко в темнім гаї

Сонце зустрічає.

Тихесенько вітер віє,

Меж ярами над ставами

Верби зеленіють.

— Відкіля ж це? — спросил Шевченко и сейчас, вспомнивши, спохватился: — Ну, цей «Сон» буду я пам’ятати, наробив він мені лиха.

Пришедши в залу, где был накрыт ужин, Тарас Григорьевич попросил дать ему альбом, выразив желание написать что-нибудь на память о своем посещении Качановки. Альбом был тотчас принесен, и Тарас Григорьевич начертил в нем только две строки:

I стежечка, де ти ходила,

Колючим терном поросла.

1859 года, 21 августа, Качановка

Невольно приходит на мысль, почему Шевченко избрал именно эти строки, и мы склонны предположить, что они являются отражением того грустно-мечтательного настроения, в котором находился поэт, и написаны под впечатлением прогулки в саду, где он не нашел уже знакомой и дорогой ему по воспоминаньям «стежечки». На следующий день утром Тарас Григорьевич Шевченко принес и подарил сыну владельца некоторые из своих офортов; в то же утро он уехал в Петербург.

В. И. Аскоченский

Ех Тарасе Тарасе! За що мене охаяли люде? За що прогомоніли, що я тебе, орла мого сизого, оскорбив, облаяв?.. Боже ж мій милостивий! Коли ще вони не знали, де ти, і як ти, і що таке, а я вже знав тебе, мого голуба, слухав твого «Йвана Гуса», слухав другі твої думи, котрих не бросав ти, як бісер перед (нехай вибачають) свинями.

* Редакция «Основы» (см. февральскую книжку) пригласила всех знавших Тараса Григорьевича сообщать читающему миру всякого рода биографические сведения о покойном. С охотою делимся и мы своими воспоминаниями, тем более, что нам не менее других дорога память поэта, хоть на нас и напали за неполюбившийся кое-кому христиански-справедливый упрек, что близкие его не сберегли нашего Тараса и допустили его умереть без напутствования в жизнь вечную.

Случайно познакомился я в Киеве с Тарасом Григорьевичем Шевченком. Это было 1846 г. в квартире А-вых на Старом городе. Нас собралось тогда, как теперь помню, что-то много; вечер был такой теплый, влажный, благоуханный. После чаю все наше общество вышло в небольшой садик, с огромными, однако ж, фруктовыми деревьями, и расположилось, кто как мог. Тарас (я еще не знал его тогда) в нанковом полупальто, застегнутый до горла, уселся на траве, взял гитару и, бренча на ней «не до ладу», запел: «Ой не шуми, луже». Я перестал болтать с одной из дочерей хозяйских и обратился весь в слух и внимание. Тарас пел неверно, даже дурно, чему много способствовал плохой аккомпаниман, но в каждом звуке слышалось что-то поющее, что-то ноющее, что-то задевавшее за душу.

— Кто это такой? — спросил я сидевшую подле меня девицу В. А-ву.

— Шевченко, — отвечала она.

— Шевченко? — почти вскрикнул я и в ту ж минуту встал и подошел поближе к любимому мною поэту, «Кобзаря» которого (в прескверном киевском издании) я знал почти наизусть. Опершись о дерево, я стоял и слушал; вероятно, заметив мое внимание, Шевченко вдруг ударил всей пятерней по струнам и запел визгливым голосом: «Черный цвет, мрачный цвет», пародируя провинциальных певиц, закатывающих глаза под лоб. Все захохотали, но мне стало грустно, даже досадно, что человек, на которого я глядел с таким уважением, спустился до роли балаганного комедианта. Я отошел от Шевченка и сел на пенек срубленной не то вишни, не то черешни. Тарас положил гитару на траву и, выпив рюмку водки, которую поднес ему (тогда гимназист) П. А-ч, стал закусывать колбасою, беспрестанно похваливая ее.

Меня окружили дамы и просили «спеть что-нибудь». Тарас это услышал и, подавая мне гитару, сказал: «Ану, заспівайте». Я отказался тем, что не умею аккомпанировать себе на гитаре. «То ходім к фортоплясу», — сказал он, поднимаясь. Мы пошли, за нами потянулись барыни и барышни. Я запел «Погляди, родимая». Тарас стоял передо мною, опершись на фортепьяно и пристально смотрел мне в глаза.

— А хто це скомпонував ці вірші? — спросил он, когда я перестал петь.

— Я.

— Ви? Спасибі вам, козаче. [А все ж таки ви — москаль.

— Да, москаль, — отвечал я. — А впрочем, разве только малороссам доступна поэзия?

Тарас, вместо ответа, махнул рукой, и тем дело кончилось на этот раз.]

Дней через несколько забрел я как-то на взгорье Михайловской горы, позади монастыря, откуда открывается удивительный вид на все заднепровье. Над крутым обрывом горы я увидел Шевченка; он сидел на земле, подпершись обеими руками, и глядел, как говорят немцы, dahin ¹.

¹ Dahin — туда (нем.).

Он так был углублен в созерцание чего-то, что даже не заметил, как я подошел к нему. Я остановился сбоку, не желая прерывать дум поэта. Тарас Григорьевич медленно поворотил голову и сказал: «А, бувайте здорові! Чого ви тут?»

— Того ж, чого і ви, — отвечал я с усмешкой.

