Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 4)

Кстати, согласно архивным данным именно такой характер советской инициативы по германскому вопросу имел в виду советский посол в ГДР Первухин, когда обсуждал эту проблему с Ульбрихтом. В своем отчете об этой беседе он прямо-таки подсказывал центру, что первым шагом с советской стороны должна быть нота западным державам с изложением содержания мирного договора. Хрущев проигнорировал эту рекомендацию. Может быть, потому, что Первухин входил в «антипартийную группу» и был отправлен в Берлин как в своего рода ссылку, а, следовательно, любые исходившие от него предложения рассматривались как подозрительные. А может быть, потому, что, прежде чем выступить с позитивной программой, Хрущев намеревался «попугать» Запад, дабы сделать его уступчивее. В таком случае эта тактика оказалась столь же контрпродуктивной, как и примененная в 1948 и 1952 годах.

2.3 Последствия Берлинского кризиса

Новый острейший кризис в центре Европы, в Берлине, подогреваемый нажимом В. Ульбрихта на Хрущева, завершился возведением 1 августа 1961 г. Берлинской стены. Она должна была отделить наглухо соцлагерь от ФРГ и остановить нараставший поток беженцев из ГДР на запад. Стена стала символом кульминации раскола Германии и Европы. Признаком силы, но и слабости тоже. Исподволь признавался проигрыш в экономическом, и политическом соревновании с капитализмом.

Берлинский кризис и его итоги, когда у Бранденбургских ворот ствол в ствол стояли друг против друга советские и американские танки, а враждебная риторика достигла немыслимых масштабов, означал кульминацию «холодной войны» в Европе, но вместе с тем впервые именно в это время как бы прозвучали звуки новой увертюры. Зашедшая в глухие тупики бессмысленная борьба явно выдыхалась.

Бонну требовалось улучшать отношения с СССР во имя главной цели – воссоединения. Москве нужно было налаживать отношения с ФРГ в интересах экономического, технологического сотрудничества и безопасности. И тут, и там имелись ответственные люди, понимавшие это. Но проблема была отнюдь не только «германской», но и глобальной. Возведение Стены было также результатом неудачи переговоров Хрущева с Кеннеди в Вене и военно-политического нажима советского лидера на США путем серий мощных ядерных испытаний, увенчавшихся взрывом 57-мегатонного устройства на Новой земле. Это было и формой демонстрации силы, дабы таким путем оградить союзника на другом конце света – Кубу – от новых попыток вторжения.

Как, пишет В. Фалин – одно из главных действующих лиц драмы – в последние 10 дней октября 1961 г. он ощущал «теснейшее соприкосновение с реальностью войны в центре Европы, впервые после 1945 г. 200 метров и железные нервы отделяли нас от непоправимого».

Но до войны, конечно, не дошло. Берлинский блеф и силовая демонстрация разрешились обменом письмами между Кеннеди и Хрущевым по германским проблемам, включая западноберлинскую. Теперь основой новых отношений признавался баланс интересов. В советском ответе Кеннеди впервые для своего времени признавалось необходимым «преследовать общечеловеческие цели, военное соперничество заменить экономическим соревнованием двух систем, заявить обоюдную готовность отказаться от применения силы».

Мировая общественность заговорила о советском «ультиматуме», о «непредсказуемости» советского лидера, причем чем дальше, тем больше его имидж приобретал, скорее, комический характер, а дискуссия по поднятым им проблемам становилась несерьезной.

В одной из английских газет был, к примеру, изложен такой план «решения» проблемы Западного Берлина: построить на территории ФРГ его точную копию и переселить в него всех западноберлинцев, «отдав» ГДР пустой город. Серьезно воспринявший этот «проект» западногерманский комментатор обратился к редактору с возмущенным риторическим вопросом, как бы он отреагировал на предложение перенести столицу из Лондона в Глазго. Веселье стало всеобщим, когда выяснилось, что редактор – шотландец и потому, видимо, был бы не против такого варианта. Другая шутка сыграла, видимо, не последнюю роль в карьере тогдашнего бургомистра Западного Берлина, а в будущем канцлера ФРГ В. Брандта. Его популярность резко возросла, когда он сравнил хрущевскую идею о мирном договоре между СССР и ГДР с предложением холостяку жениться… на самом себе.

