Vishnevskii-odinochestvo-v-seti (522872), страница 45
Текст из файла (страница 45)
В первый момент, услыхав про Принстон, он хотел запротестовать. Однако подумал о двух дополнительных часах сна и сказал:
— Не бойся, Крисси, — ей очень нравилось эта ласково‑уменьшительная форма ее имени, — я не оставлю тебя одну с немцами. После того как я научил тебя пить водку, как пьют настоящие поляки, мне будет жалко бросить тебя. Я все понял. Сегодня в одиннадцать я лечу в Филадельфию. Скинь на FTP‑сервер необходимую документацию для Принстона. Ее нет в моем ноутбуке, поскольку я не ожидал, что меня ждет эта экскурсия. Ты найдешь ее в компьютере у меня в кабинете. Он постоянно включен. Крисси, когда будешь у меня в кабинете, полей, пожалуйста, цветы. Не забудешь? И еще, постарайся не залезать ко мне на ICQ, когда войдешь в компьютер? Обещаешь? Тем более, то, что ты там найдешь, будет по‑польски. Уверяю тебя, ради одного этого не стоит учить польский.
Произнеся эти слова, он засмеялся. Хоть Кристиана и обещала ему, что «постарается», он знал, что старания эти окажутся тщетными. Он был более чем уверен, что она просмотрит всю его корреспонденцию на ICQ. Кристиана обожала знать все обо всех. А он всегда интересовал ее больше других. Он был в самом, что называется, репродуктивном возрасте, самый молодой профессор в институте, целовал женщинам руки, а она даже не могла выяснить, с какой или с какими из них он спит. А выяснить это она не могла, потому что он ни с кем не спал. И хотя Кристиане трудно было бы в это поверить, так продолжалось уже давно.
Когда он положил трубку, на постели, там, где он сидел, разговаривая с Кристианой, темнело большое мокрое пятно. Ну да, он же прибежал прямиком из‑под душа. Правда, теперь он был уже сухой. Он пошел в ванную выключить свет. Возвращаясь, увидел на полу у двери белый лист бумаги. Он наклонился и поднял его. То был факс от Кристианы. Он позвонил портье и попросил разбудить его двумя часами позже.
Он ехал на такси в аэропорт и мысленно клялся себе, что никогда больше не будет пить. Похмелье было жуткое, а он не успел даже глотнуть кофе, так как проспал; к тому же радио в такси сулило торнадо в Северной Каролине. А в Филадельфию летят как раз над Северной Каролиной.
Но все оказалось куда хуже, чем он предполагал. Трясти начало уже над Новым Орлеаном. Он судорожно вцепился в поручни кресла, как будто это чем‑то могло помочь. Но то было только начало. После часа полета, когда они вошли в замирающие завихрения после торнадо, пронесшего по Северной Каролине, он уже во весь голос клялся, что никогда больше не возьмет в рот ни капли. Только бы долететь, а уж после этого он станет бескомпромиссным трезвенником. Ему вспомнилось, как они ходили в плавание, когда учились в техникуме. Тогда тоже мучительно выворачивало внутренности. Ему никогда не забыть сцену, когда в Бискайском заливе он, бледно‑зеленый, свесившись вместе с другими за борт, блевал, и вдруг прекратил и в этом состоянии полуагонии зашелся смехом, слушая, как боцман перекрикивает грохот волн:
— Матросы знают, что лучше всего в такую погоду? Нет, эти говнюки‑матросы не знают! А в такую погоду лучше всего черешневый компот, потому как его одинаково вкусно и жрать, и блевать. Запомните на всю жизнь. И потом блевать — это вам не ебаться. Тут надо уметь. Кто же, мать вашу, блюет с наветренного борта?
Видимо, сейчас он был такой же зеленый, как тогда на судне, потому что стюардесса подходила к нему через каждые пятнадцать минут и спрашивала, не может ли она чем‑нибудь помочь. Этим пользовался сосед справа, огромный техасец в ковбойской шляпе, которую он не снимал ни на минуту. Пока Якуб отдавал концы, сосед при каждом подходе стюардессы как ни в чем не бывало заказывал спиртное. Время от времени он пытался даже угощать Якуба. Но Якуб с ужасом и отвращением отказывался. В этой ситуации ему казалось, что нет ничего ужаснее вкуса виски.
Турбулентность продолжалась до самого конца, и посадка тоже была чудовищная. Самолет дал такого козла, что безразличный ко всему и уже изрядно пьяный техасец пробурчал:
— Мы сели или это нас сбили?
На выходе Якуба ждал водитель машины, присланной из Принстонского университета. Ехали больше часа. Войдя к себе в номер, он тут же позвонил профессору и передвинул встречу на три часа. Затем поставил будильник, попросил портье разбудить его и запрограммировал побудку в телевизоре, в котором установил максимальную громкость. Раздеться у него уже не было сил.