— Еге, — сказал он, как будто тоном несогласия. — Ви з якої сторони?

— Я — воронежский.

— Сідайте, паничу, — сказал он, отодвигаясь и подбирая под себя полы своего пальто.

Я сел.

— То ви, мабуть, козак?

— Був колись, — отвечал я. — Предки мои точно были козаками; прапрадедушка, есаул войска донского, звался Кочка-Сохран.

— Який же гаспид перевернув вас на Аскоченського?

— Того уж не знаю.

— Ученье, кажуть, світ, а неученье — тьма; може, й так воно, я не знаю, — с улыбкой сказал он, решительно не понимаю к чему.

Мы оба замолчали. Я достал сигару и закурил.

— Ой, паничу, москаль надійде, буде вам!

Я засмеялся. И долго сидели мы потом молча. Мельком я взглядывал на Тараса: лицо его то становилось суровым, то грустным, то делалось так светло и привлекательно, что расцеловал бы его. Не знаю, воображение ли мое помогало мне в этом случае, но мне чудилось, что в голове поэта «коїться» что-то чудное, формируется, быть может, целая поэма, которой не суждено выйти в свет и которая останется невысказанным словом. Мне хотелось передать Тарасу мечту мою, но я боялся нарушить эту созерцательную тишину поэта и, кажется, хорошо сделал.

— Ходім, — сказал он, поднимаясь.

Мы сошли с горы на Крещатик; расставаясь, я просил его бывать у меня.

— А де ви живете?

Я сказал.

— А, — отвечал он, — то великий пан. Нам, мужикам, туди не можна.

— Но у этого пана, — возразил я, — тоже живут мужики, и первый из них — я.

— Правда? — спросил он, крепко сжав мою руку.

— Правда, — отвечал я.

— То добре.

Мы расстались.

Когда все это было, определительно сказать не могу; знаю только что весною 1846 года, ибо в дневнике моем, откуда я заимствую все это, дни и месяцы не обозначены. Мая 26 Тарас Григорьевич был в первый раз у меня с В. П. и Н. П. А-выми, из которых первый (уже покойник) был жандармским, а последний армейским офицером. Вместе с ним был, кажется, и А. С. Чужбинский с четками в руках, серьезный и неразговорчивый. Несмотря на это, все были, как говорится, в ударе. Тарас, с которым я успел уже сблизиться, читал разные свои стихотворения и между прочим отрывок из поэмы своей «Иоан Гус». Несколько стихов из нее доселе не вышли из моей памяти:

Народ сумує там * в неволі,

І на апостольськім престолі

Чернець годований сидить:

Людською кровію він шинкує,

У найми царство віддає.

Великий боже! Суд твій всує

I всує царствіє твоє...

* В Риме.

Не могу забыть снисходительности поэта к таким убогим стихоплетам, каким был я, грешный, во время оно. Шевченко заставлял меня читать мои тогда еще не печатанные изделия и, помню хорошо, что некоторыми главами из «Дневника», помещенного в собрании моих стихотворений, оставался чрезвычайно доволен. У меня доселе хранится рукопись этого семейного рассказа, [на котором Тарас мазнул на полях следующих стихов прескверным своим почерком «спасыби, панычу».

Небесный гость-переселенец,

Лежал в объятиях младенец.

Прильнув ко груди молодой

Своей кормилицы родной, —

И мать счастливая, шутя,

Ласкала милое дитя,

И грустный взор ее прекрасный,

Взор тихий, полный неги страстной,

Понятливо наедине

Тогда покоился на мне...

Вытянув от Тараса согласие на посвящение его имени одного из моих стихотворений, я просил его написать что-нибудь и мне на память.

Тарас обещался, но не исполнил своего обещания. Г. Ч-кий был добрее: он через несколько дней прислал мне стихотворение, написанное его собственной рукою [...]

В. П. А-ч, юморист и остряк, какими бывают только малороссы, сыпал самые уморительные анекдоты; мы помирали со смеху. Тарас часто повторял, хватаясь «за боки»: «Та ну-бо, Василю, не бреши!» После чаю [«с возлиянием»] Тарас [стал веселее и,] седши к фортепьяну, начал подбирать аккомпаниман, что, однако ж, ему не удалось.

— Паничу, — сказал он наконец, — чи не втнете нам якої-небудь нашенської?

— Добре, — сказал я и запел: — «Злетів орел попід небо, жалібно голосить...»

— Сучий я син, — сказал Шевченко по окончании песни. — коли ви не козак!.. Козак, щирий козак!

[В. А-ч тоже сел к фортепьяно и, бренча как попало, запел самым прескверным образом: «ты душа ль моя». Тарас рассердился и, подошедши к певцу, сказал резко: «це свинство, свинство! Коли не піп, то не суйся в ризи. Дурень єси, Василь!»

Это незначительное само по себе обстоятельство чуть не расстроило прекрасно начатого вечера. Тарас сидел пасмурный и неохотно отвечал на вопросы и приставания В. А-ча. Подали закуску. Шевченко повеселел, а дальше и совсем развязался: он принялся читать стихотворения, наделавшие ему потом много беды и горя.

— Эх, Тарасе, — говорил я. — Та ну-бо покинь!

Ей же богу, не доведуть тебе до добра такі погані вірші!

Характеристики

Список файлов доклада