Ф. Нинкович следующим образом охарактеризовал общее впечатление на Западе от хрущевских эскапад: «Три года войны нервов, в ходе которой Советы то отворачивали, то заворачивали вентиль, регулирующий уровень напряженности. Под звук фанфар они драматически объявляли все новые «предельные сроки» лишь для того, чтобы затем между прочим заявить, что могут и подождать». Все это подрывало авторитет советской политики, доверие к ней, а заодно и возможности урегулирования германской проблемы.

Правда, кроме столь однозначно отрицательной оценки политики Хрущева в связи с «берлинским ультиматумом» встречаются и другие – прохрущевские. По сути, речь идет о тех же самых доводах, что приводились в качестве «рационального объяснения» мер по блокаде Берлина в 1948 году: мол, советский нажим (по крайней мере поначалу) вызвал растерянность в западном лагере, способствовал дифференциации в нем различных течений, в том числе и оформлению групп «голубей». Более того, если при оценке долгосрочных последствий сталинской авантюры единодушно констатируется их негативный характер, то результаты действий Хрущева порой подаются в более благоприятном свете: западные державы все-таки не решились вооружить ФРГ атомным оружием, сильно испортились отношения между западными немцами и их западными союзниками, Аденауэр проиграл следующие выборы, и вообще политика ФРГ и западных держав в германском вопросе приняла более рациональный, реалистический характер. Доводы эти трудно принять.

Действительно, есть немало свидетельств того, что реакция Запада на «инициативу» Хрущева была далеко не одинаковой, что имелись разные точки зрения на наиболее целесообразный курс в германском вопросе, что эти точки зрения менялись. Известно, например, что даже такой «ястреб», как Даллес, отошел от прежней позиции тотального игнорирования ГДР (выразил готовность иметь дело с ее властями как «агентами» СССР) и приверженности свободным выборам как единственному пути воссоединения (признал, что мыслимы и «другие пути», правда, не указав какие). Позднее стало известно, что и Аденауэр, долгое время считавшийся образцом твердости на протяжении всего кризисного периода 1958–1962 годов, в частном порядке признавался, что у него «шевелятся волосы на голове» при мысли, что две сверхдержавы идут к столкновению, «как два поезда, движущиеся навстречу друг другу по одной колее». И уж особенно много спекуляций было насчет «нетвердости» англичан и французов. (На последних главнокомандующий НАТО в Европе генерал Л. Норстэд изливал свою обиду в связи с тем, в частности, что они, мол, отказались предоставить свои аэродромы для ядерных бомбардировщиков США, которые было решено дополнительно перебросить в Европу для демонстрации «западной решимости»).

Все это, видимо, так, но следует учитывать и другое. Свои «примирительные» идеи Даллес высказывал до того, как хрущевская риторика достигла своих непревзойденных высот; после того он снова вернулся к прежней воинственности, представляя не только свою личную точку зрения, но и позицию всей американской администрации.

Что касается Аденауэра, то вполне вероятно, что он не был таким уж «ястребом», как это представлялось в нашей пропаганде, но все же факт, что даже в самых доверительных беседах с союзниками он использовал отнюдь не «голубиную» аргументацию. Так, на переговорах с американскими лидерами во время визита в США весной 1959 года канцлер ФРГ требовал от Запада большей «твердости» в отношении СССР, причем в такой форме, что Эйзенхауэр определил его поведение как «почти психопатическое».

Отнюдь не «голубиной» была и позиция французских лидеров. Да, в том, что касалось чисто военных мероприятий, они, видимо, проявляли сдержанность, но в сфере политики подчеркнуто демонстрировали франко-западногерманскую солидарность, которая проложила путь к последующему Елисейскому договору между двумя странами, подписанному 22 января 1963 г. Аденауэром и де Голлем. (Правда, в США заподозрили в этой связи возможность «парижско-боннской сделки с Москвой», которая привела бы к «концу НАТО и нейтрализации Германии»).

Кроме того, вряд ли обоснованны упреки (или комплименты – в зависимости от точки зрения) в адрес британской политики за «мягкость». Очевидно, в данном случае речь шла об определенной игре и имелось, скорее, намерение подтолкнуть Хрущева еще дальше по иррациональному пути, чтобы он окончательно увяз на нем.

