ref-16229 (Шуты и юродивые в романах Ф. Достоевского), страница 2

Фабула гения, противостоящего филистерскому миру, была активно подхвачена романтиками. В романтической концепции безумец, непонятый толпой, «на деле стоит неизмеримо выше ее, он мученик идеала и alter ego самого романтического поэта» ¹. Романтики смеются над разумом, разум для них – филистерский здравый смысл.

А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь, считает Назиров, демократизируют эту фабулу. Безумие становится выражением правды «маленького человека» (см. «Медный всадник» А.С. Пушкина, «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя). Человеческое достоинство маленького человека возрастает обратно пропорционально уменьшению у него здравого смысла. Безумие приобретает социальное значение, становится обвинением обществу, вмешивающемуся в частную жизнь человека. Безумие у Гоголя всегда трагично: оно приводит либо к сумасшедшему дому, либо смерти. Но этот трагичный конец предпочтительней для Гоголя, чем «жизнь по-свински» ², пишет Назиров в своей статье.

«Вершиной» в развитии фабулы мудрого безумца называет Назиров роман Ф.М. Достоевского «Идиот» ³. Как и у Гоголя, считает автор статьи, фабула высокого безумца является здесь обвинением существующей действительности. Но Достоевский привносит в эту фабулу мифологический архетип Христа, и мотив спасения кого-нибудь, характерный для всех безумцев, превращается здесь в мотив самопожертвования. Пискарев Гоголя хотел спасти проститутку, Поприщин – луну, на которую собирается сесть земля. В образе князя Мышкина попытка спасти женщину не является определяющей, полагает Р.Г. Назиров. Герой становится «искупительной жертвой за человечество» ⁴. Князь Мышкин, как считает Назиров, объединяет мотивы безумства Дон Кихота, обличения социальной несправедливости сумасшедших Гоголя и евангельский миф о самопожертвовании на благо человечества Христа. Мы добавим, что повторение крестного подвига Христа было целью юродства.

Мотив самопожертвования позволяет Назирову объединить кн. Мышкина и Кириллова, героя романа «Бесы». Последний представляет «атеистический вариант» мотива самопожертвования ⁵. Трансформированная таким образом фабула высокого безумца получила дальнейшее развитие в русской литературе. Автор статьи упоминает героиню тургеневского стихотворения в прозе «Порог», героя рассказа Гаршина «Красный цветок». Герои-революционеры здесь борются за счастье всего человечества, жертвуя при этом своим личным счастьем, т.е. совершая безумные с точки зрения толпы поступки.

В.В. Иванов в статье «Поэтика чина» ⁶ описывает произведения Достоевского как диалог двух иерархий: иерархии нравственной и иерархии социальной. Юродивые герои рассматриваются автором статьи как высший чин в иерархии нравственных ценностей и в то же время, как правило, низший в Табели о рангах («социально-иерархическая незакрепленность» героя рассматривается как один из признаков юродства). Эти юродивые герои разрушительно влияют на социальную иерархию, выводя ее членов в новую систему, созидая на месте табельной иерархии новую иерархию нравственных, духовных ценностей.

Нам кажется необходимым сравнить это утверждение В.В. Иванова с исследованием М.М. Бахтина¹. Говоря об элементах мениппеи в романах Достоевского, Бахтин пишет об особой «карнавализующей функции» образа кн. Мышкина: « по-карнавальному проницает он барьеры жизненных положений» ². «Всюду, где появляется князь Мышкин, иерархические барьеры между людьми становятся вдруг проницаемыми и между ними образуется внутренний контакт, рождается карнавальная откровенность. Его личность обладает особою способностью релятивизировать всё, что разъединяет людей и придает ложную серьезность жизни» ³. Карнавализация, по Бахтину, необходима Достоевскому для создания полифонии его романов, общения «чистых голосов», а не ступеней социальной иерархии. Таким образом, институт древнерусского юродства с его пренебрежением к социальным условностям оказывается близок к традициям западноевропейского средневекового карнавала. Иванов называет юродством то, что для Бахтина является свидетельством ориентации писателя на жанр мениппеи.