Просыпался он три раза, но только телевизор заставил его пойти под душ. В кабинете профессора он был за несколько минут до установленного времени. Якуб неплохо знал его по предыдущим встречам и конгрессам. Седой старикан с большими причудами. Выпускник Цюрихского университета — он это с гордостью подчеркивал, напоминая, что и Эйнштейн закончил университет в Цюрихе, — относящийся терпимо ко всему, кроме непунктуальности, курения и женщин, занимающихся наукой. Именно в этой последовательности.
С Якубом профессор всегда разговаривал по‑немецки, совершенно не обращая внимания на то, что его ассистенты и сотрудники не понимают этот язык. Во время каждой встречи он первым делом удостоверялся, что институт Якуба не сотрудничает с этими метабиологами из Гарварда, которые до сих пор не знают, что киты — млекопитающие». И всякий раз Якуб отвечал — к сожалению, в полном соответствии с правдой, — что с Гарвардским университетом они не сотрудничают. Однако умалчивал, что вот уже несколько лет они стремятся установить сотрудничество.
Шефом молекулярной биологии в Гарварде была — как Якуб узнал во время раута на каком‑то очередном конгрессе — бывшая жена принстонского профессора. В научной среде обожают сплетничать, и ему рассказали по секрету, что профессор и его «бывшая» пробыли супругами сорок семь часов. С одиннадцати утра в субботу до десяти утра в понедельник, поскольку именно в этот час в штате Массачусетс открываются суды. Через сорок семь часов после заключения брака супруга профессора, доктор биологических наук, выпускница парижской Сорбонны, подала на развод. Якуб ни разу не провел с профессором более часа, но ему и этого вполне хватило, чтобы понять его бывшую жену.
На сей раз разговор — разумеется, на немецком — в кабинете профессора продлился дольше часа. Около пяти вечера Якуба отвезли в компьютерный центр клиники Принстонского университета, где ему предстояло установить и протестировать демонстрационную версию их программы. После трех часов работы, когда до конца оставалось совсем немного, он вышел поискать автомат, продающий банки с «колой». Тот должен был стоять где‑то поблизости. В американском университете может не быть библиотеки, но автомат с «колой» будет обязательно. Из ярко освещенного компьютерного центра Якуб вышел в темный коридор.
— О Господи, как вы меня напугали! Я уж подумала, что это какой‑нибудь дух. Вы ходите в точности как Томми. Я страшно перепугалась. Томми тоже меня все время пугал.
Якуб повернул голову в ту сторону, откуда раздавался голос. Неподалеку в темном коридоре стояла чернокожая уборщица. Выглядела она, как рабыня, собирающая хлопок на плантациях близ Нового Орлеана, с картин Теодора Девиса. Точно такие же, глубиной в полсантиметра, морщины под глазами. Такие же огромные белки глаз, испещренные красными линиями кровеносных сосудов.
— Я вовсе не хотел вас напугать. Я ищу автомат с «колой». А кто такой Томми?
— Томми тоже все время искал «колу». Работал он тут уже много лет и все никак не мог запомнить, где стоит автомат.
— Я сегодня тоже уж точно не запомню. Вы не проводите меня к автомату и не расскажете по дороге, кто такой был этот Томми?
— Вы не знаете, кто был Томми? Он работал в четырех коридорах отсюда. После того как он украл мозг Эйнштейна, все его знали. А Эйнштейна вы знаете, того самого американского еврея из Швейцарии?
Никто еще не называл Эйнштейна «американским евреем из Швейцарии». После этих слов Якуб внимательней присмотрелся к ней. Ему не удалось определить ее возраст. Иногда он задумывался, а может, и негры не способны определить возраст белых, поскольку те все кажутся им на одно лицо. Ему вспомнилась Эвелин из новоорлеанского ресторана. Толстущая, одинаковой ширины от плеч до земли, с грудями, как подушки, свисающими до поясницы.
— Как это украл мозг Эйнштейна? Кто такой был Томми? — повторил вопрос заинтригованный Якуб.
Негритянка поставила ведро, из которого переливалась пена, и уселась на скамейку у входа в туалет.
— Томми был врач. Но он никого не лечил. Потому никто его не уважал. А кроме того, он по утрам ни с кем не здоровался. Вот вы здоровались бы радостно с кем‑нибудь, если бы вам нужно было распотрошить два трупа до завтрака и четыре после? А я его уважала. И Мерилин тоже. Томми был влюблен в Мерилин. В те времена мужчины и женщины еще влюблялись друг в друга. Мерилин была врачом на четвертом этаже. Я там не убирала. Она была очень красивая. Вы не будете возражать, если я закурю?
Она вынула пачку табака и принялась сворачивать сигарету.
— Разумеется, не буду. Не могли бы вы свернуть одну и для меня? А в здешнем автомате нет заодно пива?
Он вновь забыл о клятвах, которые давал в самолете. Негритянка улыбнулась.
— Пива? Нет. И никогда не бывает. Здесь, в кампусе, в сто раз легче купить кокаин, чем пиво.
— Там кто же был Томми и кем была Мерилин? — спросил Якуб, садясь рядом с ней.