Наконец, каковы были долгосрочные последствия берлинского кризиса? Кризисная обстановка отнюдь не помешала дальнейшему превращению ФРГ в «атомный плацдарм НАТО», как тогда писали (и это было не столь уж далеко от действительности). Более того, произошел качественный скачок: если до начала 60-х годов на территории ФРГ размещались лишь тактические ядерные средства, то в 1962 году туда были ввезены 96 ракет средней дальности (до 2500 км), которые были выведены с территории страны только в 1969 году. Аденауэр, ранее возражавший против размещения в ФРГ ракет этого класса (о чем говорилось выше), в данном случае принял это как должное.

Следует отметить еще одно: под сурдинку пропаганды о «советской угрозе» (а эта пропаганда стала находить большее понимание благодаря хрущевской «дипломатии») ФРГ получила возможность поставить вопрос о своем приобщении не только к тактическому, но и к стратегическому ядерному оружию и даже почти решить его. Речь идет о проекте «многосторонних ядерных сил» (МЯС), предусматривавшем создание атомного флота НАТО со смешанными экипажами и общим контролем стран-участниц над ядерной кнопкой.

Арсенал фактов об этом предприятии не особенно обогатился с того времени, когда оно было объектом внимания политиков, ученых и публицистов. Ныне стало больше известно о прохладном, если не прямо отрицательном, отношении к плану МЯС со стороны высшего американского руководства – президентов Кеннеди и Джонсона – и вместе с тем о довольно мощной поддержке, которую он получал со стороны влиятельных сил во внешнеполитическом истэблишменте США, в частности в госдепартаменте (и, вероятно, не только там). Далеко не все здесь ясно, но по крайней мере можно считать общепризнанным тот факт, что данный проект не был чисто теоретической разработкой, а имел вполне реальный характер, причем смысл его был в том, чтобы допустить ФРГ именно к «спусковому крючку», а вовсе не к «предохранителю» ракетно-ядерного арсенала НАТО, как это в свое время подавалось сторонниками этого проекта. В этом смысле контрпропаганда ОВД была в принципе обоснованной, и, если отвлечься от обычной тогда «разоблачительной» фразеологии, ей был свойствен только тот недостаток, что не вскрывался корень проблемы: идея МЯС могла появиться и стать опасно актуальной только в той обстановке антисоветского психоза и обострения «холодной войны», которая стала возможной в результате предшествовавшего берлинского кризиса и той политики (в том числе и нашей), которая к ним привела.

В этой обстановке вовсе не ослабли, а, напротив, усилились, достигнув, пожалуй, пика, выступления ведущих боннских политиков в пользу «границ 1937 года» и против границы по Одеру – Нейсе. Вовсе не ослабла, а скорее укрепилась и «доктрина Хальштейна».

На первый взгляд последний тезис далеко не бесспорен. Уже Женевское совещание 1959 года, где имели равный статус представители двух германских государств (но неравным был их статус по отношению к представителям четырех держав), означало, по выражению автора одного из первых курсов истории внешней политики ФРГ – В. Бессона, «конец западногерманской политики в германском вопросе» (разумеется, имелась в виду традиционная политика непризнания и игнорирования ГДР). То же событие означало (что также общепризнанно) явное повышение престижа ГДР на международной арене.

Фактическое отсутствие реакции западных держав на акцию 13 августа вызвало определенный кризис в их отношениях с ФРГ. Как пишет историк ФРГ Г. Кистлер, «велико было разочарование с немецкой стороны в связи с пассивностью американцев. Немцы восприняли жестокую акцию полного замуровывания как чудовищную провокацию, требовавшую немедленных контрмер, а государственный секретарь США интерпретировал ее тогда же, 13 августа, как «событие внутри советской сферы влияния, не затрагивавшее неприкосновенных для западных держав позиций… Не было и речи ни о «прорыве» стены, ни о «танковом контрударе», ни о каких-либо подобных массированных акциях с целью восстановления статуса, существовавшего до 13 августа, а их ожидала часть немецкого населения». «Танковое противостояние» у контрольного пункта «Чарли», воспоминания о котором остались в массовом сознании, имело место спустя несколько месяцев, и причиной его было вовсе не существование стены, а изменение процедуры проверки документов у американских военнослужащих, пересекавших границу. Власти ГДР решили ужесточить соответствующий контроль, и Запад отреагировал на попытку ущемить именно «права победителей», а не права немцев. Как отмечал в дневниковой записи за 31 декабря 1961 г. председатель фракции ХДС/ХСС в бундестаге Г. Кроне, «Запад смирился с разделом Германии. Слова «воссоединение», «самоопределение» больше не имеют никакой силы. Все ищут сосуществования на основе статус-кво».

