referat_estetika (Эстетика древнерусского города), страница 2

Традиционная социальная иерархия про­низывала собой структуру каждого посада, где выделялись отдельные «концы», слобо­ды и сотни, отдельные улицы, тоже пред­ставлявшие собой определенную общину (известны «уличанские сходы»). Причем каждая община отнюдь не была однородным целым — в ней была своя внутренняя су­бординация. Приоритеты везде, естествен­но, принадлежали родовой знати. «Лучшие люди» города составляли особую группу, из которой выбирались старейшины, тысяцкие, посадники. Вторая категория горожан так и называлась: «середние», ниже стояли «молодшие» и «худые». В самом низу социаль­ной лестницы находились смерды и холопы. При этом определенного социального зонирования территории города практически не существовало, коль скоро в каждой общи­не были представлены одновременно все или почти все категории жителей, которых объе­диняли родственные узы, соседская круго­вая порука или отношения личной зависи­мости. Социальное и имущественное нера­венство горожан с естественной непосред­ственностью должно было сказываться на характере застройки посадов, где между бо­гатыми многообъемными теремами знати и приземистыми полуземлянками смердов не­сомненно существовал резкий контраст, но существовали также и многие переходные, промежуточные по своему иерархическому положению звенья, смягчавшие этот кон­траст и превращавшие его в иную систему композиционных отношений.

Важно отметить, что не простое наличие тех или иных реальных экономических воз­можностей владельца определяло назначе­ние величины и степени архитектурно-худо­жественного богатства его постройки. Оп­ределяющим было истинное, признанное по­ложение этого владельца на ступенях социальной иерархии. Гораздо важнее были престижные соображения, соблюдение эти-кетности, нежели прямое отражение прехо­дящего материального состояния человека. Впрочем, материальное состояние человека не могло быть слишком переменчивым, оно непременно должно было быть соответству­ющим статусу этого человека. Обычай тре­бовал от боярина строить богатые хоромы, потому что ему не пристало жить в халупе. Но сколько бы ни старался холоп скопить средств, тот же могущественный обычай ни в коем случае не позволил бы ему зажить по-боярски. И только в канун перехода к Новому времени, заметнее всего в XVII в., началось разрушение устоев такой иерархи­ческой предустановленности.

Естественно, что и сами города в соот­ветствии со своим положением в общей иерархической системе имели разные вели­чины, разные степени богатства и компози­ционной сложности. Малые городки часто имели укрепленным один лишь детинец, тогда как более крупные города получали по нескольку предградий и гораздо большее число архитектурных доминант. По своей территории в пределах стен такие города, как Киев, Чернигов, Новгород, в XII — XIII вв. достигли более 200 га, Владимир-на-Клязьме — 80 га, Переяславль-Залес-ский — 30 га. а такие, как Юрьев-Польской или Дмитров, —менее 10 га. «Подудельный» по отношению к Черниго­ву Вщиж, состоявший из детинца и пред-градья, по общей площади равнялся одно­му лишь черниговскому детинцу.

При всем том на Руси не было такого резко выделяющегося по своим масштабам города, как Константинополь, и такого хра­ма, как Константинопольская София, кото­рая могла почти полностью вместить под свой купол Софию Киевскую. На Руси не было империи, и русские города, также как и сидевшие в них князья, соподчинялись между собой по принципу старшинства. Примерно то же можно сказать и о соотношениях храмовых построек в пределах одного древнерусского города. Как показы­вает сопоставление в общем масштабе раз­ных по значимости храмов в целом ряде го­родов, главные соборы в них всегда имели размерное превосходство над всеми осталь­ными. Вторым по величине был княжеский родовой храм или храм наиболее почитаемо­го монастыря. Далее по нисходящей шли великокняжеские дворцовые и посадские приходские церкви. Совсем миниатюрными могли быть домовые церкви, а также при­дельные церкви и часовни, в большом чис­ле строившиеся и в городах, и в пригоро­дах, и в селах.

