Барт. S Z. Введение. (1092715), страница 2

Просмтор этого файла доступен только зарегистрированным пользователям. Но у нас супер быстрая регистрация: достаточно только электронной почты!

Текст из файла (страница 2)

5. Чтение, забывание

Я читаю текст. Хотя это высказывание и соответствует «духу» французского язы­ка (субъект, глагол, дополнение), но оно не всегда истинно. Чем полнее множественность текста, тем менее оснований утверждать, что он написан до того, как я приступил к eго чтению; неверно, что я подвергаю его некоей предикативной операции, вытекающей из его сущности и называемой чтением; кроме того, мое я — это вовсе не безгрешный субъект, предшествующий тексту и обра­щающийся с ним как с объектом, подлежащим разборке и анализу. Мое «я», примеривающееся к тексту, само уже есть воплощенное множество других текстов, бесконечных или, точнее, утраченных (утративших сле­ды собственного происхождения) кодов. Не приходится сомневаться в том, что объективность и субъективность суть силы, способные завла­деть текстом, но эти силы ему не родственны. Субъективность — это образ некоей завершенности, которая, как может показаться, заполняет собою текст без остатка; однако на деле эта мнимая завершенность — всего лишь след всех тех кодов, с помощью которых образовано мое «я», так что в конечном счете моя субъективность — не более чем все­общность стереотипов. Объективность, также стремящаяся наполнить текст, имеет сходную природу: это воображаемая система, подобная всем прочим (только кастрирующий жест выглядит в ней более бес­пощадным), или образ, позволяющий мне назваться выигрышным именем, заставить себя признать, хотя и не узнать. Однако опасность объективности и субъективности (и то и другое относится к области воображаемого) угрожает акту чтения лишь тогда, когда мы определяем текст как выразительный (служащий нашему самовыражению) объект, сублимированный с помощью морали, диктуемой истиной, — морали снисходительной в одних случаях и требовательной в других. Между тем чтение — это не паразитарное занятие, не реакция, дополняющая процесс письма, который мы готовы наделить всеми преимуществами первородного творческого акта. Чтение — это работа (вот почему пра­вильнее говорить о лексеологическом, точнее даже лексеографическом акте, коль скоро предметом моего письма оказывается процесс моего собственного чтения), и метод этой работы — топологический: я не пря­чусь где-либо в тексте, просто меня невозможно в нем обнаружить: моя задача состоит в том, чтобы сдвинуть с места, преобразовать друг в дру­га различные системы, нацеленные на «меня» отнюдь не больше, чем на текст: с операциональной точки зрения, смыслы, которые я выявляю, удостоверены вовсе не «мною» и не другими людьми, они удостовере­ны печатью собственной систематичности: доводом в пользу того или иного прочтения текста может служить лишь последовательная система­тичность самого прочтения, т. е. правильность его функционирования. В самом деле, чтение — это языковая работа. Читать значит выявлять смыслы, а выявлять смыслы значит их именовать; но ведь все дело в том, что эти получившие имена смыслы устремляются к другим именам, так что имена начинают перекликаться между собой, группироваться, и эти группировки вновь требуют именования: я именую, отбираю имена, снова именую, и в этом-то, собственно, и заключается жизнь текста: она есть становление посредством номинации /называния/, процесс непрерывной аппроксимации /приближения/, метонимическая работа /метонимия – замена одного слова другим на основе его связи по смежности/. Сказанное означает, что при­менительно к множественному тексту забывание того или иного смысла не может быть признано ошибкой. С чем следует соотносить забыва­емое? В чем заключается сумма текста? Те или иные смыслы вполне могут быть забыты, но лишь при условии, что текст рассматривается под вполне определенным углом зрения. Между тем суть чтения состоит вовсе не в том, чтобы остановить движущуюся цепочку систем, утвер­дить некую истину, узаконить текст, подготовив тем самым почву для читательских «ошибок»; суть состоит в том, чтобы сопрячь эти систе­мы, учитывая не их конечное число, но их множественность (имеющую бытийное, а не числовое измерение): я вступаю в текст, прохожу сквозь него, я его расчленяю, дроблю, но не произвожу над ним числовых опе­раций. Если мы забываем тот или иной смысл, не стоит оправдываться; ведь забывание это не какой-то прискорбный дефект чтения, это пози­тивная ценность — способ заявить о неподсудности текста, утвердить плюрализм систем (стоит только составить законченный список этих систем, как немедленно поднимет голову их единственный, т. е. теоло­гический смысл); именно вследствие того, что я забываю, я и читаю.