Так, может быть, хотя бы здесь – в стимулировании недовольства немцев их союзниками, в разжигании противоречии в «лагере противника» – можно усмотреть успех советской дипломатии в ходе берлинского кризиса? Опять-таки нет. Напротив, доводы о «предательстве» Запада, об антинемецком «сговоре-заговоре» великих держав стали питательной средой для оживления неонацистской пропаганды, ранее привлекавшей лишь ничтожный круг «вечно вчерашних». Вначале это выразилось в появлении и скандальном успехе трудов, прославлявших либо Бисмарка (в более умеренном варианте), либо Гитлера и Мао, а затем и в соответствующем организационном акте: 28 ноября 1964 г. была создана Национал-демократическая партия Германии, успехи которой на выборах в 1966–1968 годах напугали весь мир.

С другой стороны, возведение стены завершило ту серию роковых ударов по движению «Борьба против атомной смерти» и вообще по антиаденауэровской левоцентристской оппозиции, которые начались с «хрущевского ультиматума» 1958 года. Собственно, кризис этого движения начался еще раньше, однако с 1959 года оно окончательно раскололось. Левое крыло, представлявшее главным образом студенческую молодежь, ушло в ультралевизну и, сосредоточившись на борьбе с «империализмом» и «обществом потребления», фактически отстранилось от антивоенной деятельности. Усиление дифференциации политических сил в ФРГ, которое порой считают чуть ли не успехом советской политики в германском вопросе, привело, таким образом, к появлению наряду с правым и левого экстремизма. Ситуация стала обнаруживать тревожные параллели с поздневеймарской Германией.

Тем временем германская социал-либеральная мысль все более утверждалась в понимании того, что на путях непримиримой конфронтации с СССР невозможно достигнуть воссоединения, что гибкая политика компромиссов и гуманитарного проникновения на Восток принесет гораздо больший эффект. Эгон Бар, советник В. Брандта, говорил теперь о новой германской политике. Его стратегия «поворота путем сближения» покоилась на мнении, что «воссоединение – это не одноразовый акт, который будет осуществлен одним историческим решением в один исторический день на одной исторической конференции, но процесс со многими шагами и многими остановками». И представляется «…более реалистичным усиливать ГДР экономически, чем исключать из дискуссии». Это и стало новым политическим стартом, ведущим к эрозии тоталитарной системы. Обе стороны пускались, сначала осторожно, потом все активнее в опасное плавание, финиш которого состоялся через четверть века. На выборах осенью 1969 г. побеждает социал-либеральная коалиция во главе с В. Брандтом и В. Шеелем.

Теперь создавалась основа для оформления новых принципов взаимоотношений. Начало положила встреча А. Громыко с В. Брандтом осенью 1968 г. в Нью-Йорке и беседа о возможности отказа от применения силы. Летом следующего года Москва предложила Бонну переговоры на эту тему. А в декабре 1968 г. заседание в Москве лидеров государств Организации Варшавского Договора дало зеленый свет переговорам СССР-ФРГ. Так началась тщательная подготовка Московского договора, который был парафирован 7 августа в особняке МИД и подписан 12 августа 1970 г. в Екатерининском зале Кремля. Новая эра в германских отношениях началась.

Заключение

Исторический этап от Потсдама до падения Берлинской стены изменил облик Европы, картину мира и, конечно, судьбы России и Германии. Он вместил в себя события особой, несравнимой с прошлым, масштабности: переход от сокрушительных войн, революций, глубочайших кризисов первой половины столетия к относительной стабилизации его второй половины.

Характеристики

Список файлов курсовой работы