Масштаб доминирующих построек в го­роде нарастал, таким образом, от второсте­пенного к главному, от периферии к цент­ру. С большой выразительностью этот принцип запечатлелся, например, в Киеве, где на подступах к Софийскому собору со сторо­ны Золотых ворот были возведены три по­добные ему, но меньшие по размерам хра­ма, оттенившие его масштабное превосход­ство в ансамбле «города Ярослава». По существу, тот же принцип масштабного вы­деления ядра архитектурной композиции, вызывающий эффект «обратной перспекти­вы», был свойствен и построению отдель­ных зданий, тех же храмов, центральная глава которых всегда делалась крупнее бо­ковых. Наиболее крупные храмы получали само­стоятельные, большие по своему охвату зоны пространственного влияния. В русском го­роде домонгольской поры ощущался спокойныи, размеренный ритм расположения ар­хитектурных доминант. В Киеве «город Владимира» имел свою доминанту — Де­сятинную церковь, «город Ярослава» — свою — Софийский собор, на Подоле выде-лялась церковь Богородицы Пирогощей, в окрестностях, на значительных расстояниях друг от друга, возвышались монастырские соборы. Не менее характерен пример Новгорода с его цепочкой крупномасштабных храмов, вытянутой вдоль течения Волхова. Показательна в этом отношении и компо­зиционная структура древнего Владимира. Конечно, концентрация архитектурных доминант нарастала к центру, но она не со­провождалась слишком резкими качественны­ми изменениями самого характера остававшеися достаточно дробной объемно-простран­ственной структуры городского ансамбля. И только в Москве начала XVI в. в резуль­тате перестройки и укрупнения старых цер­квей и палат возникло новое по своему ка­честву уплотненное и относительно уравно­вешенное пространство Соборной площади, объединившее собой ведущие сооружения города. Но приходится даже здесь, в Москве, где стало утверж­даться монархическое начало, новый глав­ный собор решено было соорудить всего лишь на 1,5 сажени большим по длине, ширине и высоте, чем его образец — Ус­пенский собор Владимира. Причем, как видно из сопоставления московского и вла­димирского соборов, их алтари, а соответ­ственно и центральные подкупольные про­странства, были приравнены друг другу, что, судя по всему, регламентировалось церков­ными властями. И все другие кремлевские соборы хотя и возросли по габаритам, но тем не менее образовали вполне традиционную систему соподчинения, в которой Успенский собор совсем ненамного превзошел велико­княжеский храм — усыпальницу Михаила Архангела.

Планы московских храмов в общем масштабе в наложении (от большего к меньшему): Ус­пенский собор, Арханге-пский собор, собор Воз­несенского монастыря, Благовещенский собор, церковь Ризоположения. Справа: фронтиспис Юрьевского евангелия. XII в.

Сравнение планов кремлевских соборов показывает, что они последовательно отли­чались друг от друга на удвоенную толщи­ну стены, то есть могли быть как бы «впи­саны» один в другой (внешние габариты меньших из них оказывались соответствую­щими интерьерным размерам больших). Обращает на себя внимание также опреде­ленное соответствие по общим размерам и высоте расположения центральных глав меньших церквей боковым главам церквей больших. Силуэт Архангельского собора вместе с центральной главой графически накладывается на очертания малых глав Ус­пенского собора. Малые же главы Архан­гельского собора находят себе соответствие в центральной главе Благовещенского собо­ра. Были, наверное, в Кремле и церкви, со­ответствовавшие масштабу боковых глав Благовещенского собора. Церковь Ризоположения находит свой масштабный аналог в придельных церквах, сооруженных над па­пертью Благовещенского собора во второй половине XVI в. Благодаря такого рода раз­мерным соотношениям в ансамбле Москов­ского Кремля достигался особый эстетичес­кий эффект плавного нарастания масштабов родственных по своим общим формам архи­тектурных сооружений от второстепенных к главному. Меньшие главы соборов играли роль связующих звеньев в этой иерархичес­кой последовательности. Вообще, подобные и разномасштабные главы, парившие над городом, имели большое самостоятельное значение и, вызывая определенные ассоци­ации со звоном разноголосых колоколов, во многом способствовали созданию как бы пульсирующего и вместе с тем исключитель­но целостного архитектурного ансамбля.

