referat_estetika (Эстетика древнерусского города), страница 3

Как в городе в целом, так и в масштабе отдельного двора всегда выделялось главное, парадное пространство, куда выходило Красное крыльцо, пространства менее зна­чимые и. наконец, пространство за домом.

Изображение Московского Кремля и части Замоскворечья на миниатюре из Лицевого летописного свода. XVI в.

на «задах», которое и на самой богатой усадьбе вполне могло оставаться неукрашен­ным и неприбранным.

Переднее, лучшее, должно было занимать и наиболее высокое место, хотя бы в фигу­ральном смысле слова. По мере возможно­сти относительная высота расположения на рельефе местности действительно служила определенным критерием значимости соот­ветствующего участка и занятого им объек­та. Здесь важно учесть, что по средневеко­вым представлениям пространство претер­певает качественные изменения в вертикаль­ном направлении, соответственно иерархии небесных сфер. Такие представления объясняют и то особое внимание, которое уделяли древнерусские зодчие развитию ар­хитектурной композиции по вертикали, вы­разительности силуэта здания, прежде всего церковного, наглядно воплощавшего в сво­их формах идею постепенного восхождения от земли (параллелепипед основного объе­ма) — к небу (сферы сводов и куполов).

Как отдельные постройки, так и ансамб­ли древнерусских городов в целом содержа­ли в себе вполне определенную последова­тельно выраженную устремленность в вер­тикальном направлении. Перепады рельефа при этом образовывали своего рода много­ступенчатый подиум в основании городского ансамбля. Движение от сельской округи к воротам предградий. далее к детинцу и, наконец, к его средоточию — главному хра­му города — мыслилось как последователь­ное восхождение от низших степеней зем­ного бытия к высшим. Оно было сопоста­вимо по своей сути с устремлением от за­падной, входной, части христианского храма к восточной, алтарной. Движение по гори­зонтали с запада на восток здесь означало одновременно и движение снизу вверх, от мира дольнего к горнему. В символическом срезе это было именно так. в реальной же, подверженной случайностям и изменениям градостроительной структуре могло полу­чаться по-разному, но первое было суще­ственнее второго и обязательно так или иначе должно было накладывать на него свой отпечаток.

Конечно, существовало множество раз­личных факторов, влиявших на конкретные градостроительные решения. Но все же тен­денция к соподчинению архитектурных и градостроительных элементов по высоте их расположения может быть прослежена прак­тически в каждом древнерусском городе. И даже при очевидных нарушениях должных, с иерархической точки зрения, соотношений высот расположения территорий детинца и посада (что иногда происходило при расши­рении города), последний все равно воспри­нимался как более низкая ступень в иерар­хии городских зон. Важно учесть еще и то, что к постановке разных по значимости ар­хитектурных объектов проявлялось далеко не одинаковое внимание. Если для княжеского терема, а тем более для главного хра­ма место выбиралось с особым тщанием, в расчете на максимальный эстетический эф­фект, то для постройки рядовой такой про­блемы почти не существовало, выбор мес­та для нее был несравненно шире, менее от­ветственен, и он в большей степени опре­делялся чисто утилитарными соображе­ниями.

Понятно, что при размещении новых со­оружений учитывался отнюдь не только природный рельеф, но и вся уже сложив­шаяся к тому времени архитектурно-про­странственная среда. Многое, очевидно, зависело от того, на какую улицу выходила данная усадьба — на большую, проезжую, или на малую, местного значения, в пере­улок или тупик. Кстати, большие улицы и дороги тоже тяготели к наиболее высоким участкам местности, к водоразделам. При определении значимости участка важна была степень близости его к детинцу, храмам и монастырям, городским воротам, торгам, пристаням, а также и к усадьбам «сильных мира сего».