Иванов пишет о постепенном обмирщении образа юродивого у Достоевского: Алеша Карамазов физически здоров и максимально удален от социальной иерархии: у него нет ни титула, ни наследства, как у князя Мышкина. «В творческом тигле писателя из дренерусского уличного бродяги с грозным и подчас неясным обличением на устах выработался тип в высшей степени интеллигентный во всех своих проявлениях (…) Юродивый герой Достоевского воплощает в себе этическое и эстетическое: в нем сочетаются добро и красота. Это тот положительный герой, которого автор использует для высказывания важнейших своих мыслей» ⁴.

В.В. Иванов выделяет следующие основные признаки юродивых героев Достоевского: «социально-иерархическая незакрепленность», «учительство» (особенно важно детское окружение героя), правдивость, искренность, сострадательность (от себя заметим, что перечисляются именно те качества, которые разрушают табельную систему, переводят отношения между людьми из социальной иерархии в нравственную).

В работе Иванова прямо не говорится, каких именно героев Достоевского исследователь причисляет к юродивым. В тексте называются юродивыми князь Мышкин, Алеша Карамазов, старец Зосима, Подросток, говорится о близости к этим героям Версилова, стерпевшего пощечину, носившего вериги и желавшего научиться страдать, « чтобы выстрадать себе право на суд» (13, 214). В.В. Иванов говорит о близости идее юродства типа «всемирного боления за всех», о котором так много писал Достоевский ⁵.

Исследователь говорит о внешнем сходстве юродства и шутовства: и шут, и юродивый – «самозванцы», считают себя вправе быть духовными учителями. Но самозванство шута «нравственно не санкционировано; таковой санкции и не может быть в художественном мире Достоевского, как и вообще в системе нравственных координат христианства. «Самозванство истинного юродивого есть призвание, есть самопроизвольный подвиг, самозванство шута-юродивого есть нечто ложное и наказуемое внешней и внутренней несостоятельностью героя. Лжеюродивый подменяет духовную иерархию Табелью, что является кардинальной ошибкой, губящей его как личность» ¹.

В.В. Иванов разделяет явления шутовства и юродства, а молдавская исследовательница Р.Я. Клейман считает, что между ними стоит знак равенства. Р.Я. Клейман строит свое исследование функции сквозного мотива в творчестве Достоевского на материале мотивов мироздания, шутовства, игры, ряженья и прочих.² Вторая глава этой монографии посвящена «выявлению и анализу всех составляющих мотива шутовства».³ Клейман выделяет следующие «типологические черты» шутовства:

1). социальный статус шутов – они все «декласированные элементы» ⁴;

2). психологическая мотивировка их поведения - сочетание «крайнего самоуничижения и болезненной «амбиции»» ⁵.

Однако только социальным и психологическим моментами мотив шутовства не исчерпывается, справедливо считает исследовательница, он является сложным единством целого ряда мотивов: актёрства, игры, ряженья, маски, марионетки, живого/неживого. Входит в этот мотив и юродство. Р.Я. Клейман пишет: «Шуты и юродивые постоянно находятся у Достоевского в одном семантическом ряду (…) юродство есть некоторая ипостась шутовства, и наоборот.»

Юродивым, как и шутам, присущи мотивы ряженья, игры, маски, утверждает исследовательница. Но приводимые ею цитаты демонстрируют наличие этих мотивов и у более широкого круга персонажей. Например, мотив ряженья присущ, по Клейман, следующим героям: Коровкину, Перепелицыной, Татьяне Ивановне, Лизавете Ивановне, Соне, Катерине Ивановне, Лебедеву, Петру Верховенскому (возникает вопрос: а почему и не его отцу, который рядится перед уходом в странствие?), Лебядкину, Ставрогину, Мышкину, Алёше Карамазову, Смердякову, Грушеньке, Дмитрию Карамазову (а почему и не являющемуся во фраке чёрту Ивана Карамазова?). Создаётся впечатление, что автор монографии перечисляет всех персонажей, об одежде которых есть хоть какое-нибудь упоминание в тексте Достоевского. Клейман не поясняет, кого из этих героев она относит к шутам или юродивым и почему. Однако мы согласны с Р.Я. Клейман, что героям-юродивым и шутам присущи мотивы игры, ряженья, маски, ведь исторически эти персонажи «работают на зрителя», устраивают представления, хоть и на разных теоретических основаниях, и герои Достоевского продолжают эту традицию.