В отмеченных соотношениях размеров построек не было скрупулезной точности, поскольку и очень близкие по формам зда­ния, возводившиеся по одному образцу, все­гда имели различия в пропорциональном строе. Однако, безусловно, существовало принципиальное соответствие масштабов зданий их значимости.

Это соответствие могло нарушаться в процессе развития города или отдельного ан­самбля, но вслед за тем появлялось стрем­ление к его восстановлению. Так, например, возрастание значимости Троице-Сергиева монастыря в середине XVI в. привело к тому, что его белокаменный собор начала XV в. оказался слишком скромным по раз­мерам. Иван Грозный заложил новый, очень

Структурные схемы древнерусских городов: а) Севск. б) Суздаль

крупный, Успенский собор, который взял на себя роль объемной доминанты, отвечающей по масштабу и всей заметно выросшей тер­ритории монастыря.

Однако вопрос о соответствии величин построек их значимости нельзя упрощать. С одной стороны, для древнерусского мышле­ния было свойственно установление прямого соответствия между понятиями «большой» и «старший», «благой», «красивый». Харак­теризуя стиль «монументального историз­ма», свойственный искусству домонгольской Руси, Д. С. Лихачев писал, что для этого стиля «все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величествен­ным». Подобный вывод на другом, более позднем материале сделал в свое время и И. Е. Забелин: « вышина жилища в первое время должна была выражать и пер­вичное понятие даже о его красоте. Что было высоко, то необходимо само по себе было уже красиво».

С другой стороны, в том же Троице-Сергиевом монастыре при всех закономерных изменениях градостроительной ситуации старый малый собор сохранил все же за собой значение главного идеологического центра. Если говорить о священной значимости, то придется признать, что она могла запечат­леваться в совсем небольших сооружениях, моделях, отличавшихся особой, символичес­ки окрашенной иллюзорностью. Примени­тельно к изделиям из драгоценных матери­алов была уместна известная поговорка: «Мал золотник, да дорог». Сам богослужеб­ный ритуал как бы указывал на то, что путь к высшим духовным ценностям пролегает через физически малые, но занимающие осо­бое место в духовном искусстве Средневе­ковья священные знаки (хотя при прочих равных условиях величины самих этих зна­ков тоже все-таки впрямую соотносились с их важностью).

Величина, таким образом, могла воспри­ниматься неоднозначно, в разных шкалах ценностей. Это отражалось и в системе ис­пользования мер длины в древнерусском зод­честве и градостроительстве. Среди множе­ства одновременно бытовавших в Древней Руси мер выделялись большие, средние, малые. Были меры «великие городовые» и простые «дворовые», «лавочные» и проч. Меры могли получать особую священную значимость, как. например, пояс Шимона. использовавшийся при закладке Великой Успенской церкви Киево-Печерской лавры, или мера Гроба Господня, привезенная в Москву для осуществления великих строи­тельных замыслов Бориса Годунова. В принципе каждый объект должен был из­меряться подобающей ему мерой. О многом говорит известное по материалам XVI — XVII вв., но, судя по всему, традиционное наделение земельной меры — десятины — различными значениями в за­висимости от качества земли и статуса ее владельца.

Можно думать, что с аналогичных пози­ций в древнерусских городах оценивалась величина отдельных территорий. Получалось так, что наибольшую фактическую площадь занимали как раз второстепенные, окраин­ные части городов, но они всегда оставались «меньшими» по своему существу, по свое­му статусу «городами», окружались менее высокими стенами и заключали в себе пре­имущественно мелкомасштабную застройку (хотя в ней могли быть самые разные вкрап­ления). С другой стороны, соборные и тор­говые площади, монастыри, расположенные в центральных частях города, занимали, как правило, меньшую территорию, чем на пе­риферии, а тем более в сельской местнос­ти. Протяженное, очевидно, не было сино­нимом большого. «Большие» улицы древне­русских городов выделялись в первую очередь функциональной значимостью, шириной и крупными сооружениями, тогда как не имевшие транзитного значения, уз­кие, плохо замощенные улицы, как бы про­тяженны они ни были, оставались в понятиях людей того времени «малыми». Очень важным критерием при этом было ощуще­ние ширины, просторности. Понятие тесно­ты наполнялось негативным смыслом, ассо­циировалось с темнотой, тоской и жизнен­ными бедами. Но тем не менее бескрай­ние просторы загородных полей и лугов имели совсем не ту значимость, что собор­ная площадь или главная улица плотно за­строенного городского центра. По мере приближения к центру города, к главному храму реальное «земное» пространство со­кращалось, зато увеличивалось иное, «освя­щенное» пространство.