6. Шаг за шагам

Если мы не хотим упустить из виду множественность текста (сколь бы ограниченной она ни была), то должны отказаться от его членения на большие массивы, чем как раз и занималась классичес­кая риторика, равно как и школьное «объяснение текста»: ни о какой конструкции текста не может быть и речи: все в нем находится в про­цессе ежесекундного и многократного означивания, но при этом никак не сопряжено с итоговым целым, с завершенной структурой. Отсю­да — мысль о необходимости поступательного анализа того или иного конкретного текста, что, по всей видимости, влечет за собой неко­торые последствия и известные преимущества. Толкование отдельного текста — это не произвольное занятие, которому можно предаваться, прикрываясь успокоительным алиби «конкретности»: единичный текст стоит всех прочих текстов, известных литературе, однако не в том смысле, что он представительствует от их лица (абстрагирует и урав­нивает их), а в том, что сама литература есть не что иное, как единый и единственный текст: индивидуальный текст вовсе не дает доступа (индуктивного) к определенной Модели, он служит одним из входов в разветвленную систему с множеством подобных входов; воспользо­ваться этим входом значит увидеть вдали не узаконенную структуру норм и отклонений от них, не нарративный / «нарратив» – рассказ, повествование/ или поэтический Закон, но целую перспективу (обрывки чьих-то речей, голоса, доносящиеся из недр других текстов и других кодов) с убегающим, отступающим, таинственно распахнутым горизонтом: всякий текст (единичный) есть воплощенная теория (а не простая иллюстрация) этого убегания, этого бесконечно возобновляемого и никогда не изглаживающегося «разли­чения». Более того, проработать этот единичный текст до мельчайших деталей значит возобновить структурный анализ повествования с того места, где он до сих пор останавливался, т. е. начать с крупных структур; это значит самого себя наделить властью (временем и возможностью), позволяющей добираться до мельчайших сосудиков смысла, не про­пуская ни узелка на ткани означающего, в каждом из них чувствуя присутствие кода или кодов, исходной (или конечной) точкой которых и служит такой узелок; это значит (по крайней мере, на это можно надеяться, работая в соответствующем направлении) заменить простую репрезентативную модель другой моделью, само развертывание кото­рой способно выявить все продуктивные возможности классического текста; осуществляясь медленно и как бы наугад, шаг за шагом, та­кая процедура не ставит своей целью погрузиться в исходный текст, углубиться в него, создать его внутренний образ; она есть не что иное, как декомпозиция (в кинематографическом смысле слова) самой работы чтения, его, если угодно, замедленная съемка — не вполне образ и не вполне анализ; наконец, уже применительно к самому комментирующему письму, речь идет о постоянных отступлениях (при­ем, достаточно чуждый научному дискурсу), что позволяет обнаружить обратимость структур, образующих текст. Разумеется, классический" текст обратим не до конца (он умеренно множествен), так что мы бу­дем читать его в определенной последовательности, которая есть не что иное, как последовательность его написания; вместе с тем коммен­тировать текст шаг за шагом значит вновь и вновь проникать в него через одни и те же входы, воздерживаться от его чрезмерной структурации, не допускать преизбытка структурности, возникающего от ученого усердия — от стремления завершить текст; наша задача состоит в том, чтобы рассыпать текст, а не в том, чтобы собрать его воедино.

