76952-1 (Окуджава и аристократическая линия русской литературы), страница 2

Вся сентенция соткана из фразеологии. В ней нет ни одного «незаслуженного» слова, это воплощенная хрестоматия. Но вот начало стихотворения:

Когда метель кричит как зверь –

Протяжно и сердито –

Не запирайте вашу дверь,

пусть будет дверь открыта.

Здесь тоже все хрестоматийно, но выбивается слово «кричит». В басне метель кричать не может. А следующий образ «огонь сосны с огнем души в печи перемешайте» для басни слишком изыскан. Смесь емкого, но банального с неожиданно экспрессивным и изысканным поистине удивительна!

Вот еще одна «песенка» - «Песенка о дальней дороге». Снова басенное название. А вот ее начало:

Забудешь первый праздник и позднюю утрату,

когда луны колеса затренькают по тракту,

и силуэт совиный склонится с облучка,

и прямо в душу грянет простой романс сверчка.

«Дальняя дорога», «первый праздник», «последняя утрата» … и после этих обобщений необыкновенно точный зрительный образ – совиный силуэт ямщика!

Аристократический морализм, или изящная дидактика – вот как можно было бы назвать эту странную поэтическую манеру, в которой прописи смешиваются с импрессионизмом. Именно на этой волне Ленька превращается в короля, а читатели – в кавалеров.

Но даже там, где нет ни оловянных солдатиков, ни новогодней елки, ни дальней дороги, там, где господствует чистый импрессионизм, где изящные образы и неожиданные сочетания слов вполне уместны, все равно появляются прописи, сентенции. Такова «Парижская фантазия», где изысканная образность составляет фон всего стихотворения:

У парижского спаниеля лик французского короля,

не погибшего на эшафоте,

а достигшего славы и лени:

на бочок паричок рыжеватый,

милосердие в каждом движенье,

а в глазах голубых и счастливых

отражаются жизнь и земля.

Здесь картина, обратная «песенкам»: прописные слова не составляют основы, а, напротив, вклиняются в экспрессивный до рискованности текст. В цитируемом отрезке это «жизнь» и «земля». Дальше необычная образность идет крещендо:

На бульваре Распай, как обычно,

господин Доминик у руля.

И в его ресторанчике тесном

заправляют полдневные тени,

петербургскою ветхой салфеткой

прикрывая от пятен колени,

розу красную в лацкан вонзая,

скатерть белую с хрустом стеля.

Эту землю с отливом зеленым

между нами по горстке деля,

как стараются неутомимо Бог, Природа,

Судьба, Провиденье,

короли, спаниели, и розы,

и питейные все заведенья.

Сколько прелести в этом законе,

но и грусти порой…

Voila!

Само перечисление несополагаемых сущностей через запятую говорит об импрессионистской манере. Такие эннумерации встречаются в поэзии Пастернака: «Так некогда Шопен вложил живое чудо фольварков, парков, рощ, могил в свои этюды». Но у Окуджавы и в этот вихрь мелькающих образов вовлекаются слова, написанные с большой буквы: Бог, Природа, Судьба, Провиденье. Каким бы путем ни шел поэт, он всегда захватывает в одну горсть прописи и уникальный мир своей души, хрестоматийные истины и утонченную образность. Вообще синонимическое накопление абстрактных существительных, иногда даже написанных с большой буквы – одна из ярких черт поэтики Окуджавы: «Общество, мир, население, публика, масса, толпа…»

Неожиданные экспрессивные вкрапления и удивительно точные зрительные образы свойственны всему его творчеству. То это «мед огней домашних», то это «густые краски зим». Образы уникальны, но прописные истины повторяются. Поэт ведь не моралист, не баснописец, он все время возвращается к тому, что составляет стержень его мира, мира опального интеллигента, сохраняющего чистоту души там, где тусклое электричество и тишина, как на дне.

Чувство собственного достоинства – вот загадочный инструмент:

созидается он столетьями, а утрачивается в момент.

…

Чувство собственного достоинства – вот таинственная стезя,

на которой разбиться запросто, но с которой свернуть нельзя,

потому что без промедленья, вдохновенный, чистый, живой,

растворится, в пыль превратится человеческий облик твой.

Вот и морализирует поэт, призывая сохранить этот внутренний аристократизм. А раз морализирует, появляется рассуждение и причинный союз «потому». Если сравнить стихи Окуджавы со стихами его современников, мы заметим, как много у Окуджавы этой в общем-то для лирика нехарактерной констатации причинно-следственных связей. Всех этих «потому», «оттого», «поэтому», усилительных частиц «ведь», «именно».