Сложная пространственная структура древнерусского города обусловливалась, та­ким образом, с одной стороны, разномасштабностью, дробностью застройки, которая никогда не сливалась в сплошной массив, а с другой — различной функциональной и идейно-символической значимостью город­ских участков.

Иерархическая соподчиненность различ­ных элементов древнерусского города запе­чатлевалась не только в их равномерности, но и в самом характере интерпретации их архитектурных форм, в степени достигавше­гося в них совершенства, величественности и красоты. Архитектурно-декоративное бо­гатство боярских и княжеских (а тем более царских) теремов с большой выразительно­стью демонстрировало цель восхождения по ступеням феодальной иерархии. Таков был исконный общенародный, фольклорный иде­ал красоты и величия, богатства и изобилия. Но существовал и принципиально иной, ас­кетический взгляд на совершенство как на результат отречения от многого ради дости­жения единого, великого в своей простоте. Хорошо видное на примерах Владимира и Москвы различие в трактовке кафедрально­го и придворного великокняжеского соборов, первого — величественного в своей сдер­жанности, второго — поражающего вели­колепием убранства, позволяет говорить о намеренной детерминации символов двух властей — духовной и светской, объединив­шихся в центре города. И все же на прак­тике, конечно, идеальная простота, лаконич­ность, завершенность, совершенство и бо­гатство, лепота и украшенность (означавшая в летописных текстах прежде всего насыщенность храма богослужебной утварью

были взаимодополняющими понятиями. Уровень строительной техники, тонкость декора, художественные качества фресок, икон, изделий декоративно-прикладного ис­кусства и вместе с тем наполненность всей этой великой «церковной красотой» — вот что отличало большой почитаемый собор от бедной приходской церкви, где эта великая красота присутствовала как бы в свернутом виде, лишь обозначалась, но не раскрыва­лась вполне. А в принципе и самый вели­колепный вселенский собор мыслился все же лишь отблеском, намеком на вышнюю не­изреченную красоту. Сияние красоты — это сияние Славы Божьей, и стремление к пе­редаче этого сияния в каждом произведении искусства, в большей или меньшей мере, можно считать стержнем всего художествен­ного творчества средневековой Руси.

Относительная значимость каждой по­стройки отражалась и в ее положении в го­родском пространстве. Понятно, что наибо­лее почетное место отводилось главному со­бору города. Конечно, выбор места для строительства храма не мог определяться од­ними лишь условиями зрительного воспри­ятия, одной лишь формальной красотой па­норамных раскрытий. Важнее были сакраль­ные критерии этого выбора, как об этом по­вествует, например, Киево-Печерский патерик, где содержится примечательный ответ Антония на вопрос мастеров «Где хотите строить церковь?» —«Там, где Гос­подь укажет место Будем молиться три дня, и Господь укажет нам место ». Красота при этом мыслилась как нечто неразрывно связанное с сакральной сущностью.

Менее значительные храмы тоже зани­мали часто весьма выразительные, ключе­вые точки в архитектурно-природном лан­дшафте города, однако главному собору, ес­тественно, принадлежал приоритет в этом отношении. Если главный собор рассчиты­вался на весь город, на всю землю княже­ства, то малые храмы имели меньшие про­странственные ареалы своего воздействия на окружение. Миниатюрная церковь Ризоположения в Московском Кремле, зажатая между объемами Грановитой палаты и Ус­пенского собора, имеет вокруг себя, в отличие от последнего, совсем небольшую про­странственную зону, и это вполне сообра­зуется с ее локальной значимостью домового храма.