7. Рассыпанный текст

Итак, мы станем рассыпать текст, раздви­гать его (как это происходит при неболь­ших сейсмических разломах) на смысловые блоки, поскольку обычное чтение позволяет разглядеть лишь гладкую поверхность текста, незаметно сплавленного струением фраз, скреплен­ного течением повествования, спаянного повседневным языком с его бесподобной естественностью. Мы станем членить исходное означаю­щее на ряд коротких, примыкающих друг к другу фрагментов, которые назовем лексиями, имея в виду, что они представляют собою единицы чтения. Скажем прямо: такое членение будет носить сугубо произволь­ный характер, не предполагая никакой методологической ответствен­ности; ведь такому членению подвергаются означающие, между тем как предметом нашего анализа послужат исключительно означаемые. Объем каждой лексии будет колебаться от нескольких слов до несколь­ких предложений; это вопрос простого удобства; довольно и того, чтобы лексия представляла собой некое оптимальное пространство, позволяющее выявлять смыслы; ее протяженность, устанавливаемая эмпирически, будет зависеть от плотности коннотации, неодинаковой в различных местах текста; нужно только, чтобы в каждой лексии присутствовало не более трех или четырех смысловых единиц. Текст в целом можно сравнить с небосводом — плоским и в то же время бездонным, ровным, бескрайним, зеркально гладким; подобно авгу­ру /римский жрец/ рисующему концом своего жезла воображаемый четырехугольник перед тем, как приступить к гаданию по полету птиц, комментатор очерчивает в тексте зоны чтения, чтобы проследить совершающееся в них движение смыслов, обнажение кодов и перетекание цитации. Лексия— это всего лишь оболочка семантической емкости, кряж множественного текста, который подобен донному основанию — сре­доточию возможных (и вместе с тем упорядоченных, удостоверенных самой систематичностью процесса чтения) смыслов, поверх которого струится дискурсивный поток. Лексия и единицы, ее составляющие, подобны некоему кубику, грани которого обклеены словами, словесны­ми группами, фразами или абзацами, иначе говоря, их облекает язык, выступающий в роли «естественного» эксципиента.

8. Раздробленный текст

При всей своей искусственности подоб­ное членение позволяет разглядеть процесс трансляции и повторения означаемых. Вы­являя эти означаемые в каждой из лексии, мы стремимся устано­вить не истину (глубинную, стратегическую структуру) текста, но его множественность (пусть и неполную), а обнаруживая в лексиях те или иные смысловые единицы (коннотации), не собираемся подвер­гать их никаким перегруппировкам или наделять метасмыслом, яко­бы воплощающим архитектоническую завершенность текста (просто в приложении мы попытаемся сблизить некоторые сегменты, воз­можно утратившие взаимосвязь в процессе чтения). Наша задача — не критика того или иного текста и не конкретная критика данного текста; мы хотим предоставить в распоряжение разных типов критики (психологической, психоаналитической, тематической, исторической,

структуральной) семантический материал (разделенный, но не рас­пределенный) с тем, чтобы каждая из них, если захочет, сама всту­пила в игру, позволила услышать собственный голос, рождающийся из вслушивания в один из голосов текста. Мы намереваемся очертить стереографическое пространство письма (в данном случае — пись­ма классического, читаемого). Поэтому комментарий, стремящийся утвердить идею множественности, просто не способен функциониро­вать в атмосфере «уважения» к тексту: мы будем непрестанно дробить, прерывать этот текст, не испытывая ни малейшего почтения к его есте­ственному (синтаксическому, риторическому, сюжетному) членению; всякого рода наблюдения, объяснения и отступления будут возникать в точках напряжения читательского ожидании, отрывать глагол от его дополнения, имя — от определения; работа комментатора, которому удалось наконец освободиться от власти идеологии целостности, как раз и будет состоять в том, чтобы проявлять к тексту всяческую непо­чтительность, перебивать его на каждом шагу. Вместе с тем предметом критики станет не качество (в данном случае изумительное) текста, а его «естественность».

Характеристики

Список файлов учебной работы