Мы согласны с утверждением о близости явлений шутовства и юродства, но ставить знак равенства между этими явлениями, как это делает Р.Я. Клейман, нам кажется неверным, и доводы исследовательницы нам кажутся неубедительными. Исследуя исторические корни шутовства, Клейман приходит к выводу о наличии дьявольского начала в этом явлении и автоматически переносит эти выводы на явление юродства. Позволим себе привести обширную «цитату в цитате»:

«Современник Достоевского Ф.И. Буслаев писал: «(…)проказы нечистой силы выражаются глаголом шутить… Отсюда названия злого духа: шут…шутик…чёрный шут…Переходом от забавного характера этого существа к грозному можно постановить слово игрец, очевидно происходящее от глагола играть; но игра недоброй силы вводит человека в болезнь, поэтому игрец значит… и истерический припадок, во время которого больной кричит странными голосами».¹ По свидетельству учёного, в народном сознании шутовство – игра – нечистая сила – юродство составляют один семантический ряд, добавим: соотносимый с художественной семантикой Достоевского…» ²

Здесь надо заметить, что т.н. кликушество совсем не то же самое, что юродство. Причину кликушества видели в «одержимости», т.е. в том, что человеком овладела нечистая сила, тогда как юродство, напротив, предполагает провидение человеком высших, светлых сил. Из неправильных предпосылок иследовательница делает неправильные выводы.

Остальные аргументы Р.Я. Клейман тоже иногда несерьёзны. Например, она использует для подтверждения своего тезиса следующие цитаты.

Из «Села Степанчикова»: «Кто знает, может быть, в некоторых из этих униженных судьбой скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие… не проходит от унижения, от юродства и шутовства» (III, 12). Или слова Фёдора Павловича: «Я шут коренной, с рождения, всё равно… что юродивый» (XIV, 39). Приводятся и слова Ставрогина о Верховенском-младшем: «Есть такая точка, где он перестаёт быть шутом и обращается в… полупомешенного» (X, 193).

Эти выборки нам не кажутся достаточным аргументом, устанавливающим равенство между «шутом» и «юродивым» Достоевского, уже хотя бы потому, что это слова героев, но не автора, а потому не обязательно должны отражать точку зрения самого писателя. Кроме того, мы не видим в этих словах утверждения равнозначности юродства и шутовства. Комментируя слова Ф.П. Карамазова, Иванов В.В. видит в них «сравнение» юродивого и шута, т.е. указание на их разницу, несмотря на внешнюю похожесть³.

В словах Ставрогина⁴ не упоминается юродство (сойти с ума ещё не значит стать сумасшедшим), здесь проводится разница между глупостью и одержимостью какой-либо идеей.

Для подтверждения своего тезиса о равенстве юродства и шутовства, исследовательница говорит также о родственных связях между этими персонажами, например: «Напомним, что Алёша по отцу шут, а по матери юродивый, чем подчёркнута генетическая общность этих двух мотивов.» ¹

Нам представляется интересным следующее наблюдение Р.Я.. Клейман над шутами: они испытывают «непреодолимую тягу к юродству», отсюда их «стремление приписать себе несуществующие физические уродства» ². Такое стремление проявляют Лебядкин и Лебедев, а также Лиза Тушина («в истерическом, юродиво-шутовском варианте» ³) и Марья Тимофеевна Лебядкина («вариант не трагикомический, а чисто трагический» ⁴). К сожалению, исследовательница не пишет, для чего это нужно шутам, тем более если между ними и юродивыми и нет разницы. Нам кажется, что В.В. Иванов ответил бы на этот вопрос следующим образом: шуты копируют поведение юродивого, чтобы занять высшее место в нравственной иерархии и таким образом удовлетворить своё стремление к власти, тем самым поведение их вполне безнравственно, они не имеют «высшей санкции» ⁵ на звание юродивого, подменяют нравственную иерархию Табелью о рангах.

Возвращаясь к работе Клейман, скажем, что кроме перечисленных моментов её монографии, с которыми мы не согласны, одним из недостатков её исследования является то, что точно не определены основные черты мотивов юродства и шутовства, позволяющие отличить геров-юродивых и шутов если не друг от друга, то хотя бы от прочих персонажей.

Так как тема юродства в исследовательских работах оказывается тесно сопряжённой с темой шутовства, считаем необходимым описать и отдельные работы о шутах. Специальных работ на эту тему также немного.