ref-15608 (735433), страница 6

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 6)

Сделав это, он обнаружит, далее, что стороны обнаруживают широкое расхождение в том, что касается истины. Оказывается, что составляющие цельную теорию утверждения никоим образом не об­ладают одинаковой важностью в составе теории. Некоторые жизнен­но важны для нее, без других она вполне может существовать. Есть теории, правильные в своих основных тезисах и ошибочные в неко­торых деталях, а есть теории, ошибочные в своих основополагающих тезисах, но случайно правильные в некоторых деталях. Есть и такие, как я упоминал, которые ошибочны — и часто намеренно ошибоч­ны — от начала до конца. Было бы причудливым упражнением в бес­пристрастности рассматривать все эти теории как одинаково инте­ресные и одинаково ценные, с одинаковым количеством вкравшихся между разнообразными блестками ошибок.

Это всё равно, что пытаться научиться решать примеры по математике путём заучивания решебника.

В чём главная опасность эклектицизма?

Главная опасность эклектицизма заключается, таким образом, в его прирожденной склонности ставить личный (и, по всей вероят­ности, прихотливый) выбор на место научного рассмотрения. Здесь есть откровенная субъективность, представление, что факты значат меньше, чем способ думать о них. Осуществленный решительно и до конца, этот принцип уничтожил бы всю науку и все благоразумие. Он представляет собой уже такую открытость ума, при которой ум пропускает сквозь себя все на свете. Остается мертвая и молчали­вая, хотя явно не болезненная, пустота.

Когда слишком много информации в голове, то человек не сможет принимать элементарные решения: голова «раздуется» так, что невозможно будет залезть в троллейбус. Поэтому не надо впитывать в себя всю информацию. Нужно брать из неё только полезное для действия в какой-либо конкретной ситуации.

С личностью, болтающейся на социальных волнах, мы разделались (Слава Богу!!!). Человек, балансирующий со своей стороны, тоже предстает в трех видах, каждый из которых демонстрирует отрешенность, если не ин­теллектуальную остроту. Он выступает по очереди как представи­тель точных наук, как гуманитарий и как справедливец. Все три — очень влиятельные роли.

4. Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

Возможно ли нарушение беспристрастности при выборе одной из программ?

Два разных взгляда:

В первой из них наш балансер сообщает нам, что избирать одну программу в ущерб другим — значит разрушать необходимую для научной установки беспристрастность. Именно это он имеет в виду, когда говорит о двух сторонах всякого вопроса. Такая точка зрения обычно — и, мне кажется, немного оскорбительно — именуется ака­демической. В своей преобладающей части люди ученого мира на­столько активно осуществляют свои идеалы, насколько это совме­стимо с сохранением ими своих положений. Тем не менее, среди них существуют исследователи, которые действительно уверены, что, по­скольку за решением следует действие, свободная игра мысли и суж­дения навсегда остается однобокой.

Невозможно сохранять нейтралитет в важных вопросах.

К примеру, такую точку зрения можно найти у многих социо­логов. Эти господа склонны говорить, что их науки дескриптивны, а не нормативны; под столь солидной терминологией у них скрыва­ется та идея, что, обозревая общество, они просто описывают обна­руживаемое и не предлагают рекомендаций по улучшению дела. Они даже не утверждают, что та или иная социальная ситуация хороша или плоха, поскольку такое утверждение будет уже озна­чать, что они встали на чью-то сторону.

Что такое научная беспристрастность?

Между прочим, научная беспристрастность означает принятие знания о вещах, каковы они есть, без искажения и предрасположен­ности. Если, таким образом, какая-либо форма социальной активно­сти должна рассматриваться как помеха для беспристрастности, то обязательно должна существовать такая ее форма, которая затруд­няет или искажает познание вещей, как они есть. А если считается, что все формы социальной активности мешают беспристрастности, то отсюда обязательно должно следовать, что все формы социального действия затрудняют или искажают познание вещей, как они есть. Другими словами, научная беспристрастность в таком случае с необ­ходимостью предполагает политическую нейтральность.

На самом деле ничего подобного нет. В своем негативном выра­жении научная беспристрастность означает, что человек не начинает с желаемых ему выводов и не придумывает для них' оснований задним числом. Она означает, что человек еще не принимает опре­деленные высказывания за истину просто потому, что хочет видеть их истинными, пускай даже сомнение в них кажется ему разруше­нием всего смысла жизни. Она означает, наконец, что человек не скрывает и не искажает факты ради поддержки программы ка­кой бы то ни было партии или группы.