Она была такая толстая, что занимала почти всю скамейку, и ему пришлось прижиматься к ней. Она подала ему самокрутку. Они сидели в темноте и курили. Две вспыхивающих огненных точки. Было тихо, и только ее низкий голос странно отдавался в пустынном коридоре:
— Мерилин, она работала в педиатрическом отделении. Дети ее любили, потому что она все время смеялась. И только если какой‑нибудь ребенок умирал, она плакала. Плакала она всегда в туалете. Чтобы дети не видели. А Томми был патологоанатомом. Он резал трупы, чтобы найти в них что‑то важное. Благодаря тому, что он находил, можно было спасать жизнь других больных. И хотя он делал очень нужное дело, никто им не восхищался. Кроме Мерилин. Он, похоже, чувствовал ее отношение. Это было так давно, а я помню все до мельчайших подробностей. Эйнштейна привезли перед самой полночью. Он был без сознания. И умер вскоре после полуночи. Это было в понедельник восемнадцатого января пятьдесят пятого года. Я была тогда здесь самой молоденькой практиканткой. А мне кажется, что все это было вчера. Я убирала тогда на первом, втором этаже и в подвале. Патологоанатомия находится в подвале. Томми, конечно, знал Эйнштейна и восхищался им. Тот был для него воплощением недостижимой мудрости. В Принстоне все знали Эйнштейна. Хотя бы из‑за журналистов, которые гонялись по кампусу за Эйнштейном, как стая волков.
Когда Томми пришел на дежурство, Эйнштейн уже лежал на столе. Томми сперва не хотел делать вскрытие. Он пришел страшно взволнованный наверх к Мерилин и сказал ей об этом. Но через несколько минут она его переубедила, и он возвратился к себе в подвал. То, что там произошло, я знаю во всех подробностях от Мерилин. Думаю, Томми это сделал ради нее. Чтобы она восхищалась и гордилась им. Все говорят, что это невозможно, но я‑то знаю. Я видела, какими глазами он смотрел на Мерилин. Томми совершил страшную вещь. Сначала он сделал нормальное вскрытие, а потом на него вдруг нашло. Это был единственный, неповторимый шанс в его жизни. Он взял пилу, вскрыл Эйнштейну череп и вынул мозг. Разрезал скальпелем на двести сорок ровных кубиков, сложил их в две трехлитровые банки с надписью «Costa Cider» и залил формалином. Одну банку он плотно накрыл деревянной крышкой, а вторую стеклянной. Обе банки он унес из подвала. Решил, что никому их не отдаст. А пустой череп Эйнштейна набил газетами, завернутыми в пленку, и наложил сверху отпиленную часть черепа, чтобы никто этого не заметил. Представляете себе? В черепе Эйнштейна вместо мозга старые скомканные газеты? Когда Мерилин мне рассказывала про это, я не хотела верить. Как он мог такое сделать?
Тяжело дыша, она на мгновение умолкла.
Череп Эйнштейна, набитый газетами, — это прямо‑таки кадр из какого‑нибудь макаберного фильма. Было в этом что‑то жутковатое и абсурдное. Эйнштейн для Якуба до сих пор был чем‑то наподобие памятника. Квинтэссенцией разума. Но Эйнштейн без мозга, с черепом, набитым газетами, вдруг представал никчемным и униженным. Нет, то был не фильм. Такого никакой режиссер не придумал бы. И ему стало как‑то не по себе, когда он представил, что всего двумя этажами ниже находится подвал, в котором был произведен сатанинский обряд извлечения мозга Эйнштейна. И то, что скамейка небольшая, а негритянка такая массивная и он вынужден прижиматься к ней, как‑то успокаивало его.
— На чем я остановилась? Ага, вспомнила… Томми знал про последнюю волю Эйнштейна, который велел, чтобы его останки сожгли, а прах развеяли в месте, которое будут знать только самые близкие его родственники. Эйнштейн не хотел, чтобы его похоронили в могиле… Знаете, что… Скручу‑ка я себе еще сигаретку. В последнее время я что‑то много курю. Это плохо, тут, в Америке.
Настала тишина. Она извлекла из бездонного кармана передника коробку с табаком и уже через минуту заклеивала самокрутку. В свете огонька зажигалки белки ее глаз на фоне антрацитово‑черного лица казались чудовищно огромными.
Рассказ негритянки звучал как подлинная сенсация. Однако Якуб ни на секунду не усомнился, что все это правда. Давно, еще во время учебы, он безмерно восхищался Эйнштейном. Да, действительно его могилы не существует. И это очень соответствует Эйнштейну. У богов могил не бывает. Да, мозг Эйнштейна действительно не был сожжен вместе с телом, и благодаря этому неврологи смогли исследовать его. Нейроанатомические исследования подтвердили его исключительность. Все это Якуб знал давным‑давно. Но ему и в голову не могло прийти, что за всем этим кроется такая невероятная история. А негритянка продолжала:
![](https://s.studizba.com/z.php?f=/templates/si/i/noavatar.png&w=100&h=100&t=1"){kind=avatar}