В этом мире все время присутствуют ключевые слова: Фортуна, Надежда, Природа, Женщина, Скрипка, Труба, Арбат. Фортуна и Надежда прямо связаны с опальным положением.

Но ты, моя фортуна, будь добра

Не выпускай моей руки несчастной…

Я вновь повстречался с Надеждой – приятная встреча.

Она проживает все там же – но я был далече.

Все то же на ней из поплина счастливое платье,

все также горящ ее взор, устремленный в века…

Пожалуй, удивительней всего появление фортуны в стихотворении, посвященном памяти Сахарова. Ведь здесь поэт обращается именно к той интеллигенции, которую мы назвали разночинской, и говорит о ее лучших проявлениях – готовности к самопожертвованию. И вдруг на фоне знакомой нам поэтики жертвенности появляется совершенно неведомое этой поэтике и этой героике слово - фортуна:

И это не есть обольщение или ошибка,

а это действительно гордое пламя костра,

и в пламени праведном этом надежды улыбка

на бледных губах проступает, и совесть остра.

Полночные их силуэты пугают загадкой.

С фортуны не спросишь – она свои тайны хранит.

2. Дерзость

Едва возникнув, русская интеллигенция оказалась в оппозиции к власти, сначала царской, потом советской. Но и в этом двухвековом противостоянии аристократическое и разночинское слово звучало по-разному. Разночинская критика власти – это обличение, срывание масок, разоблачение, это сатира, изображение народных страданий, которые приносит неправедная власть. В поэзии лучшие образцы такой критики принадлежат Некрасову и Галичу. Оба поэта глубоко лиричны. Вспомним хотя бы строки Некрасова, цитируемые в окуджавской прозе:

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Плески дождя, полусвет, полутьму.

Лиризм Александра Галича также не нуждается в доказательствах. И все же оба поэта, прежде всего, обличают установленные на Руси порядки. О прозаиках и говорить нечего.

Аристократ не обличает власть, не бодается с ней, как теленок с дубом. По самому своему положению он равен ей, терпит ли она его во дворце, ссылает ли во глубину сибирских руд или даже не подозревает о его существовании. Аристократ прежде всего отвечает за себя, за себя чувствует, от себя говорит.

Я вам описываю жизнь свою и больше никакую,

Я вам описываю жизнь свою и только лишь свою.

Каким я вижу этот свет, как я люблю и протестую,

всю подноготную живую у этой жизни на краю.

Власть для него не Молох, а тиран. Вспомним «Уничтожение тиранов» Набокова. Тирания – это низость, низкопоклонство, может быть, дикость, она неприемлема прежде всего нравственно и эстетически. Даже разбойничью, незаконную, выскочившую из-за угла власть аристократ судит все тем же судом. «Окаянные дни» Бунина являют главным образом уродство новой власти. Автор не стремится к доказательности, накоплению фактов, обобщениям. Он просто демонстрирует свое отвращение. Но это крайний случай. Обычное состояние дел – это устойчивая власть, которую целиком или в чем-то не приемлет аристократическое сознание. И тогда возникает то, к чему больше всего подходит слово «дерзость».

Дворяне не обличают царей, не копят на них материалы, работая в архивах, они им дерзят. Они дерзят власти, даже если это власть разбойничья. Они говорят ей в лицо: «Ты мне не государь, ты, дядюшка, вор и самозванец». Чаще же всего они дерзят не самозванцу, а самому обычному царю, равному им по происхождению. Они сочиняют на него эпиграммы, отпускают колкости по поводу общественных порядков, пишут поэмы, бросающие вызов официальной морали. Они не ангелы и не всегда правы. Но мимо них не проскочит ничего безобразного, нравственно подмоченного. И это совершенно не зависит от того, будет ли это безобразное белым или красным. Аристократы беспартийны. Алексей Константинович Толстой был консерватором, но смеялся над неуклюжим консерватизмом Козьмы Пруткова, он был дружен с царем, но писал о перлюстрации почты, он был русским патриотом, но высмеивал ксенофобию и т.д., и т.п. Аристократизм – эстетический цензор власти. Его функции незаменимы.

Сатирические нотки в творчестве Окуджавы всегда звучат резко и прямо. К ним нет никаких «заходов», они раздаются внезапно и отрезвляюще. На обличителя поэт походит мало. Но слова у него с языка подчас срываются дерзкие и язвительные.