Следует ли из такого понимания беспристрастности, что мы должны держаться нейтралитета по всем социальным вопросам? Или, выражаясь иначе, следует ли из нашей поддержки определенной программы, что мы уже необъективно расцениваем содержание от­вергнутых нами программ? Явно не следует. Прежде всего, выбрать предпочитаемую нами программу нам помогло именно знание дру­гих программ. Во-вторых, знание необходимо нам и во время дейст­вия. Без него мы просто не понимали бы, против каких групп бо­ремся или какие группы могут стать нашими союзниками. С началом деятельности все это знание делается даже еще более важным, чем раньше, а его объективность ценится еще выше. Так что неверно, будто принятие решения обязательно оглупляет познающего. Может оказаться, что верно как раз противоположное. Деятельность про­ясняет и углубляет наше познание, при бездеятельности оно ржавеет от неупотребления.

В обществе ответственность имеет каждый. Нет такого поступка, который бы не задевал других. Если солдат на войне специально ломает себе руку, то его расстреливают. Так почему же, когда нет войны, нужно занимать нейтральную позицию, если активным действием можно избежать её? Это всё зависит от уровня культуры в обществе, от его сплочённости.

Вернемся к предыдущему примеру. Факт, что фашизм пресле­дует расовые и национальные меньшинства. Факт, что фашизм разрушает народные правительства и гражданские права. Факт, что фашизм отменяет независимые профсоюзы и непомерно увеличивает эксплуатацию труда. Факт, что у фашизма одна, и только одна меж­дународная политика: завоевание мира. Эти факты устанавливаются таким же образом, как устанавливаются все факты, а именно наблю­дением реальных данных. Никоим образом речь не идет здесь о же­лательных выводах, основания для которых придуманы задним чис­лом, или о произвольно избранных убеждениях, или об односторон­нем искажении фактов. Мы говорим все это с полной научной бес­пристрастностью.

Ну, так вправду ли можно говорить, что я перестаю быть научно беспристрастным, если борюсь с фашизмом? Разве я каким-то об­разом перетасовываю или игнорирую факты, если обличаю фашизм как зло, подлежащее скорейшему устранению? Наоборот, именно потому, что фашизм точно таков, я предлагаю против него бороться. Мое решение неспособно исказить факты, потому что вытекает из них. Политически я не нейтрален, но научно я остаюсь беспристраст­ным. Да и, вообще говоря, что я буду за ученый, если не пожелаю бороться против страшного врага всякой науки и всякой культуры?

Есть и другое недоказанное утверждение, которое нам надо рас­смотреть, а именно что ангажированность ученого вводит в науку этический момент. В строгом смысле это убеждение должно означать, что у ученого вообще не может быть нравственно окрашенных мне­ний — по крайней мере в отношении предметов, которыми он зани­мается как ученый.

У учёного должны быть свои нравственно окрашенные мнения, потому что учёные, объективно говоря, творят ужасный универсум, который может пожирать всё творческое в человеке, уничтожает его веру.

Для возникновения такого убеждения было хорошее историче­ское основание. Когда из туманов средневековья рождалась совре­менная наука, ей приходилось отмежевываться среди прочих вещей от применения этических оснований для доказательства природных явлений. Скажем, Аристотель «доказал» шарообразность Луны на том основании, что шар — наилучшая форма, а Бог способен созда­вать только наилучшее. Заключение этого доказательства случайно оказалось верным, но его основания — явно никакие не основания.

Существует ли связь между фактом и ценностью, этикой и естественной наукой?

В долгой борьбе против этого типа доказательства ученые пусти­лись со временем в другую крайность. Они начали считать, что не существует никакой связи между фактом и ценностью, между этикой и естественной наукой; больше того, временами они начина­ли как будто бы думать, что эти две дисциплины взаимно опровер­гают и исключают друг друга. Рассмотрим все подробнее.

Мы признаем верным, что факты нельзя доказывать на основа­нии этических доводов. Вытекает ли отсюда, что после научного доказательства фактов не может начаться их этическое рассмотре­ние? Явно не вытекает. Запрет на применение этики при демонст­рации фактов не есть запрет на применение этики при оценке этих фактов. Пускай нельзя приписывать моральные основания окружаю­щим нас вещам, однако мы, несомненно, имеем право вводить в дей­ствие такие основания при принятии решений. Наука проясняет контекст, в котором происходит деятельность, и намечает употреб­ляемые действием средства; но какая из разнообразных программ верна и должна быть принята, решает этика. Ученый, совершенно избегающий этики, возможно, останется в известном смысле ученым, но будет лишь наполовину человеком. Наверное, у него будут зна­ния, но он не будет действовать. Он признает себя сведущим, но бесполезным.