Однако такая зависимость соседних эле­ментов друг от друга, как бы прямые «го­ризонтальные» связи в реальном городском пространстве в условиях христианизации и феодализации Руси стали ослабевать и раз­рушаться. Феодализм способствовал автономизации отдельных земель, городов, дво­ров, как бы «разрыхлению» всей системы государственного и общественного устрой­ства. Но еще важнее для нашей темы учесть разрушение языческой системы ценностей, жестких взаимопроникающих причинно-след­ственных связей, в плену которых находилась прежде вся жизнь человека. С утверждени­ем христианства древнерусская культура в целом и градостроительная культура в част­ности, получила особую духовность, «воспаренность» над бренными узами земной жиз­ни. Людские взоры стали все более обра­щаться к миру горнему. Каждый элемент города стал приобретать особую образно-символическую наполненность, соответству­ющую его мыслимому положению в объек­тивно-идеалистической картине целого. Свя­зи между отдельными элементами оказыва­лись все более относительными, умозритель­но-опосредованными. При этом предсгавления об идеальной структуре города не стано­вились слишком жестким сковывающим на­чалом в сложении и развитии реальной гра­достроительной ситуации. Абсолютная гар­мония мыслилась недостижимой на Земле. Даже храм — «земное небо» получал нео­днородную сложносоподчиненную внутрен­нюю структуру. Ведущее положение заня­ла идея восхождения по степеням совершен­ства от низшего к высшему. Сама пробле­ма единства с приходом христианства заз­вучала по-новому, как некое приобщение всех многообразных проявлений земного мира к Творцу, трансцендентному по отно­шению к этому миру и скрывающему в себе глубинную суть проблемы объединения раз­ного в одном, то есть проблемы гармонии. Отсюда явствует, что проблема гармониза­ции в произведениях искусства неизбежно должна была уйти из сферы специальных профессионально-аналитических интересов, недаром Василий Великий указывал, что существует «закон искусства», но этот за­кон «неудобопостижим» для разума. Ко­нечно, в архитектурно-строительной и дру­гой ремесленной практике могли использо­ваться многие апробированные навыки и приемы композиционного мастерства, однако безусловный приоритет был теперь на сто­роне творческой интуиции, богодухновенности, несущей с собой в акте творчества со­кровенные качества Божественной гармонии. В этой апелляции к молитвенному чувству и озарению был залог тех великих творчес­ких достижений, которыми преисполнено средневековое и в том числе древнерусское искусство.

Эти самые общие положения необходи­мо всегда иметь в виду при анализе конк­ретных архитектурных и градостроительных памятников. Думается, что опирающийся на эти положения дедуктивный подход к ана­лизу может помочь раскрытию в отдельных памятниках наиболее существенных сторон древнерусских градостроительных традиций, относившихся к самому образу мыслей, мен­талитету людей того времени.

Как было показано выше, каждое здание и сооружение в древнерусском городе долж­но было иметь «подобающие» ему форму и величину и занимать подобающее ему мес­то. Но важно отметить, что в этих трех важнейших характеристиках не было прямой причинно-следственной взаимообусловлен­ности. Местоположение постройки опреде­лялось не только ее формой и величиной, последняя диктовалась отнюдь не чисто формальными композиционными соображе­ниями, а форма, если говорить о ее исход­ной идее, не рождалась на месте, она была дана свыше. Но и первое, и второе, и тре­тье оказывалось в соответствии, имея один общий и главный определитель — значи­мость, существо предмета.

Только с учетом этого можно рассматри­вать проблему сочетания разнотипных архи­тектурных элементов в древнерусском горо­де. Каждый элемент имел свой смысл и свой предустановленный архетипический образ, так что на принципиальном уровне говорить о взаимообусловленности оказавшихся в близком соседстве архитектурных форм хра­ма, избы, крепостной стены неправомерно. Их взаимосвязанность была чем-то вторич­ным, можно сказать, поверхностным, вы­званным соображениями практического по­рядка, в частности, необходимостью разме­ститься в границах отведенного участка, обеспечить доступ ко входу в здание, устроить переходы из одной постройки в другую и т. п. (также и в лесу каждое де­рево, как бы ему ни приходилось приспо­сабливаться к конкретной ситуации, всегда все-таки сохраняет свою генетическую оп­ределенность). Это была как бы механичес­кая «притирка» здания с его заранее изве­стной общей формой к месту. Ее значение для градостроительного искусства Древней Руси было огромным, но в то же время ее нельзя и переоценивать. Нас по праву мо­жет восхищать неповторимо живописная композиция построек различного назначе­ния, складывавшаяся на усадьбе какого-либо горожанина, однако для современников эта композиция не была самоцелью — она во многом возникала непроизвольно. В самом деле, однотипные бревенчатые клети, как известно, могли рубиться загодя, продавать­ся на торгу, переноситься с места на место и образовывать в совокупности более или менее сложные комбинации, смотря по по­требностям и возможностям владельца.

Предустановленные, универсальные в сво­ей основе архитектурные формы как бы накладывались на разную градостроительную ситуацию и лишь впоследствии оказывались неотъемлемыми частями этой ситуации. Оси храмов ориентировались по странам света, хотя условия местности и вносили свои кор­рективы в такую «вселенскую» ориентацию. В большинстве древнерусских храмовых ансамблей обращает на себя внимание не­параллельность осей построек, нежесткость их планировочных взаимосвязей. По самой своей идее церковные постройки и не дол­жны были рождаться на месте, они были «не от мира сего», другое дело, что, попа­дая в сей мир, они становились важнейши­ми ориентирами в нем.