Можно ли представить себе дерзость по отношению к советской власти? Мы видели фронду, кукиш в кармане, эзопов язык, видели глухое сопротивление «бывших», видели диссидентов, но видели ли мы дерзость? Как можно дерзить столь серьезному учреждению, как советская власть? А вот, например, так:

Мне в моем метро никогда не тесно,

потому что с детства оно – как песня,

где вместо припева, вместо припева:

«Стойте справа, проходите слева».

Порядок вечен, порядок свят:

те, что справа, всегда стоят.

А те, что идут, всегда должны

держаться левой стороны.

Эзопов язык? Подтекст? Нет. Эпиграмма… на власть.

Языковая стратегия дерзости хорошо показана самим поэтом в стихотворении «Дерзость, или разговор перед боем».

Особым объектом насмешки становятся тема глупости («Песенка про дураков». «Антон Палыч Чехов однажды заметил…») и холопства:

Власть – администрация, а не божество.

Мы же все воспитывались в поклоненье власти.

В этом был наш стимул, в этом было счастье…

вот мы и холопствуем все до одного.

3. Черный дрозд

Булат Окуджава - певец той городской России, что нарождалась в девятнадцатом веке, а мужала в страшных и диковинных условиях века двадцатого. Булат Окуджава поэт московский и в этом смысле очень русский поэт. Но есть в его лирике нечто нерусское, то, что можно было бы назвать взглядом наблюдателя русской жизни, жизнь эту знающего, любящего, но умеющего посмотреть на нее словно бы со стороны.

Русского романса городского

слышится загадочный мотив,

музыку, дыхание и слово

в предсказанье судеб превратив.

За волной волна, и это значит:

минул век, и не забыть о том…

Женщина поет. Мужчина плачет.

Чаша перевернута вверх дном.

В творчестве самого Окуджавы чаша вверх дном не перевернута: поет мужчина и никогда не плачет. Не плачет в том не очень привычном для нас смысле, что его лира не знает сладости оплакивания себя, «не бьет на жалость», не уязвляет себя в сладце, не разбивает сердце, а воспламеняет душу. «А душа, уж это точно, ежели обожжена….».

Даже обычной для нас поэтики сожалений, столь естественной в стихах грустного и гуманного поэта, мы не находим. Не вздыхает он над тем, как хороши, как свежи были розы. И знаменитое «и все они умерли, умерли…» не срывается с его губ. Поэзия Окуджавы тверже, мужественнее, чем все то, к чему привыкло наше ухо. То есть ухо-то наше привыкло и к грубости, и к хамству, и уж, конечно, к жестокости, но человека тонкого и деликатного без «умерли, умерли» мы видим нечасто. А уж тем более, если этот человек взял в руки гитару. Шутка ли гитару, исполнительницу жестоких романсов! Про что, как ни про безвозвратно ушедшую молодость, про утраченное счастье и неизбежность смерти еще и петь? Он и поет, но как-то не так. Преобладающее настроение можно, наверное, назвать удивлением перед чудом жизни и смерти. Что-то подобное можно найти разве что у Пушкина.

Так, стихотворение, начинающееся со строк «Не успел на жизнь обидеться – вся кончилась почти» заканчивается недоуменными вопросами:

…вправду ль нам такое выпало?

Для чего? И почему?

Почему нам жизнь намерила

вместо хлеба отрубей?..

Что Москва слезам не верила –

Это помню. Хоть убей.

И все же, несмотря на звучащий в последних строках укор, повторяющийся и в других стихотворениях, здесь нет ни жалости к себе, ни инвектив в адрес жизни. Есть вечная тема фортуны, с которой «не спросишь», и недоумение перед загадкой жизни. Даже во взгляде на поэтическую судьбу нет обычных сетований на непонимание:

Прощайте, стихи, ваши строки и ваши намеки, и струны.

и ваши вулканы погасли, и, видимо, пробил тот час…

И вот по капризу природы, по тайному знаку фортуны

решается эта загадка, кто будет услышан из нас.

Тема утраченной молодости звучит не элегично, но и не просто моралистично, а именно по-окуджавски своеобразно. Очень характерно в этом отношении стихотворение, посвященное Фазилю Искандеру:

Быстро молодость проходит, дни счастливые крадет.

Что назначено судьбою – обязательно случится:

то ли самое прекрасное в окошко постучится,

то ли самое напрасное в объятья упадет.

Так не делайте ж запасов из любви и доброты