И, наконец, я считаю нужным отметить, что нейтралитет в важ­ных вопросах — иллюзия. Как только люди ввязались в борьбу, т. е. как только в вопросе действительно стало две стороны,— всякое действие и всякое бездействие начинает помогать одной или другой стороне. Недоверчивый джентльмен, не пришедший в эти годы на помощь демократии, должен рассматриваться как помощник фашиз­ма. «Научное» бездействие — одна из вещей, на которые всего боль­ше, и не без успеха, полагался Гитлер.

Таким образом, мы приходим к выводу, который полностью опро­кидывает первоначальное утверждение: мы обнаруживаем, что при наличии двух, и только двух сторон вопроса, по сути дела, невоз­можно, как ни старайся, не встать на одну из этих сторон. Отрешен­ность, столь любовно опекаемая в теории, отменяется фактом.

Бездействие, нейтралитет в важных вопросах, которые делают из общества стадо овец, послушно идущих на убой, возникают, когда свободу начинают понимать как безответственность, вседозволенность. А свобода, в первую очередь, подразумевает под собой ответственность. В свободном обществе каждый его член имеет свою долю ответственности, значит, он может что-то изменить. А в муравейнике за тебя это делает кто-то другой.

5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

Почему возникает такая проблема?

Когда балансер обращает свой взор вовнутрь, чтобы рассмотреть не двусмысленную видимость внешнего мира, а интимные тайники собственной души, он обнаруживает в себе очень много человечно­сти. Оказывается, он способен сочувствовать обеим воюющим пар­тиям. Рефлексия подсказывает ему, что он такой же человек, как они, но только ему удалось преодолеть свои задорные наклонности. Присутствие человеческих существ как на той, так и на другой сто­роне делает для него ничтожным сам по себе предмет спора.

При каком условии можно сочувствовать?

Такая утешительная точка зрения несет в себе немалую толику тщеславия, и вполне подстать тщеславию в ней — соответствующая доза самообмана. Вообще говоря, было бы действительно человечным сочувствовать борющимся сторонам — при условии, что сами борю­щиеся человечны. Но если оказывается, что одна из сторон зани­мается вредоносными для человечества делами, то поистине стран­ной будет человечность, обнаруживающая в себе склонность симпа­тизировать этому. Существует известная максима, согласно которой мы должны «ненавидеть грех и любить грешника». Осуществлять эту максиму я оставляю людям, способным на подобное.

К каким последствиям может привести сочувствие?

Пожалуй, давно пора ввести в строгие границы старую пошлость: tout cornprendre, c'est tout pardonner. Так, многое говорит за то, что фашизм можно превосходно понять и в его социальных, и в его психологических истоках без того, чтобы обязательно сочувствовать ему или проливать над ним слезы прощения. В своих социальных действиях фашисты — люди, у которых всякий человеческий порыв, всякое душевное движение доброты или привязанности тщательно подавлено и по возможности искоренено. На место этих нормальных чувств поселилась пожирающая ненависть, неустанное, ненасытное желание разрушить все, что пестовали и чем восхищались все дру­гие люди. Третий рейх украсил себя трофеями раздавленных струк­тур, включая немецкую, как людоед свое логово — черепами. Воз­рождение средневековых ужасов, таких, как палач с его топором, расчистило дорогу для чудовищной действенности массовых унич­тожений. Люди, нашедшие в себе силы смотреть на эти «подвиги» сочувственным взором, проявили подлинно удивительную «человеч­ность». И чем скорее этих людей силой удержат от проявлений их сочувствия, тем лучше будет для человечества.

Я прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас, безусловно, тре­буется понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обя­заны одобрять все понятые нами вещи. Если познание зла не по­буждает нас ненавидеть его и бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое свойство — способность торжест­вовать над вторгающейся несправедливостью. Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть в рас­хлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим на­деждам погрязать в бездонном болоте доброжелательности.

Быть человечным — значит любить человечество. Любовь к чело­вечеству, на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.

Характеристики

Список файлов реферата