Имея умозрительно единый исходный образ, все храмы были связаны подобием своих общих форм. В меру своего достоин­ства меньшие храмы уподоблялись большим, местные святыни ориентировались на обще­русские, а через них и — на общехристи­анские. Летописи и другие произведения древнерусской литературы ярко свидетель­ствуют о том, что мысленно человек Древ­ней Руси легко переносился из города в го­род, из одного места в другое; он ощущал Русскую землю как единое целое и протя­гивал умозрительные нити от нее и к сто­лице Византийской империи, и к памятни­кам Святой Земли. Более того, спрессовы­вая не только расстояния, но и время, он включал ее в контекст мировой истории, проводя параллели между современностью и легендарными событиями прошлого. Христианская религия с ее каждодневным обращением к Священной истории активно содействовала укоренению таких взглядов в широких слоях населения.

Древний Киев с его Софийским собором и Золотыми воротами уподоблялся в из­вестной мере Константинополю, а на Киев как на образец, в свою очередь, ориентиро­вались и Новгород, и Полоцк, и Владимир, и Нижний Новгород, и многие другие го­рода. Эта ориентация на «матерь городов русских» носила весьма условный ассоциа­тивный характер, чаще всего она выража­лась лишь в заимствовании отдельных хра­мовых посвящений, топонимов и гидрони­мов. Особую роль в развитии древнерусской архитектуры и градостроительства такого рода ассоциации и символические параллели сыграли в период возвышения Москвы, которая стала претендовать на роль Третьего Рима и Нового Иерусалима. Другими сло­вами, древнерусский город через посредство отдельных особо значимых архитектурных образов и символов включался в общую умозрительно стройную картину мирозда­ния, становился частью христианского мира. При этом черты его местного своеобразия, столь ценимые нами, с этой точки зрения оказывались малосущественными. Можно сказать, что принцип подобия или образной соотнесенности был неотъемлемым и важ­нейшим признаком всей средневековой иерархической системы ценностей в целом, осуществлявшим необходимую связность ее звеньев.

Застройка древнерусского города пред­ставляла собой некое сплетение ряда устой­чивых, пронизанных внутренним подобием типологических цепочек или ветвей, главны­ми из которых были три, отвечавшие функ­циям жилища, обороны и духовного спасе­ния. Истинное единение всех этих ветвей одного древа могло мыслиться только в Боге, только в идее Горнего Града, который есть одновременно и вышнее жилище, и крепость, и «Святая Святых».

В реальном городском пространстве по­следовательная соподчиненность прочитыва­лась только между однотипными, сопоста­вимыми постройками. Разнотипные здания и сооружения, как уже отмечалось, образо­вывали часто совершенно непроизвольные и непредсказуемые сочетания. В многочислен­ных примерах сочетания дробной жилой за­стройки, протяженных крепостных стен и тяготеющих к центричности пластически вы­разительных храмов можно искать и находить богатые эстетические эффекты точно так же, как и в естественной природе, но в большин­стве случаев в них не приходится видеть ре­зультатов целенаправленного применения профессионально осознанных принципов и средств архитектурно-пространственной ком­позиции, рассчитанной на определенную точ­ку зрения, найденной раз навсегда. Всякая постройка оценивалась не по случайному положению в объемно-пространственной среде города, а по самому своему существу, по внутреннему смыслу и, исходя прежде всего из этого, занимала соответствующее место в последовательно разворачивавшей­ся цепи духовных ценностей. Восприятие городской среды не могло быть формальнокомпоэиционным, в нем всегда был содер­жательный, духовный, религиозный под­текст.

Каждый завершенный архитектурный элемент города как бы говорил сам за себя, будучи воплощением определенного преду­становленного образа. Самое понятие обра­за, занимавшее, как известно, центральное место в средневековой эстетике, предопре­деляло взгляд на каждый такой элемент как на единое, неделимое целое (в отличие от античности и Нового времени, когда твор­ческая мысль художников и архитекторов сосредотачивалась именно на составлении гармоничного целого из разнородных, неса­мостоятельных частей). Как небесная, так и земная иерархия строилась на соотнесении, образов, понижающихся в своем значении по мере нисхождения по ступеням «мировой лестницы», но всегда несущих в себе в боль­шей или меньшей степени отблеск архети­па. Так, например, образ жилого дома мог воплощаться и в виде княжеского терема, и в виде крестьянской избы, хижины, шалаша, наконец, конуры, скворечника... Но это в любом случае был все же дом с полом, сте­нами и крышей. Ибо разъятие этих состав­ных частей означало бы разрушение самой идеи дома. Уже в неоплатонизме, во многом предопределившем становление средневеко­вой теологии, «парменидо-платоновское уче­ние о Едином» получило «форму доказатель­ства неделимой единичности как каждой вещи, так и мира в целом». Последователь­ное упрощение исходного образа могло при­водить к сохранению от него лишь одного наиболее яркого элемента, но этот элемент оставался символическим носителем идеи целого. Вот почему уподобление одних зда­ний и городов другим нередко выражалось в заимствовании только отдельных их час­тей — как бы эмблем целого.